Не подавился

Катя проработала год учительницей в небольшой деревеньке. Там же и осталась жить на лето. Отдыхала, выращивала огурцы и купалась.
В замечательный июльский день, перед самым заходом солнца, Катя отправилась на свое место к реке, где в это время никогда никого не было. Вход в воду нельзя было назвать пляжем. Он был настолько укромным и малодоступным, что Катя чувствовала там себя практически как в своей комнате. Уже начинало смеркаться, поэтому девушка уже в который раз решилась искупаться без всего. Да и кто захочет идти домой через всю деревню в мокром купальнике? А переодеваться на берегу речки было ещё более хлопотно, чем сбросить с себя бельё, окунуться и снова одеться.
Тихонько поплавав и освежившись, Катя довольно посмотрела за оранжевое небо на западе и стала выходить. Она была ещё по колено в воде, когда увидела на берегу стоявшего между стволами осин директора школы. И всё бы ничего, если бы он не был ещё довольно молодым мужчиной. Всем телом вздрогнув и инстинктивно прикрыв руками то, что можно было прикрыть, Катя рассеянно от испуга проговорила:
— Здравствуйте, Иван Петрович. Я… не смотрите, пожалуйста, я не могу.
— Здравствуйте, — отвечал он, нагловато продолжая глядеть на Катю.
— Я не ожидала, — лепетала Катя. — Здесь вечерами никого не бывает.
— А я не в счёт? — спросил директор, смотря в упор на свою подопечную.
— В счёт… то есть… я пойду оденусь.
— Да уж подождите теперь. А что, если бы вместо меня пришли ваши ученики?
У Кати начала сильно болеть голова. Она прижала к виску руку, но при этом открылась ее грудь. Девушка вспыхнула, посмотрела зачем-то на неё и снова прикрылась, продолжая глупо стоять голая в воде.
— Вот-вот, — усмехнулся директор, — хорошо, что не мальчики из старших классов, да? — он опять осмотрел ее с головы до ног и продолжил: — вы слишком смелы, Екатерина Леонидовна.
Бедняжка Катя в сильнейшем волнении потупила голову:
— Можно одеться? — спросила она, еле дыша и рефлекторно гладя дрожащей рукой свою грудь. — Разрешите мне одеться.
Она вышла из воды. Краска её щёк была густой и яркой. Трусы, халат и босоножки лежали метрах в двадцати, но директор уверенно взял её за локоть. Малиновая Катя не смела вырваться, а директор продолжал:
— Это неприлично, Екатерина Леонидовна, разве вы не знаете, что такое приличие? Если узнают все, в каком виде вы плещетесь, ваш позор будет ещё большим, чем сейчас. Или вам, может быть, польстит огласка?
Бедная Катя несмело посмотрела на директора и забормотала шёпотом, заикаясь:
— Иван Петрович, это нехорошо с моей стороны... Я вас очень прошу, ради бога... Мне стыдно... не говорите никому... Мне ужасно стыдно... Но позвольте мне одеться... умоляю вас... мне очень стыдно.
Директор наконец великодушно отпустил её, но до этого, как показалось Катя, прошла вечность. Вздрагивающая и уже побледневшая от прохлады, она подошла к своей одежде, стыдливо оглянулась, неуклюже стала натягивать трусы, споткнулась, почти заплакала.
— Да не торопитесь вы так, Екатерина Леонидовна, разве я уже не рассмотрел вас? – издевался директор, по-прежнему тараща глаза и любуясь эффектом своего появления.
Нам неизвестно, о чём в этот момент думала Катя, но она, одевшись, бежала прочь так быстро, как никогда в жизни не бегала.
В августе она уволилась и уехала. И только через неделю директор нашёл на обратной стороне заявления Катину надпись: «Чтоб ты подавился».