За готар

За готар
(Ольга Кобылянская)

Очерк из сельской жизни

Зима.

Старенький батюшка села Д. медленным, усталым шагом и с натугой направлялся по сельской дороге под лес. Дорога трудна: заметенная снегом. Он в последние дни падал и падал, словно сыпанный невидимой рукой, и нарос высоким белым слоем. Куда ни глянуть — царство его. За мелкими деревенскими избами возвышались белые могилы, наметенные ветром,  по ночам они блестели под луной Луны холодным хрустальным блеском.

Мороз давил и обжигал, и разве что кто должен-выходил из дома.

А старенький батюшка должен был.

Двое хозяев, один молодой, а второй старый, вступили в его дом и задали вопрос: "что с чужим делать, что не знать откуда, убогий путник какой-то, и лежит полумертвый на лесной дороге недалеко от дома черной Магдалены?.. Слабость сбила его с ног, потому что видно, что разболевшийся, повалился среди пустой дороги, как раз за деревней, под лесом".

Поэтому надо было пойти и взглянуть на несчастного. Может, покажут следы какие, откуда он, а может, еще и заговорит... может, сможет еще подняться и дальше пойти: такой чужак, что не знать откуда и что,— только хлопоты для деревни; погибнет, то и хорони даром, трудись за бог знает какие грехи... Он не любил даром трудиться. Старик уже был, а что самое трудное — какой прок ему с того... А то аккурат...


— Эх, что за дорога, что за дорога! То кара Божия нисходит на нас, кара Божия! - бормотал, зажмуриваясь и опираясь тяжело на грубую, кованую палку. Белая длинная борода вставала колом на морозе.

— Таже дав бог святий сніг, а якже,— відказав молодший.— А може, воно й добром вийде весною землі?

— А-i, "добром", дурню! Грішите, та п’єте, та крадете, та грабуєте, свідчите фальшиво один на другого; на боже не даєте — і добром має ставати стужа та фортуна? Не плів би ти дурниць!

Молодий замовк.

Он засунул одну руку в рукав второй, согнулся, опустил голову вниз и старался укрыться от  острого, жгучего ветра, который так и жег лицо. Не имел он охоты говорить: по правде сказав, боялся батюшки.

Его товарищ — старый болтун, сельский стражник — взглянул боком на батюшку и отозвался:


- Что мы должны были делать, батюшка? Дворника не было дома, чтобы в него посоветоваться, уехал в город, а что до вас нам ближе всего, то и поступили к вам за добрым советом. Это не наш человек, батюшка, это чужой. Никак первого попавшегося чужого, да еще и в храбрости, в избу затаскать. Беду может затянуть. Мы шли оба в лес, я да и этот... и видимо: недалеко сада черной Магдалены... именно около гостиницы, лежит мужчина. Приступаем... смотрим.... это не из нашей деревни.

- И не из соседнего! - забросил молодой.

- И не из соседнего! - повторил старик.- Вместо папахи у него шляпа на голове соломенная, а вместо кожуха  или тулупа — полотнянка.

- Из Галиции! — забросил, как первое, сухо молодой.

— Таки да,— говорю.

- Может, замерз! - говорит этот.

- Или ослаб, - говорю я, - да и грохнулся.

— Или упился, или упился! - воскликнул раздразненным голосом батюшка, остановившись, чтобы отпрянуть, потому что как раз снималась дорога горбом между полями.

Оба селянина рассмеялися.

— Може, хотів зігрітися! — закинув старший.— Та й збігла горівка в ноги й звалила.

После минутного молчания батюшка спросил:

— А далеко ще там до нього?

— Та ніби недалеко. Недалеко Магдалениної хати, коло її городця, недалеко готаря...

— Котрої Магдалени?

- Таже черной, батюшка, черной...

- Ага... ага! — отозвался батюшка протяжно.- Черной...- и замолчал.

Уж больно хорошо он ее знал. Тринадцать раз вступал в ее избу. Тринадцать детей похоронила она,  Магдалена.

