Чистая роса Донбасса, или Ключевое звено

Одноактная пьеса

Действующие лица:

Прасковья Петровна Мягченко, около шестидесяти лет, давно не ходит после несчастного случая, вынужденно заперта дома.
Тамара Голубева, около сорока лет, дочь Прасковьи. Измотанная жизнью женщина, подрабатывает где может, на ней и дом, и огород.
Иван Голубев, около двадцати лет, сын Тамары и внук Прасковьи.

Воют сирены, подавая сигнал воздушной тревоги.
ИВАН. Ба, еще две ступеньки.
ПРАСКОВЬЯ. Ой!
ТАМАРА. Поаккуратнее! Не мешок с картошкой тащишь.
Сирены смолкают. Люди ходят в темноте, пока не зажигается свет. Прасковья сидит на стареньком диване, набрасывает на колени плед. Тамара вешает на спинку старого стула поношенную открытую женскую сумку, затем садится на стул сама. Иван, включив свет, присаживается на старый стол, вытирает со лба пот.
ИВАН. Готово! Наш пятизвездочный отель распахнул перед вами свои двери!
ТАМАРА. Видишь, как бабушке удобно? А ты еще не хотел наш старый диван в подвал спускать.
ИВАН. Да он весит как бетонная плита! Я едва спину не сорвал, пока его волок. Если б парни не помогли, подох бы под ним.
ТАМАРА. Ну, хоть что-то по хозяйству сделал, молодец.
ИВАН. А кто тебе вчера воды натаскал? И белье развесил?
ТАМАРА. Во-первых, не мне, а нам. Во-вторых, я аж охрипла, пока твое царское величество до моих просьб снизойти соизволило.
ИВАН. А часы с кукушкой кто починил?
ТАМАРА. На это много ума не надо.
ИВАН. Много ума, говоришь? Я бы уже инженером стал, если б не ты! Кто мне мозг в детстве выедал, что я в институте учиться буду? Ах, сыночка, вот смотри, все денежки тебе на учебу откладываю. Ну и где они?
ТАМАРА. Сколько ж можно об этом?! Бабушка в реанимацию попала, все на ее лечение ушло до последнего грошика.
ИВАН (устало и без злобы). Надо было по сторонам смотреть, а не переться напролом через улицу.
ПРАСКОВЬЯ. Грузовик этот из-за угла вылетел. Не могла я его видеть, вот те крест. Да и пьяный за рулем был. Ему ж мужики прямо там морду набили.
ТАМАРА. Да что теперь об этом. Жива, и слава Богу. Главное, голова соображает. А что ноги не ходят – могло и хуже быть.
Повисает молчание, все прислушиваются к тому, что происходит снаружи.
ИВАН. Тихо пока. Сидим ждем.
ТАМАРА. Если тревога воет, значит, точно долбанут, сволочи.
ПРАСКОВЬЯ. Может, на этот раз обойдется?
ИВАН. Я бы не надеялся.
ТАМАРА. Воды у нас сколько?
Иван встает, идет к дивану, смотрит за диван.
ИВАН. Две пятишки.
ТАМАРА. Колодезные?
ИВАН. Одна колодезная, одна водопроводная.
ТАМАРА (озабоченно). Маловато. Говорила же тебе, больше набирай! А консервы, хлеб, сухари? Аптечка? Фонарики карманные?
ИВАН. Ма, ну чего ты начинаешь? С этого утра ничего не изменилось. Как все стояло, так и стоит, включая твои закрутки на зиму. И теплая одежда с одеялами в углу свалена, можешь не переспрашивать.
Иван возвращается к столу, присаживается на него. Тамара судорожно начинает рыться в своей сумке.
ТАМАРА. Так, паспорта, свидетельства, справки, телефон, уф. Вроде все на месте.
ПРАСКОВЬЯ (всплескивает руками в досаде). Тьху ты, кроссворды наверху забыла.
ТАМАРА. Кроссворды?! Иван, ты опять их бабке купил? Страниц на пятьсот небось?
ИВАН. И что такого?
