Юность мушкетеров глава xVII расплата

Глава  XVII
РАСПЛАТА

Когда я пришел в себя, то увидел, что лежу в своей комнате, а Маргарет сидит у изголовья моей постели.

Открыв глаза, я силился понять, что со мной случилось. И тут воспоминания ожили в моей памяти: я припомнил все, что случилось у скалы. Вспомнил, как я услышал из уст притворщика весть, что Марго его любовница, как потом его убил, и сраженный этим испытанием, упал на руки человека, который, как мне показалось, походил на моего слугу.

На мгновение я попытался было усомниться в постигшем меня горе; однако слабость, которую я испытывал, брошенный на стул охотничий костюм, сидевшая возле меня плачущая жена — все это были слишком очевидные доказательства несчастья, и оно не оставляло даже проблеска надежды.

Увидев мое пробуждение, Марго протянула мне руки и опустила мне на грудь свою голову.

«Эмиль, — прошептала она, вытирая слезы, — вы живы, какое счастье».

«Что вам от меня нужно, сударыня?» — спросил у нее я.

«Граф Леромо нашел вас в бесчувственном состоянии, — пролепетала она, — мы все за вас очень волновались. Что с вами случилось?».

«И у вас хватает наглости спрашивать меня об этом?», — вознегодовал я и попросил всех присутствующих оставить нас с Марго одних.

Когда они ушли, я сел на кровать и продолжил.

«Вы обманули меня, Марго… Вы делали это с самого начала. Вы называли любовника братом, вы согласились стать сообщницей убийцы. Неужели это правда, Марго?   Неужели это правда?.. Ведь это же не так, скажите!».

Я смотрел ей в глаза, а она молчала. 

«Почему вы молчите, сударыня?  Скажите же хоть, что-нибудь!».

«Что ж, — заговорила, наконец, она, — раз вы уже все знаете, я не стану ничего скрывать от вас. Тем более я устала от этой комедии. Да, я действительно люблю лорда Глайда, и действительно участвовала в его преступлениях».

«Но как вы могли, сударыня?», — недоумевал я.

«Всем хочется жить хорошо, сударь, — ответила Марго, — Вот вы, например, имеете несколько замков, множество слуг, экипажей, породистых лошадей, собак, и многое другое. Все вас любят, уважают, кланяются. А я, дочь изгнанного графа, всеми презираема и ненавистна».

«Но разве вы не стали обладать всем тем же, чем и я? — сказал ей на это я.  — Разве я вас обделил хоть чем-то?».

Здесь графиня сделала какой-то театральный жест и сказала слова, резанувшие по сердцу:

«Да, сударь, вы были ко мне очень добры. Но к сожалению, мне этого мало. Мне надо много денег, а если быть искренней – все».

«Пойдите вон!» — повелел ей я.

На что она с презреньем улыбнулась и промолвила:

«Хорошо, я уйду. Но вы об этом пожалеете, сударь. А пока что, позовите лорда Глайда. Мы уезжаем!».

«Это невозможно, сударыня», — ответил я.

«Почему невозможно?   — удивилась она.

«Потому что ваш любовник… мертв!».

«Как?!», — вскрикнула она, внезапно побледнев.

«Ножом, сударыня, — спокойно отвечал я. — Я заколол его ножом и бросил в пропасть». 

Марго испустила страшный крик и, обессилев, упала в кресло, стоящее позади.

«О, это неправда, неправда, неправда!..», — стонала она в отчаянии.

«Сущая правда», — хладнокровно ответил я.

«Вы не могли этого сделать, Эмиль, не могли», — твердила она.

«Ну, отчего же, — возразил на это я, — я просто мстил за смерть благородного   дядюшки, вот и все».

Марго долго плакала, кляня меня в чем-то, но когда ее проклятия дошли до памяти графа де Крильона, тут я не выдержал. Я подлетел к ней и схватил ее за горло.

 «Замолчите, сударыня, — говорил я сквозь зубы, — молю вас небом замолчите».

Затем, право не знаю, что на меня нашло, я кликнул одного из слуг и велел принести мне потолще веревку.

«Что вы собираетесь делать?», — забеспокоилась графиня.

 «Сейчас увидите».

Вскоре вернулся слуга и подал мне то, что я у него просил. Взяв в руки веревку, я приблизился к жене… Судя по всему она догадалась о моих намереньях. В ужасе она упала на колени, умоляя: «Эмиль! Простите, меня!.. Я сама не ведала, что говорила! Да, я очень виновата перед вами, очень.  Но я люблю вас. Поверьте. Это Глайд меня заставил подмешать вам яд».