— Она уже сейчас за себя и за своего мужа пыхтит, потому что ему и ноги, и руки прочь покривило,— начал рассказывать старый сторож.

— От чего покривило? - спросил батюшка.

- Кто может знать... Куда-то ходил на работу и с тех пор вернулся - два года будет назад на Николая,— то все лежит да и лежит... и руки, и ноги ему покривило. Имеет она хорошую партику на семь лет. Не дай бог никому такое. Еще и дети умирают. Вот последнее, что еще держится ее, да и то уже так, как бы не ее уже было. Только глазами светит. Худое... желтое, и день и ночь нахукає и кахукає. Беда!

- Ов!..- окликнул батюшка и снова на минуту привстал. Потом добавил, отхлебнув: - до нее еще далеко. Где застроились от села, как от врагов. То... говоришь... ее малая болеет?


- Слабеет. Уж что она ни делает, куда и не ходит за лекарствами, а ребенок все не такой, как вторые дети. К чудотворного святого Иоанна Сучавского на богомолье водила. Пожалуй, не вырастет Ей и этот ребенок.

— Та коли так, то певне, що не виросте. Але вона чемна жінка: на боже не забуває. Дає на служби... і добра робітниця. Коли не пішлеш по неї, вона зразу з’явиться. На все має час.

— Вежливая женщина, правда,— поддакнули мужчины,— только то одно, что счастья не имеет. Дети вырастут, с худшей беды повидовбуються, а потом аккурат как бы кто свистнул на них — они идут. Она уже такая збіджена с гризоти и из расходов, чем раз, то больше чернеет. Потому  и прозвали ее черной. Лишь крестит да и хоронит, крестит да и хоронит. Не знаю, как ее земля носит; какая у нее душа из жалости. А пальцы ее так же покривило, как мужу, только ей с работы. Смерть и слабость в доме все подобрали. Если бы не тот ребенок, который светит в доме глазами, он пошел бы сам в землю, а так ребенок и работа держат его при себе. Такая ее уже партика на семь лет.

-Но-потому и партика! — аж запел молодой товарищ. И вновь волна молчания, во время которой слышалось лишь прополку батюшки и стук кованой палки по замерзшей дороге.

— Что то у кого с детства нет судьбы, как вот хоть бы и у Магдалены! - потянул опять на свое старик.- А глядите, сиротой осталось; в наймы пошло, как только лазить начало. А потом, как отдалась, запоселась смерть На дети, потом мужу руки и ноги покривило, да и не знать почему. Почему так? Бедная, да и только. А говорят: дети у нее такие умные, как старики. Все, говорит, "знают".

- Потому что умирать должны! — забросил молодой сухо.- Спросите у какой женщины, у которой умер ребенок, какой она была при жизни? И послушайте, что вам расскажет. Такое и такое было — и это знало, и то знало, и то видело, и то слышало... а наш муж и состарится, и осунется, а такого всего таки не знает!

- Сила Божья! — набожно ответил стражник.

- Ну-ка, еще не видно Магдалениной избы? - крикнул вдруг сзади беседующих батюшка, которого начало странствие нетерпеливить.

- Видно, уже видно! - поспешили известить газды. И действительно, из-под леса, как грибок, показалась соломенная, отчасти снегом переваленная Стриха малой хижины.

— Ну, между тем добились?

* * *

- Дом Магдалены смотрит лицом в лес,— сказал младший.

Вокруг тишина и лишь гудение по лесу... Темный великан дышит ледяным холодом и стоит как стена, неповрежденно. Несмотря на него бежит узенькая сельская дорога, а у дороги "лицом обращена к нему" изба Магдалены. За домом скудный садик, опирающийся о толоку уже чужой деревни.

Встали на месте.

Вокруг тишина и лишь гудение по лесу... Темный великан дышит ледяным холодом и стоит как стена, неповрежденно. Несмотря на него бежит узенькая сельская дорога, а у дороги "лицом обращена к нему" изба Магдалены. За домом скудный садик, опирающийся о толоку уже чужой деревни.

