Разрывающее разочарование свободы

Холодный ветер и дождь. Занудный, противный. Повсюду листья, которые наверняка были жёлтыми до того, как упали наземь. До того, как он упал наземь, тоже что-то было…
Он пошёл по поводу гаража… Куда-то… Дальше провал… Компания. Сидели, пили. Потом пришли… Молодые… Снова пили. Дальше провал и… Его били… Сильно… Столкнули с лестницы, и он ударился головой. О бетонный угол. Что-то кричал. Не от боли, от унижения. Кричал, что он военный… Офицер… Они смеялись. По лицу текла кровь. Они вытолкали его на улицу. Дальше провал… Он шёл домой. Кровь бежала по лицу и, смываемая дождём, стекала розовыми струями под ноги. Он почти дошёл. Оставалось совсем чуть-чуть. Провал. Очнулся. Терпкий запах коры и… зельца. Бабушка варила в детстве. Он не ел, фукал: «Что это? Свинячьи мозги? Фу!» «Ешь, раз своих не хватает». Бабушка была та ещё шутница.
До дома он так и не дошёл. Хотя вот он подъезд, прямо перед ним, несколько шагов не хватило. Но ни подняться, ни доползти, уже нет сил. В кромешной темноте светятся только окна Петровых. Сквозь тонкую вуаль занавески видно, как прошла из кухни в комнату его Лола. Свет мигнул, разбавив желтизну голубым лучом. Лола исчезла. А вместе с ней и сознание. «У листьев, упавших наземь, ни о чём нельзя попросить», — это последняя смятая мысль, запутавшаяся в лабиринтах рассудка проломленного черепа.
Изморось делает утро грязно-серым. Точно таким, как вода в ведре. Баба Алёна, отжав тряпку, расстилает её на входе в подъезд. Прислушивается. Кажется, где-то стукнула дверь. Какая-нибудь зараза обязательно выползет именно сейчас, когда пол ещё влажный. И эта зараза обязательно будет с пятого этажа, так, чтоб протопать по всей лестнице, оставив везде разводы следов. Ходют и ходют. Топчут и топчут. Баба Алёна подхватывает ведро и идёт к старому клёну. Вылить.
Чавкает земля под резиновыми калошами. Сгустки глины с разляпистыми листьями пристают к подошве. Налипают. Баба Алёна подхватывает ведро за днище, размахивает…
Что за чёрт?!
Она опускает ведро и, вытянув вперёд голову, всматривается бельмом в посиневший ствол клёна.
— Божечки!
Ставит ведро и склоняется над скомканным телом. Крючковатыми пальцами тянет за мокрый, хоть отжимай, воротник. Повисшая голова запрокидывается и сквозь белый туман глаз она видит покрытое коростой запёкшейся крови лицо.
— Чур, меня! — крестится баба Алёна. Оглядывается. Никого нет. Снова склоняется над телом. Живой ли? Мёртвый?
Она поднимает ведро и выплёскивает воду в кровавое месиво. Стягивает с головы платок и проводит по тому, что должно быть лицом, стирая слипшиеся комочки.
— Ото ж! Никак Ванька!
Она ещё сомневается в том, что это он. Хотя вот же его квартира на втором этаже. Виделись не раз.
— Кто ж тя так? — качает головой. — Ай-я-яй! А что же жинка твоя?..
Баба Алёна, чавкая калошами, бежит назад в подъезд, вскарабкивается на второй этаж, барабанит сухими кулачками в дверь, но никто не открывает. Спускается. Выбегает на улицу. Вот когда не надо — они шлындают туда-сюда, а когда надо…
— Люди! — кричит баба Алёна. — Люди!
Заспанная Рита высовывает голову в щель портьер. В серой мути застекольного рассвета угадывается щуплая фигурка уборщицы.
— Чего орёшь? — машет Рита, словно отгоняя от лица муху.
— Убили! Убили!
— Кого убили?
— Ваньку! Ваньку! —  тычет подагрическим пальцем в сторону старого клёна.
Вы прочли отрывок и повести Елены Касаткиной "Списанная торба". Полностью книгу читайте на Литрес, Ридеро и Амазон.