ТАМАРА. Ты видел, сколько они стоят? Да я на эти деньги первое и второе наготовлю. С мясом! Два дня семья питаться может.
ИВАН. Что ж ты все на жратву-то меришь?
ТАМАРА. Тебе напомнить, кто все рубит как не в себя? Заглядываю в холодильник, а там от вчерашнего борща пустая кастрюлька стоит. Хоть бы помыл за собой, позорник.
ИВАН. Я бабушку кормил!
ТАМАРА. Врешь. Это я ей ужин приносила, и там еще пара порций оставалась точно.
ИВАН. Все верно. Остаток мы с ней ночью поделили.
Прасковья тут же принимает невинный вид, смотрит вверх. Тамара поворачивается к Прасковье.
ТАМАРА. Мама! Ну что ты делаешь-то? Мне для тебя ничего не жалко, но помнишь, что врач сказал? Будешь столько есть, разнесет так, что уже никто тебя поднять не сможет. Раба собственных желаний! Или хочешь прямо под себя в постель ходить? Так до этого момента совсем немного осталось. Каких-то десять-пятнадцать килограмм!
Прасковья насупилась, молчит.
ИВАН. Да не лезь ты к бабке! У нее тех удовольствий – по пальцам пересчитать.
ТАМАРА. Ты с ней потом в поликлинику отправишься вместо меня? Так я согласна! Нужных ей врачей на дом не вызвать, приходится самим к ним ездить. Если б водитель в прошлый раз не сжалился и не помог, так бы посреди двора и корячились с ней. Я всю спину себе тогда сорвала.
ИВАН. Меня бы позвала, что такого?
ТАМАРА. Звать далековато, ты ж еще в городе был. Лучшей жизни искал. Только что-то все равно сюда вернулся.
ИВАН (с досадой). Мам! Если думаешь, что я об этом не жалею, то, пожалуйста, не…
ТАМАРА (перебивает). Ой да ладно тебе! Хотел самостоятельным быть? Ну так это тебе не только права, но и обязанности сверху целым ворохом. Кушай и не обляпайся. А ты, как только трудности начались, тут же хвост поджал и слинял.
ПРАСКОВЬЯ. Да чего ты его ругаешь-то? Ну не дано ему, что тут поделать-то? Все-таки бабы в этом плане куда более стойкие, чем мужики.
ТАМАРА. А нам просто деваться некуда, особенно когда малой на руках.
У Ивана фейспалм, он качает головой.
ПРАСКОВЬЯ. Вот-вот. Когда не только за себя ответственность несешь, но и за окружающих, тут уж приходится резво вертеться, хочешь или не хочешь.
ИВАН (с обидой). Уж простите, что мальчиком родился. Второсортный я со всех сторон, что тут поделать?
Раздается нарастающий вой, затем взрыв. Свет моргает, все вздрагивают.
ПРАСКОВЬЯ. Ну вот, началось. А я-то надеялась, пронесет в этот раз. Замучали уже, спасу нет.
ТАМАРА. И ведь знают же, ироды, что у нас тут ни частей воинских, ни складов, ничего! Администрация да шахта и дома с огородами. Зачем лупят? В чем смысл? Не понимаю.
ПРАСКОВЬЯ. Фашисты потому что. С солдатами воевать опасно, можно и сдачи получить. Поэтому им вламывают, они на нас отыгрываются. Мы ж для них все равно что заложники.
ТАМАРА. Да не заложники мы. Скорее, заключенные в концлагере. Деваться-то нам отсюда все равно некуда. А они в нас, словно конвойные с вышки, постреливают всем остальным для острастки.
ПРАСКОВЬЯ. Это ты верно подметила. Из концлагеря деваться некуда. И эвакуировать нас никто не торопится.
ТАМАРА. Ванька еще мог бы успеть уехать, пока блокпосты не выставили, а нам с тобой это не светит.
ПРАСКОВЬЯ. Да, Ваню жалко. Вот чего уперся, спрашивается, пока еще была возможность уйти?