Но в той волне изба Магдалены никого не занимает. Она от трех путешественников еще добрых двести шагов удалена.


Все внимание людей обращено на чужака, лежащего в белой полотнянке у дороги под лесом и не шелохнувшегося. Лицо у него от боли искривленное, желтое, будто одеревенело. Пальцы сжаты.

Печальный вид.

- Господи Иисусе Христе! - воскликнул младший, перекрестившись.

- Ему уже душа на плечах! - сказал второй.

- Ну, мой, потерпи, чтобы знать, жив ли, или нет...- сказал нетерпеливо батюшка.

Он, завидев чужака, все понял: убогий крестьянин-путешественник заболел в дороге и как раз здесь свалился. Скудная одежда, узкая сумка на боку, худое, как воск, лицо разъяснило ему все.

- Трогается?

Несмелой рукой ощупывал старший газда чужака и присмотрел.

- Живой! - кликнул.- Трогается...

Минута напряженного молчания.

Батюшка задумался, а мужчины молчали. Осматривали любопытным глазом несчастного, как лежал и еле слышно стонал. Необыкновенно было.

Откуда шел?.. Кто он?.. Ни стар он, ни молод... с работы, может, какой возвращал. Руки у него дегтем померанцы, как будто дегтем гандлевал. Вот что несчастного в дороге постигло... Вдруг постучал батюшка нетерпеливо палкой, не произнеся ни словечка. Газды посмотрели пытливо на него, а потом старший снова согнулся.


- Жив он, жив, батюшка, - уверил, как прежде.- Но до смерти ему уже недалеко. Губы посинели... Что тут делать?

- Что делать?

- Свечу принести, лишь бы без свечи не умер! — важно добавил младший.

- Дураку! - залаял батюшка. Затем искривил старческие уста.- Плетутся куда-то! - процедил.- Блудят миром, расточаются, а напоследок спадают бременем на вторых. Кто возьмет его на себя? Кто произведет похороны? Кто понесет все расходы?

Мужчины с испугом уставились на него и замолчали.


Глаза отца засияли недобрым блеском; белая длинная борода его затряслась... он нагнул плечи еще больше, как обычно, и, подняв руку высоко вверх, указал длинной палкой на пустую, завіяну толоку соседнего села.

- За готар, - прошептал зимним, хитростью переполненным голосом.- Затяните его за готар... Соседняя деревня пусть себе с ним голову бьет...- и, отвернувшись раздразненным движением ото всех, зашагал торопливой походкой по белой дороге назад.

Люди остановились.

Не произнеся ни словечка, стояли добрую минуту с нерешительным видом; потом спохватился старший:

- Понесем? - спросил.

- Нет! - ответил младший.- Не на моей земле лежит.

- И на моей ни-раз; а во-вторых, кто его знает, что он за один?..

* * *

В ту же пору черная Магдалена сидит в своей хижине и прядет. От времени до времени останавливается ее большой печальный взгляд на тринадцатилетнем ребенке, который только в рубашке... сидит на печи, дерет перья и прерывает глубокую тишину долгим кашлем. Мужчина на постели, обращенный лицом к стене, лежит молча.

С более длительного времени воет собака в конуре возле Малой конюшни, где находится ее одинокое богатство — корова, и не может успокоиться.


— Воет, как бы волков почуяла...- отозвался немощный из постели, прерывая глубокую тишину, и с голосом, как будто присутствующие имели то же на душе, что он.- Иди, женщина, глянь, как держит она голову. Когда вверх, то перед волками, что где-то их заслышит, а когда вдол, то смерть.

Женщина взглянула на него, потом повела глазами на ребенка. Она не надеется смерти. Хоть ребенок у нее хора, хоть день и ночь кахукает, а она смерти не надеется. Господи Иисусе Христе, если бы оно им не сгинуло!

