Зов

Длинная вереница стендов с изображением бронзовых профилей – одно из неистребимых воспоминаний детства Глеба Левина. Стенды много лет стояли вдоль парковой аллеи. Все это имело тогда жирный запах пыли и резины. Еще был какой-то ярко-синий цвет, остро пахнущий пластмассой. Бронзовые профили намертво впечатаны в крапчатое мраморное месиво. Полная безысходность. Их напряженные героические выи рельефны, невидящие глаза мучительно сомкнуты, и это вызывало приступы тошноты и клаустрофобии. Под большим окном – кровать, в комнате – сумрак последнего дня лета, кажется, шел дождь, барабаня по карнизу. Откуда-то доносятся приглушенные голоса. У постели больного Глеба неподвижно сидит на стуле его двоюродный брат Андрей. Он то исчезает, то вновь появляется. Это неприятно, но Глеб рад, что Андрей тут. Хотя этого и не могло быть, Андрей, то есть Эндрю давно живет в Америке. Он шагает по улицам Нью-Йорка, легко пружиня на пятках, идет походкой свободного человека. В руке у него пластиковый стаканчик, в кармане – пальма,  над вихрастой головой – сиреневое солнце и фиолетовая мозаика из стекла и бетона. Теперь Эндрю – собиратель образов, праздный мечтатель, журналист, налогоплательщик, адепт вечного лета. Кто-то рассказывал о человеке, создавшем себя из горстки праха. Кем же он стал? Знаменитым поэтом? Успешным беллетристом? Духовным лидером секты? Неважно. Главное, что ему нет и сорока. И это весьма показательно. Он просто ухватился за краеугольный камень двусмысленности жизни, за эту мечту, подвижную, цветную и щедрую как дерево, лишенное корней. Древо, обремененное хрящами плодов. Но вот Эндрю окончательно исчез из комнаты, а на его месте, прямо на полированном полотнище стула осталась плещущая диковинными плавниками радужная рыбка, сотканная из воздушных кружев. Ну да, вот она, призма желаний, сквозь которую можно разглядеть иную жизнь.
После болезни, когда Глеб совсем уже поправился, наступила осень. Сидя на набережной большой реки, он глубокомысленно всматривался в скользящие рисунки водяной клинописи, уплывающие вдаль к противоположному неизвестному берегу, призрачному как туман. Паломник ушедшего лета, жрец своих грез, Глеб считал себя частью этого мира лишь косвенно, иллюзорно, но собирательно, как некий архетип, как история какого-нибудь старого многолюдного дома, где из поколения в поколение передаются истлевшие предания совместного коммунального сосуществования. Осень расползлась как раковая опухоль. Выжить способен лишь тот, у кого из жил растут косматые ивы. Все остальное – экзистенциальные помои и бессмысленный рев стада, бредущего к водопою. И Глеб Левин брел домой, в сторону дубравы, где живут местные пьяные лапифы. Там есть женщина Мариша, которой все равно. Он нашел женщину среди ее сородичей. Сама природа влекла его к ней. Она владела ничтожнейшим количеством слов, она была глупа, взбалмошна, груба, ненасытна, податлива. Развалившись в кресле, она жевала кочерыжку и демонстрировала голые ноги, поросшие темной шерстью. Белья она никогда не носила. От ее тела исходит тяжелый зной. Сплошная дуга бровей, низкий лоб, глубоко посаженные алчные черные глаза, всклокоченная проволока жестких курчавых волос и большой чувственный рот будили вожделение Глеба. Ее похоть была безмерна и порой беспредметна. Насмешливо и бесстрастно она наблюдала за тем, как Глеб торопливо расстегивал на ней халат и тут же, прямо в кресле врывался в ее вечно пылающее, влажное лоно. Мариша принимала ласки отрешенно, усмехаясь, продолжая спокойно грызть кочерыжку. Глеб почти никуда не выходил с ней вдвоем. Он, можно сказать, держал ее дома на привязи и заботился о ее питании и содержании. Ему было хорошо. Ей было все равно.
Вечером в комнате моргал телевизор. Над ним Франц фон Штук: некто почти мертвец, обряженный в плоть, спасающийся от возмездия, рядом наверху – шевелящийся горный массив шкафа, ощетинившийся пиками кактусов, пронзающих темный остов потолка. Простой мирской хлеб, который Левин добывал, работая в еженедельнике, был вполне стабильным. Главное, это успеть вовремя. Да, вот эту мысль донесли до него сквозь тысячелетия мириады предков, исконная земля которых так и осталась обетованной. Все они канули в неизвестность. Остался только он, их потомок, беспокойный паяц и его бесстыжая пассия. Один приятель, начитанный корреспондент и коллега из журнала сказал однажды Глебу, что Глеб – урнинг, раз уж сожительствует с таким чудовищем. Это наверно как с животным. Ничего подобного, возражал Глеб, Мариша – настоящая женщина. Не в этом дело. Все дело в природе. Причина - ее особенный молчаливый зов, пассивный, но страстный призыв первобытной самки, которому невозможно сопротивляться. Да и вообще, кому какое дело?
В один прекрасный день Левин вдруг решил, или, пожалуй, понял, что безвозвратно губит свою жизнь. Слишком уж задешево он продает ее. Он больше не мог подолгу находиться в обществе нормальных людей. Эту муку терпеть не было никакой возможности. Ему хотелось жить в диком и чистом месте. Почему он должен лицемерить, говорить не то, что думает, обижаться, негодовать, ждать, унижаться и унижать. Все ведь предельно ясно. Этот мир – не место для тех, кто отягощен бременем совести. Здесь воля трансформируется в мелкий ползучий страх. Воля как змея. Змея как воля. Удавка. Ловушка. Нужен выход из туннеля. Глеб перестал бриться и стричь волосы и ногти. Спустя какое-то время он перестал мыться. Он был чист. Они вдвоем гуляли по пустырю, валялись, обнявшись, под каждым кустом, молчали, сладко и свирепо ласкали друг друга. Тягучий необоримый Зов был подобен трубному гласу божества. Он вел их. Это будет длиться вечно, пока не сгинет всё вокруг. Теперь Глеб понял, что Марише не все равно. Теперь она любила его, такого, какой он есть, такого, каким он стал, совершенно прозрев. Каждое их соитие было актом очищения от материальной скверны. Их железы и секреции были абсолютно чисты, жидкости – святы. Они были счастливы, поедая мелких животных, воруя и копошась в отходах. Зов вел их. Они вновь становились детьми. И когда на свет появилось маленькое, поросшее шерстью, свободное существо, они отправились жить к лапифам.