Все это она говорила так искренне, что я едва не пощадил ее. Правда ли то, что она говорила или страх перед смертью заставил ее лгать?

 Этот вопрос грызет все эти годы.

Однако на место одних сомнений неожиданно пришли другие -  твердившие, что все это обман и ложь, что этой женщине нет веры, и так далее.

Эта-то мысль меня, и побудила закончить начатое. Я поднял Марго с колен и грубо поставил ее пред собой.

Она взглянула на меня. Мои руки все еще крепко держали веревку. При виде этого, взор ее помутился, голос осекся, она потянула руки к голове и потеряла сознание. Это только облегчило мою задачу. Я ее связал, взгромоздил на плечо, спустился по лестнице, прошел через сад и взвалил свою ношу любимому коню на круп, сам уселся в седло, а ее привязал портупеей от шпаги. Несмотря на двойную ношу, лошадь пустилась галопом, едва почувствовав шпоры своего господина.

Я направился полями: передо мной на горизонте простилались могучие Альпы, и тучи все больше и больше надвигались со стороны запада. Вдали виднелась лазурная Вердона, но и она в этот день не могла уж более производить на меня впечатление. Тем более, что начинало постепенно темнеть, а тучи только увеличивали сумерки.

Дальнейшие события происходили как в бреду. Будто я и сам лишился чувств. Помню только, что когда я очутился посреди бушующей Вердонны, то остановил лошадь, отстегнул пряжку пояса, которым была привязана ко мне Марго, и тело ее, удерживаемое теперь только портупеей, прикрепленной к седлу, свалилось на круп лошади.

Тогда я спешился; конь весь в поту и пене, рванулся было к берегу, но я остановил его, схватив левой рукой под уздцы. Затем я нащупал на шеи лошади артерию и, взяв в правую руку кинжал, перерезал ее. Хлынула кровь. Конь поднялся на дыбы, жалобно заржал и, вырвавшись из   рук, устремился глубже в реку, увлекая за собою Марго.

Несколько секунд я стоял на берегу и смотрел, как лошадь борется с течением, которое она вполне могла бы одолеть, если бы не рана, лишавшая ее силы. Не в силах более смотреть на разыгравшуюся трагедию, я кинулся прочь и долго бродил Бог знает где, прежде чем возвратиться в замок.

Дорога моя лежала по берегу пруда. Болотная выпь уже начинала реветь свою ночную песню. Пестрая рябь с лунными гребнями покрывала всю громадную поверхность. В воздухе стояли гул и рокот грома. Северный, холодный ветер пронизывал меня насквозь. Слева был пруд, а справа несся грозный шум угрожающей тучи. Я чувствовал себя перед судом Всевышнего. Казалось, весь этот шум и гром были созваны для одной только кары. При других обстоятельствах я, быть может ощутил бы робость, но теперь я едва замечал окружающие меня всполохи. Что адово пекло в сравнении с тем, которое бурлило в моем сердце?

Возвратившись домой, я, не раздеваясь, повалился на кровать.

«Где вы пропадали, ваше сиятельство, да еще и в такую погоду? — спрашивал Томас, стаскивая с меня мокрую и грязную одежду. — Эх, нет на вас г-на де Крильона, он бы вам задал прогулки под луной, да еще и с такими ранами».

Не в силах вынести и писка комара, я хотел было крикнуть на Томаса, чтоб он оставил меня в покое, но слово мое застряло в горле. Язык был также обессилен и изнеможен, как и вся плоть. Как это ни мучительно было, но пришлось позволить Томасу стащить с меня все, даже измокшее нижнее белье.

«И как вас только госпожа графиня отпустила! — ворчал мой слуга, облачая меня в вечернее платье. — Да и сама куда-то запропала. Вы случайно не знаете, где ее можно найти?».

«Оставь меня, Томас», — выдавил я из себя.

Пожав плечами тот ушел. А я, укрывшись поплотнее одеялом, попытался поскорей уснуть. Было темно и тихо. Беспокойно ворочился в своей клетке, недавно купленный мною попугай, да доносилось мерное постукивание часов из городской баше, во всем же остальном царили мир и тишина. Физическое и душевное утомление взяли свое, и я стал засыпать… Я почувствовал, как с меня постепенно спадает какая-та тяжесть, как ненавистные образы сменялись в сознании туманом… Помню, я даже начал видеть сон. Снилось мне светлое летнее утро, будто я иду по цветущему полю и собираю удивительны розы. На душе моей было легко, весело… По полю бегала Марго и ловила разноцветных бабочек. Вновь я слышал звонкий смех, видел изумрудные глаза, шаловливую улыбку…

Когда я хотел позвать ее, она сердито обернулась и разинула страшную пасть … Кто-то сдавил мою шею.