ИВАН. Да что вы надо мной причитаете? Думаете, по дороге отсюда неприятностей мало? Или за диверсанта примут, или в армию заберут. А могут и просто пулю в лоб пустить, ничего не спрашивая. Так что проще не рисковать и не высовываться.
ТАМАРА. Может, оно и к лучшему. Одна с бабушкой я бы точно не справилась. У меня и так спина ноет постоянно, по ночам аж плакать от боли хочется. Значит, пришлось бы нам наверху оставаться, а это опасно.
ИВАН. Вот видишь? Так что успокойтесь обе. Я с вами. Живем дальше.
Повисает недолгая пауза. Все вновь прислушиваются.
ТАМАРА. Мне кажется или они чаще бить начали? То раз в три-четыре дня стреляли, а сейчас каждый день лупят и не по одному разу.
ПРАСКОВЬЯ. В окошко гляжу, народ уже по улице и не шастает без особой причины. Все обстрелов боятся.
ИВАН. Обстрелы – это полбеды. Лишь бы сами сюда не явились. Вот тогда нам точно кирдык настанет. Найдут, за что к стенке поставить. И бабкин телевизор сопрут. Больше у нас и брать-то нечего, кроме закруток.
ПРАСКОВЬЯ. Мда. В четырнадцатом мы плакали и думали, что хуже и быть не может. Оказалось, ошибались.
ТАМАРА. Раньше все-таки попроще было. Они в основном по соседям палили. Мы-то в сторонке стоим, вроде и не при делах.
ПРАСКОВЬЯ. У меня так одноклассницу в шестнадцатом убило. Они с зятем на огороде были, когда в них снаряд попал. Зятю повезло, его в открытом гробу хоронили. А вот Олечку долго собирали…
ИВАН. Это ты к ним на поминки ездила? Я тогда еще в школу ходил.
ПРАСКОВЬЯ (кивает). Мы с Олечкой всегда вареньем менялись. У нее такая облепиха во дворе росла! А она мое инжирное очень уважала. Говорила: «Прасковьюшка, у тебя не фиги какие-то, а настоящий инжир!»
ТАМАРА. Хорошая была женщина. В детстве, когда мы у них гостили, тайком от тебя конфеты мне давала. И даже не отругала за гусей, когда мы их с соседскими ребятишками разогнали случайно.
ПРАСКОВЬЯ. Конфеты? Вот же негодница! Я ж тебе зубки тогда лечила-лечила. Нельзя тебе было сладкое есть.
ТАМАРА. Леденцы помню разные. Самые вкусные – монпансье в жестяной коробочке. И шоколадные тоже были, с цитрусовой начинкой особенно. Она их в холодильнике хранила, чтоб не расплывались на жаре.
ПРАСКОВЬЯ. Что уж теперь-то… И Олечки нет, да и зубки твои…
Раздается нарастающий вой, затем взрыв. Свет моргает, все вздрагивают.
ПРАСКОВЬЯ. Помню, как мамка моя, покойница, рассказывала про бомбежку. Ей три года тогда стукнуло всего. Или уже четыре? Брат старший ее в одеяло голенькую обернул и поволок. А лестница с поручнями деревянными, и они горят уже. А там…
ИВАН (перебивает). А там внизу люди бегут и брата едва не сшибли. Ба, да сколько можно-то одно и то же рассусоливать? Мы все эти твои байки уже наизусть знаем.
ПРАСКОВЬЯ. Да не байки это, в том-то и дело. Что тогда, что сейчас война идет самая настоящая. Вот кто бы мог подумать, что этот кошмар заново начнется?
ТАМАРА. Ага. Смотрю по сторонам, и кажется, будто старые книги о войне перечитываю. Все один в один. Аж потряхивает от этого!
ПРАСКОВЬЯ. Была ж надежда, что хотя бы мы на нашем веку от этого избавлены. Но нет. Видать, где-то сильно нагрешили.
ИВАН. Ба, ну хорош, правда. Завязывай крыльями хлопать, аж с души воротит!
ПРАСКОВЬЯ. Во вторую мировую, пожалуй, все же проще выходило. Враги-то реально чужаками были, в СССР немецкие фашисты вторглись. А сейчас весь ужас в том, что брат на брата пошел.