Она поставила работу набок и встала. Высокая, черная, худая фигура была покорно склонена, как будто чувствовала на себе какие-то вины целого ряда поколений и просила прощения. Прекрасна была она прежде.

Когда — то ее черные, как шелк, волосы лоснились на молодых плечах и груди; смуглое кроткое лицо отдавало молодостью, а глаза — чудесные, прекрасные черные звезды-горели огнем силы и надежды. Теперь также горели, но огнем неугасающего сожаления.

- Мам, и я пойду с вами на улицу! - окликнула девчонку живо из печи. Оно подвело головку и засветило глазами на мать, теми самыми черными звездами горели и в лице ее матери.

- Чего, доченька? - спросила ласково мать.— Незачем. Видишь, какая мороз. Ветер сожмет тебе грудь, и станешь хуже кашлять. Сама пойду. Мне надо еще и за солью в деревню забежать. Нет соли и света. Ты сиди и бди папу и дом. Я пойду сама и сейчас вернусь; слушай, доченька...

Она закинула длинный черный сердак на плечи и, обвив усерднее белым полотенцем голову и темное лицо, вышла из избы.

Возле конюшни заглянула за собакой, которая на ее вид успокоилась; затем отправилась на лесную дорогу в село.

Чуть что отбежала несколько сотен шагов от дома, как уже и остановилась: наткнулась на несчастного чужака и из боязни аж вслух вскрикнула. Но тут же остановилась. Один взгляд на одежду его и похудевшее пожелтевшее лицо — и, словно недавно батюшка, угадала она теперь положение чужака.

Разные мысли заиграли Роем в ее голове. "Кто он? Откуда шел? Что ему было? С голоду упал? Ослаб?"А потом" неживой? Вполне неживой?"

А відтак заволоділо нею одно почуття, що наплило могучою хвилею на її душу і наказувало лиш одне: до хати забрати нещасного. Якнайборше до хати. Про дальше вона не думала. Зігнулася низько над ним, впиваючися в нього своїми великими зжуреними очима, здержуючи при тім віддих. Не міг іще бути мертвий... Господь великий.

Відтак скривив гіркий усміх її уста. Йому в грудях клекотало, як у кітлі...


Оглянулася з розпукою округ себе. Не з’явиться яка людська душа, щоб прибула їй сюди на поміч?.. Хотіла його до своєї хати затягнути якнайборше. Вже вечір зближався, мороз тиснув, а він уже гасне... вже деревіє...

Нічого не побачила. Вокруги тишина, тут ліс, темний, понурий, а там завіяні поля і толока... о господи, рятуй!

— Вуйку... татку...— заблагала з неописаною щирістю в голосі,— здійміться. Я вас хочу до хати забрати. До теплої хати, татку, і теплої стравці подам. Лише трошечки... трошечки здійміться... здійміться, татку!

Вона старалася піднести хорого і нести сама, але не здолала. Він тяжкою колодою важив в її руках і мов до місця приковував.

Знов оглянулася вона.

Великі її чорні очі впилися далеко в сільську дорогу і благали розпучливо: "Спішіть на поміч, люди! — нещасний гине, приходіть рятувати. Приходіть, бійтеся бога!" Лише одробина ще якої іншої сили — і вона затягне його в хату. Вона взяла би ззаду за плечі під рамена, а хто-небудь інший за ноги, і затаскали би в хату. Лише одробина! Він відживе... заговорить, і все буде добре... "Спішіть, приходіть, люди добрі!.." І знов оглянулася, і знов: хорого волікти по землі, що вже й так зі світом прощався,— годі! Гріх! Доволі горя, що чужинцем гинув на дорозі, мов звірюка...

Нараз заворушилось щось недалеко її хати біле на снігу. Заворушилося, відтак збільшилося і метнулося прямісько до неї. Розпростерло рученята, мов у польоті, гнало якраз проти неї.

— Мамцю... мамцю!.. Я за вами!