«Граф убил свою жену!», — крикнула та, кто была так недавно похожа на Марго.

Я вздрогнул, вскрикнул и, как ужаленный, вскочил с постели… Сердце мое страшно билось, на лбу выступил холодный пот.

«Граф убил свою жену!», — опять послышалось где-то рядом. — Томас, принеси «Шамбертен»!

Только тогда я понял, что это кричит попугай и успокоился. «Граф убил свою жену», — эту фразу он услышал в библиотеке. В тот день Марго читала какую-то книгу. Дойдя до предложения, «граф убил свою жену», она неожиданно побледнела, а из глаз ее покатились слезы. Тогда я этих слез ее не понял, и только сейчас соль этих слез проникла до глубины моего сердца. Что толку теперь оттого…

Тем временем послышался монотонный шелест… То по черепице барабанил дождь… Тучи, которые я видел на западе, когда ехал по берегу Вердоны, заволокли теперь все небо. Ярко блеснула молния и освятила портрет покойного Крильона… Над самой моей головой прокатилась колесница молнии.

«Последняя гроза», — подумал я.

Вспомнилась мне одна из первых гроз… Точно такая же гроза гремела когда-то в лесу, когда я в первый раз повстречал лорда Глайда и Маргарет. Я и девушка в черном, стояли у расщелины и глядели на раскачивающиеся в разные стороны сосны, которые освещала молния. В глазах прекрасного создания был страх…

Потеряв всякую надежду уснуть, я поднялся и сел на кровать. Тихий шелест дождя постепенно обращался в рокочущий шум, который я так любил, когда душа моя была свободной от упадка духа и отчаянья. Теперь этот шум казался мне зловещим. Раскат следовал за раскатом.

«Граф убил свою жену», — повторил попугай.

Эта была последняя его фраза… Закрыв в малодушном ужасе глаза, я нащупал пистолет, зарядил его порохом и выстрелил. В клетке послышался каркающий крик и отчаянное хлопанье крыльев, но затем и они прекратились.

«Еще одна смерть, — подумал я. — Еще одна… Честь моя навек посрамлена и эту грязь уже ничем не смыть».

Тут я посмотрел на пистолет; я все еще держал его в руке.

«Разве только этим».

Эта мысль мне понравилась настолько, что я тут же зарядил по новой пистолет и приставил дуло к воспаленному виску.

«Вот и спасительный выход, сейчас все закончится, — подумал я и взглянул на портрет де Крильона. — Простите меня, дядюшка».

С этими мыслями я еще раз нажал на спусковой крючок, и пистолет издал сухой металлический щелчок. Однако ничего не случилось.

«Осечка», — успел догадаться я прежде, чем мои ноги подкосились, и провалился в беспамятство.
 
Когда я очнулся, теплые потоки света освещали мое лицо, слух бередили какие-то знакомые и крикливые голоса. Я открыл глаза и в неясном свете увидел узоры бархатного балдахина и резные столбцы кровати. Вскоре смутное сознание окончательно рассеялось, и в мое поле зрения попала улыбающаяся физиономия Томаса. 

«Ну наконец-то», — проговорил он, хлопоча возле моей постели.

«Что со мной?», — спросил его я.

«Все позади, ваше сиятельство, — ответил озабоченным голосом Томас. — Накануне вы были слишком возбуждены; все это сказалось на вашем здоровье и вы упали в обморок. Вы меня очень напугали, ваше сиятельство. Представьте себе: вчера вхожу я в вашу комнату, гляжу, а вы лежите без чувств на полу, а в руках пистолет держите. Я чуть не подумал, что вы покончили жизнь самоубийством. Но, к счастью, ошибся. Что заставило вас стрелять в попугаев, да еще и среди ночи? Хоть меня бы позвали. Я бы вам и свечи зажег, и птиц бы побольше доставил…».

Веселый голос слуги заставил меня позабыть обо всем ужасном, что случилось со мной накануне.

«Ну вот, — продолжал тем временим Томас, — совсем другое дело. Вы улыбнулись и мне старику радость».

Тем временим в комнату вошел лекарь. Увидав, что я в сознании, он принялся меня осматривать.