ТАМАРА. Какие они нам братья, мам? Твари нацистские! Вот помню, в той же станице в основном по-русски говорили. Дед Панас больше мову размовлял. Сарочка на идише причитала. И всем было нормально, никого это не напрягало. А тут гляди-ка, язык им наш вдруг не мил стал! Вконец обнаглели! Вздумали на нашей же земле указывать нам, как жить.
ПРАСКОВЬЯ. Хуже нет, когда в семье раздоры. А мы ж такой большой семьей жили! Пятнадцать республик. Пятнадцать! Все разные, но сосед соседа всегда уважал. Как Союз развалили, так и понеслось по кочкам.
ИВАН (зевает). Опять вы за политику… Не надоело?
ПРАСКОВЬЯ. Это не мы за нее, это она за нас. Не зря же всех со школьной парты учили: миру – мир, война – страшное зло, победа – праздник со слезами на глазах.
ИВАН. Задрали эти ваши лозунги.
ТАМАРА. А что в них не так? Знают настоящую цену мира те, кто потерял близких. Или те, кто потом восстанавливал страну по кирпичику. Потому и детей своих призывали любой ценой мир беречь, и про ужасы войны им чуть ли не с пеленок рассказывали.
Иван с недовольной миной отмахивается и отворачивается.
ТАМАРА. А чего морщишься? Это вас уже не пойми как учили, что ты класса до седьмого Арктику с Антарктикой путал и Австрию с Австралией. А у нас все было строго. Мы и свою историю знали, и чужую. И при этом еще по дому шуршали, как шуршунчики.
ИВАН. Если вы все такие правильные выросли, то чего воюете друг с другом? Или, хочешь сказать, это мое поколение войну начало? Да нам вообще пофиг! Главное, чтоб нас не трогали.
ТАМАРА. А бомбежки за потрогать считаются или как?
ИВАН. Считаются, но…
ТАМАРА (перебивает). Вот и молчи тогда!
ПРАСКОВЬЯ. Олечка – женщина тихая была, добрая. Никому зла не желала. У нее три внучки сиротами остались. Хочешь сказать, это ее вина, что такое бесчинство творится?
ИВАН. Ну, не повезло ей, бывает.
ТАМАРА. Не повезло – это твоей бабушке на пьяного шоферюгу нарваться. А с тетей Олей – это полное скотство вышло, по-другому и не назвать. Она что, кому-то из огорода своего угрожала? Жить мешала? Так за что ж ее убили-то?
ИВАН. Издержки производства.
ТАМАРА. У меня порой такое ощущение, что я с инопланетянином говорю. Какое производство, ты о чем сейчас?
ИВАН (раздраженно машет рукой). Забей. Выражение такое.
ТАМАРА. Ну, так ты выражайся-то яснее, сделай для нас с бабушкой скидку. Мы с ней старенькие уже, к твоему жаргону не приученные.
Иван недовольно отворачивается. Повисает недолгая пауза.
ПРАСКОВЬЯ. Сердце замирает, когда подумаю, что тогда, в сороковых, что сегодня одно и то же творится. Прямо колесо истории, как в телевизоре говорят.
ИВАН. А ты больше этот дуроскоп смотри.
ТАМАРА. Не груби бабушке!
ИВАН. Да у нас телевизор, считай, круглые сутки работает. Бабка под него еще и спать умудряется.
ПРАСКОВЬЯ. Я человек пожилой и отдых себе заслужила.
ИВАН. Ночью встал до ветра, слышу бу-бу-бу. Дверь приоткрыл, смотрю: ты спишь, ящик пашет вовсю. И даже громкость никто не убавил. Выключил, думаю, хоть теперь-то высплюсь в тишине. Какое там! Полчаса прошло, снова свою шарманку завела.
ПРАСКОВЬЯ. Ой, да рассказывай больше! Я и так громкость укрутила дальше некуда.
ИВАН. Можно подумать, ты от этого глухой быть перестала. Твое «тише некуда» в соседнем поселке слыхать!