Вона зойкнула,— її дитина, мов той ангел, так злетіла. А потім із наглого переляку аж задеревіла... Дитина в сорочинці і лиш хустку закинуло на голову. Вона ж в неї одинока...

— Біжи назад у хату і загорнись! — скричала.

Але мале не слухало. Бігло прямо до неї і вже опинилося біля неї...

З дитиною потаскала хорого в хату і на своїй постелі уложила.

* * *

Три дні пізніше йшла зранку горстка людей з сусіднього села далекою пустою толокою на ярмарок.

— Та й так...— сказав один чоловік, коли зблизився вже до готаря, недалеко хати Магдалени.— У Магдалени був знов похорон.


— Що ви кажете, бадіко? Похорон? — кликнула одна жінка.— Дитину поховала?

— Ні, тепер не дитину.

— А хіба ж чоловіка?

— Чоловіка.

— Господи Ісусе Христе, вже й чоловіка?

— Та де вже чоловіка! Вона чужого спрятала. Ви не чули?

— Та де вже чула? Що чула?.. Що там, бадіко?

— Е! — аж заспівав чоловік і засунув шапку набік.— То бануйте, якби були чули, то були б забігли до Магдалени на поминки, а так утратили. А поминки були в неї неабиякі. Так красно поховала бідного... та такі поминки справила — що ей де! Нічого не жалувала.

— Та якого чужого?.. Що за чужого?.. Кажіть, бадіко, таже я, дивіть, нічого не чула.


— Ну, коли не чула, то й ваша шкода,— була спокійна відповідь.— Вибігла вона з хати, аби, кажуть, поглянути, чи собака, що заодно вила коло хати, держала голову вділ чи вгору. А собака, як побачила її, забігла в буду. Так, як би не хотіла, аби газдиня бачила, що вона заповідає її хаті похорон. Відтак подалася вона іще в село, аби внести світла й солі в хату, бо акурат вийшло й світло, й сіль, та й надибала таки недалеко своєї хати на дорозі якогось чужого розболілого чоловіка, що вже геть мав душу свою на відході. Та й забрала нуждаря до себе в хату. Доглядала його, кажуть, як рідного тата свого. Доглядала, огрівала, годувала, а він до неї — ані слова. Лиш стогнав та й стогнав. А відтак як попав третьої ночі в сон... від опівночі, кажуть, то вже й не пробудився більше. Переїхав на тамтий світ.

— Ей боже!..

— Та й так.

— І не сказав, як називається?

— Ні.

— Ані звідки йшов?

— Ні.

— Ані куди йшов?

— Нічого не казав. Як навпомацки вмер. І сліду одного словечком одним по собі не лишив. Гадайте раз!

Жінка аж заспівала з зачудування. Відтак зітхнула і перехрестилася.


— Аж страшно мати такого чоловіка в хаті! — додала зляканим голосом.— Най господь бог боронить. Я умерла б зі страху. Хто знає, що се за один був? Що в нього на душі було? По людях різне ходить, і добре й лихе. Ні,— додала вона живо,— я була би таки і в хату не брала. Де ж уже так — чужого з дороги! Раз, що з дороги!..

— Ну,— відповів чоловік,— а вона, дивіть, узяла та й справила йому похорон, та й справила йому поминки... та й на службу за чужу душу дала, та й попа сама заплатила. Яка бідна — а заплатила. Останній коцик, кажуть, до жида віднесла і панотцеві за похорон заплатила! Кажуть, тепер по тім похороні в її хаті, мов в улію, порожньо стало. В неї не було і так багато, а тепер що й було — пішло за умерцем...

— Боже!

Мовчанка.

* * *

Коли вечором вертали, зустрінула їх недалеко хати чорної Магдалени одна жінка і сама задержала.

— Люди добрі! — сказала.— Хоч ви незнайомі, а не минайте, не помолившися, Магдалениної хати. Ідіть вступіть до неї та й заговоріть отченашем за душу помершу. Магдаленина Настунька вже покійна. В саме полуднє сьогодні перенеслася...