«Как вы себя чувствуете, ваше сиятельство?», — спросил он у меня.

«Уже лучше, благодарю вас», — ответил я.

«Вот и чудненько, так намного лучше. А то все бредили, бредили. Винили себя в чем-то. Твердили, словно вы убили госпожу графиню».

«Это правда, сударь», — признался я.    

Я не думал о своей судьбе и был готов к любым из ее оборотов.  Но тут вмешался Томас и сказал:

«Не наговаривайте на себя, ваше сиятельство, вы ни в чем не виноваты. Просто ваша лошадь, на которой восседала в то время графиня, испугалась грома и понесла прямо в реку. Там в нее ударила молния, а течение понесло к устью реки и унесло к притокам Карле. Там ее и обнаружили местные крестьяне».

«Кого, Марго?», — спросил с надеждой я.

«Нет, вашу лошадь, а графиню мы так и не нашли. Я опасаюсь, что она отпустила поводья и утонула». 

Я промолчал, этой версии поверили; про лорда Глайда, не спрашивали.

Между тем болезнь моя затянулась; она незаметно перешла в глубокую меланхолию, еще более опасную нежели сам недуг, коему она пришла на смену, ибо я находил смутную радость в самой этой меланхолии; я покорно выполнял все, что предписывали врачи, дабы исцелить меня от телесного недуга, но ничего не хотел делать для того, чтобы спастись от недуга душевного. Напрасно Леромо приглашал меня прокатиться верхом, оправиться на охоту, немного поразмять кости. Все физические упражнения, к коим я прежде высказывал страстный интерес, теперь только утомляли меня, внушали мне почти что отвращение.

Потом было хуже.  Я стал постепенно погружаться в пьянство. Однажды Леромо пришел нанести мне визит и… о, ужас! Нашел меня одного, мертвецки пьяного, в большой гостиной нашего замка. В таком состоянии, клянусь вам, де Рамис, меня еще никто не видел. Узнав старого друга моего дяди, я рассмеялся, и хотя этот смех был идиотским, в нем была неизбывная горечь.

«А, господин Леромо, — сказал я, пытаясь приподняться. — Вот и вы, наконец!

Леромо мрачно взглянул на меня. Многое пришлось повидать ему на своем веку, и вряд ли что-либо могло привести в замешательство, но мой нетрезвый вид, могу побиться об заклад, его обескуражил. Чтобы выразить свое негодование, Леромо длинно и сочно выругался так, как никогда еще наверно не выражал своих чувств, а затем подошел к столу и уселся в кресло напротив меня:

«Тысяча чертей, Эмиль, может быть вы объясните мне, что это такое?».

«Шамбертен, — как ни в чем не бывало ответил я, — отличный «Шамбертен». — Я подвинул бутылку и стакан к Леромо, но тот даже не взглянул на них.

«Я спрашиваю, что с вами? Что вас так мучает?» —спросил он.

««Шамбертен», — снова ответил я, криво улыбаясь. — Обычный, но хороший «Шамбертен». Выпьем? За любовь пить не хочу – в нее я отныне не верю. За дружбу… пожалуй не стоит. Ни тот у на отныне век, господин Леромо, чтобы верить в настоящую дружбу. Это в ваше время умели любить и дружить, а в нашем… Ах! Давайте выпьем просто за вино?!».

«Эмиль, да вы уже совсем пьяны!», — сказал Леромо.

«Да, — признался я. — Все это проклятое вино. Давайте выпьем».

«Стыдитесь, сударь, вы себя не потребно ведете. Ах, видел бы вас сейчас ваш дядюшка».
 
«Э…это вы еще о моем главном преступлении не знаете».

«О каком преступлении?» — испугался он.

«Об убийстве, сударь, — ответил я мрачно, — об обыкновенном убийстве. Я убил свою жену и лорда Глайда».

«Да вы с ума сошли, Эмиль! — не поверил герцог. — Всем уже известно, что это был несчастный случай».

« Нет, господин Леромо, все это выдумки,  — заверил его я,  — На самом деле, я преднамеренно убил господина Глайда, а затем и  его сестру».

«Что!» — От этого возгласа Леромо даже приподнялся с места.

«Это  правда, сударь, — подтвердил свой ответ я,—  Присядьте».

«Расскажите мне об этом», — сменив свой гневный тон на более сдержанный, попросил меня герцог.

И я рассказал ему и об убийстве дяди, и об отравлении слуги, и о случае на охоте, и о последнем моем преступлении по отношению к графине.