ПРАСКОВЬЯ (жалобно). Я и так стараюсь вас лишний раз ничем не напрягать. Ем как птичка. Ничего не прошу. А вы у меня последнюю радость отнять готовы.
ТАМАРА. Угомонись уже! Началась старая песня о главном. Ешь ты нормально, себя не стесняешь. Спишь на мягком. Плазму тебе в прошлом году купили, чтоб показывала все, что ты хочешь. Что не так-то опять?
ПРАСКОВЬЯ. А ты как думаешь? Меня в моем же доме попрекают!
ТАМАРА. Так ты не одна под крышей живешь. У нас с Ванькой тоже свои желания есть. А ты как загипнотизированная. Уставишься в экран и смотришь туда с полуночи до полуночи. Разве что на пожрать и на кроссворды отвлекаешься.
ПРАСКОВЬЯ. Чем я вам мешаю? Ну вот чем?! Или вам только пенсия моя нравится? Тогда я домик-то племяшке отпишу.
ИВАН. Ба, успокойся. Не факт, что от твоего домика к утру вообще что-то останется. А племяшку ты вообще года три не видела и не слышала. Очень она о тебе заботится. Прямо спит и видит, как бы тебе приятно сделать.
ПРАСКОВЬЯ (скорбно поджав губы). Уходить мне пора. Вот вижу: в тягость я вам всем. Никто меня не любит.
ТАМАРА. Да замолчи уже Христа ради! Мы вокруг тебя будь здоров отплясываем, аж хороводы водим! Телевизор этот вообще никому из нас не нужен, кроме тебя. Однако ж платим! А ты чуть что, сразу ныть начинаешь. Хоть бы раз спросила: что вам нужно, дорогие мои?
ПРАСКОВЬЯ. А что спрашивать-то? И так ясно: деньги да наследство. Больше я вам ничем не уперлась.
ИВАН. Черт, как же в городе было хорошо без всего этого! Думал, вернусь, не застану больше этих разборок, угомонитесь к тому моменту как-нибудь. А нет, ничего не изменилось. Прасковья Петровна шантажирует, маменька огрызается. Все те же, все там же.
ПРАСКОВЬЯ (возмущенно). Неправда!
Раздается нарастающий вой, затем взрыв. Свет моргает, все вздрагивают.
ПРАСКОВЬЯ (качая головой). Что-то близко в этот раз. В районе шахты, похоже.
ИВАН (зло). Вот и отлично. Пусть хоть все там разнесут, не жалко.
ТАМАРА. А тебе лишь бы не работать? И куда пойдешь, если шахту завалит? Опять в халдеи подашься? Так тебя там и ждали.
ИВАН. Официант – уважаемая профессия.
ТАМАРА. А чего ж ты тогда в шахтеры пошел, когда прижало? Хочешь, скажу? Потому что выгнали взашей отовсюду. Криворукий ты, к жизни не приспособленный.
ИВАН. Ха! Не приспособленный, говоришь? Просто других родители поддерживают, вот у них все и складывается как надо. Тебе напомнить, как я у тебя помощи просил?
ТАМАРА. Такое забудешь пожалуй! (передразнивает) «Мамо, вышли денег, мне самокат купить надо!» Здоровый лоб, а ведет себя как детсадовец.
ИВАН. Я курьером устраивался. Курьером! А там чем быстрее заказ доставишь, тем лучше. Мне самокат для работы был нужен. А ты мне истерику закатила. В итоге я работы лишился. Нормальной работы!
ТАМАРА. Нормальной?
ИВАН. Уж платили точно больше, чем ты на трех своих получаешь.
ТАМАРА. И чего ж ты там не задержался-то? Потому что мамка самокат не дала?
Иван насупился, молчит.
ПРАСКОВЬЯ. Да не ругайтесь вы! Сердце кровью обливается, когда я вас слушаю.
ТАМАРА. А ты не слушай! Лучше бы внука своего воспитывала, вместо того чтобы сутками напролет телевизор смотреть.
ПРАСКОВЬЯ. Я свою норму по воспитанию выполнила. И, вообще, я на пенсии.