Люди поставали, ніби скаменілі.

— Що ви кажете, жінко?

— Сьогодні в полудне. Ще оноді... таки зараз по похороні кинуло її в гарячку, а відтак мучило, мучило, аж бог святий не змилувався над нею.

Люди забідкалися, а одна жінка аж руки заломила.

— Най бог боронить! Се вже останнє в неї було. Якби ви були виділи, як та жінка заводила, що та жінка доказувала! Ви би...— оповідачка перервала і сплакала.— Як кров червона, такий був у неї жаль. Дуріла — головою до стіни била, кричала. Чоловікові не то що, а волосся дубом на голові ставало. А її чоловік поволікся мовчки до стайні і досі там лежить. Адже тепер уже всьому кінець...

Так закінчила жінка свою оповістку і побігла квапливо дальше.

Ярмаркові заніміли.

Ішли вони, не промовляючи ні одним словом одне до другого. В хату Магдалени не вступали. В них неначе відвагу відібрало. Одно по другім міряло хату і малі, світлом переповнені віконця боязко цікавим оком і пішли далі.

"Завтра уйду!"- подумало каждое. По длинной, тяжелой волне молчания отозвался один. Это был самый старший из группы и белоголовый.

- Я вам говорю, люди, что это с Магдаленой что— то есть, - сказал он.- Я ее не с сегодняшнего дня знаю, а с детства знаю. Я вам говорю, она кровавится за грехи. И не думайте, что за свои грехи. Не гадайте, что за грехи папы или мамы. Нет. Так как оно у нее показывается, то оно предпочитается уже от веков древних, которых ни мы, ни она не помнит. За грехи других. Да и знайте: она уже с детства предпочитает ту обузу. А с детства потому, что от мамы перебрала. Мама не была тутейша и, как куря, такое малое покинула.

Слушатели вздохнули, не произнеся ни слова.

— И все так получается,— толковал белоголовый дальше, - что у нее все иначе, как у вторых. А глядите! Даже где-то дом поставила под лесом, отдельно от людей, как бы к нашей группе не принадлежала. Именно на готаре. А мужу бедному, что за ней взялся — а он хороший человек и умный,— знаете, что на старость с руками и ногами зашло. Покривило. И даже, смотрите, такое, как эта беда с чужим, ей в пайке пришлось. Как раз возле ее дома должен был он свалиться. Как раз она должна была из дома выйти и его вздыбать. Аккурат она: должна была она его в дом достать...

— Най господь боронить!

Знов мовчанка. Сим разом побожна... покірна, боязнею переповнена мовчанка.

- Но чем она теперь похороны справит, дед? - спросила знакомая уже женщина.- Когда все, что было в ее доме, как говорится, за "чужим" пошло? Батюшка даром не спрячут!

- Продаст коровку! - ответил белоголовый.

- Зачем коровку продавать, когда она и без денег удасться! - отозвался один человек, до сих пор вполне молча скрывавшийся.

- Да как уже без денег?

- Да так. Отработает. Люди скинутся... батюшка подождет... а придет весна-она отработает. Ей не першина ребенка хоронить, не бойтесь!

Женщина окинула его недобрым взглядом...

- Не хорошо угадали вы это, бадико, что так говорите! - ответила она.- Уж по тому ребенку Магдалена не станет по полям сапать! Уж коли была у нее сила и мощь, то была, но по четырнадцатой уже кончилась. Ребенком жила и дышала она, а теперь все кончилось...

- Как-нибудь похоронят покойное, не печальтесь! - ответил мужчина с легким глумом.- Хоть у нее дом по умерке как улей пуст, а ребенка как-то похоронят...


Ветер сорвался с пустой толоки диким движением и заиграл широкой струей. Куда бы ни простиралась равнина... гнал он бешеным полетом к ней и все равно разносил:

"За готар!.. За готар!.."

Черновцы, в августе 1902 г.