«Что мне теперь делать, господин Леромо?» — спросил его я.

«Я уже все давно сделал до вас, — ответил герцог. — Надеюсь, что у вас хватило разума держать свой язык за зубами и не исповедовать свои грехи перед первым встречным».

«Можете не беспокоиться, господин Леромо, — заверил его я, — кроме вас и Бога — эта история никому неизвестна».

«Очень хорошо. Тогда слушайте. Помните ли вы, как я рассказывал вашему дяде про моего приятеля де Монтале?».

«Да, — ответил я, — кажется, припоминаю».

«Так вот, — продолжал Леромо, — этому славному вояке вконец удалось сделать неплохую карьеру. Недавно он мне сообщил, что сам Людовик Тринадцатый назначил его капитаном королевских мушкетеров; и теперь он набирает в свою роту молодых людей. Он предложил мне, прислать кого-нибудь из моих родственников. И я тут же подумал о вас».

«Обо мне?», — переспросил с удивлением я.

«Да-да, именно о вас, — воодушевленно продолжал Леромо. — Ведь вы еще достаточно молоды, крепки здоровьем, блестяще владеете шпагой, и ко всему прочему носитель фамилии Крильонов… Кому же, как не вам претендовать на эту должность?!».

«Благодарю за предложение, господин Леромо, но к сожалению я буду вынужден отказаться», — проговорил я.

«Отказаться? — почти возмутился герцог. — И на каком же основании, позвольте узнать?».

«Я слишком болен, месье. Мне не доехать до Парижа».

«Больны! — с удивлением переспросил герцог. — И чем же?».

«Не знаю, — упавшим голосом ответил я. — Лекари утверждают, что физически я здоров, а вот душевно… Я скоро умру, г-н Леремо».

Леромо покачал головой и продолжил:

«Конечно умрете, если так и будете топить свое горе в бутылке. Послушайте меня, мой мальчик, примите совет старого друга семьи, уезжайте отсюда, как можно скорее. Только в Париже, в узком кругу друзей вы найдете уют и тот душевный покой, который есть лучшее и наивысшее благо из всех уготованных нам в этом мире. Поверьте мне, вам нечего здесь больше делать. Со временем, когда улягутся все невзгоды, вы вернетесь сюда, и кто знает, быть может даже обретете счастья. Но, а пока что забудьте на время о прошлом! И вперед! В Париж! Навстречу судьбе!».

«Вы, верно не так меня поняли, месье, — пытался уверить его я. — Я не симулирую свою болезнь. Я в самом деле очень болен».

«Нет, Эмиль, — возразил Леромо, — вы не больны! Вы, простите, страдаете дурью. А дурь, как известно, можно излечить только двумя средствами: сражением и поединком… В общем, выбирайте сами: хотите жить — следуйте моему совету. Если же — нет… Ну что же, умирайте дальше. Ничем не могу вам помочь».

Откланявшись, он вышел. А я призадумался.

На другое утро я отправился к г-ну Леромо и сообщил ему о своем намерение, после чего тот, с радостью написал рекомендательное письмо к капитану королевских мушкетеров.

Вскоре вслед за этим, я распродал все имение и оправился в далекий, но безжалостный Париж. Там я надеялся найти достойного противника, от руки которого надеялся найти себе погибель. Так бы наверное и случилось, господин де Рамис, не услышь я случайно вашей проповеди, покорившую мое сердце… Ах, простите, дорогой аббат, я совсем заболтал вас своей исповедью и отнял чрезмерное количество времени, — точно пробудившись от собственных грез, произнес де Гермон.

— Ничего страшного, сударь, монастырь такое место где никто, никуда не спешит, — проговорил доселе молчавший аббат Доминик. — То, что вы поведали мне — ужасно. И я очень счастлив, что сумел оказать вам своевременную помощь.

— Да, ваша проповедь отговорила меня от страшного греха самоубийства, но к сожалению, она не смогла унять ту душевную боль, что толкает на этот отчаянный шаг.

— Если судить по вашему рассказу, вы жалеете о том, что убили эту женщину.

— Да, сударь, — задумчиво проговорил де Гермон. — Меня терзают подозрения, что я совершил не поправимую ошибку, убив эту женщину. 

Выслушав его, де Рамис вздохнул.

— Послушайте, дорогой мой граф, останьтесь до завтрашнего дня в монастыре. Я попробую вам помочь.

— Благодарю вас, ваше преподобие, но я право не знаю, удобно ли это будет.

— Можете не сомневаться в этом.