ТАМАРА. Вот о чем я и говорю. Как советами да нравоучениями меня кормить – вы все в первых рядах. А как делом помочь, сразу кто устал, кто на пенсии. Одна Тамара двужильная за вами дерьмо круглые сутки убирать.
ПРАСКОВЬЯ. Это твоя обязанность – стариков дохаживать. Да и Ванька тебе родной сын. Единственный!
ТАМАРА. Да-да. Я вам обоим должна, как земля колхозу. Спасибо за напоминание.
ПРАСКОВЬЯ. Я тебе все-все свои денежки отдаю, между прочим.
ТАМАРА. Аттракцион невиданной щедрости! Гуляй, рванина, от рубля и выше! Вложиться на полушку, требовать на гривенник. А я, как фокусник, должна сказать ахалай-махалай и все недостающее из воздуха добыть.
ИВАН. Ма, ну хватит уже! Не начинай, а?
ТАМАРА. Вот и вы меня не драконьте. И без вас на душе тошно.
ПРАСКОВЬЯ (невинно). Так может, перекусим? На сытый желудок ругаться не тянет.
ТАМАРА. Мама, ты опять за свое?! Меньше часа назад обедала, и тебе снова есть подавай!
ПРАСКОВЬЯ. Молчу-молчу! Я ж просто предложила. Вдруг кто проголодался.
ТАМАРА. Вань, ты голодный?
ИВАН. Нет.
ТАМАРА. И я тоже нет. Все, вопрос закрыт. Всем спасибо, все свободны.
Раздается нарастающий вой, затем взрыв. Свет моргает, все вздрагивают.
ИВАН. Что-то долго они сегодня. Боюсь, так до ночи здесь проторчим.
Иван встает, делает несколько шагов туда-сюда, потягивается, разминает плечи. Прислушивается, затем раздраженно машет рукой, усаживается обратно.
ТАМАРА. Тебе же проще. Сидишь в подвале – вот и сиди. Меньше работы по хозяйству.
ИВАН. А может, у меня планы были?
ТАМАРА. И кого это волнует? Те, кто сюда лупят, нас заведомо в расход списали, что им до твоих планов. Мы для них так, пыль под ногами, навроде тараканов.
ПРАСКОВЬЯ. И не говори! Ничего человеческого в них не осталось.
ТАМАРА. Иногда сижу и думаю, а у этих нелюдей ведь тоже матери были. Чему ж они, мерзавки, их учили-то? Нельзя же в одночасье по щелчку пальцев такой гнидой стать.
ИВАН. Говорят, они там сплошь наркоманы. А вы от укурков человечности ждете, наивные.
ТАМАРА (с сомнением). Ой, не знаю, не знаю…
ПРАСКОВЬЯ. Сосед у нас один был. Ты его, Тома, поди, и не помнишь. Мужичонка плюгавенький, чуток не от мира сего. На старости лет перемкнуло его, что он дворянских кровей. Как пошел нос задирать, и смех и грех. И все бы ничего, но стал он кошек мучить. Дескать, последний государь-император так делал, и ему не зазорно.
ИВАН. Ну и как?
ПРАСКОВЬЯ. Да быстро разобрались, что к чему. Надавали изрядных тумаков и пригрозили, что если не уймется, самого на заборе подвесят, как он тех кошек. Он на всех разобиделся и уехал куда-то далеко.
ИВАН. И к чему ты нам только что это рассказала?
ПРАСКОВЬЯ. Да к тому, что до этого нормальный с виду человек был. Ну, со странностями, конечно, да кто без них? Кто бы мог подумать, что рядом с нами такой живодер живет. Вот и этих подонков тоже кто-то проморгал.
ТАМАРА. Ну, одного-двух. Ну, десяток. Сотню даже. Но их-то там тысячи! Тысячи мерзавцев, которым мы ничего не сделали, а они нас в гробу в белых тапочках видят.
ИВАН. Может, заблуждаются люди. Обманули их. Всякое бывает.
ТАМАРА. Вань, я, честно, твоей логике иногда поражаюсь. Вот подойдут к тебе и скажут: держи нож, иди вон ту старушку пырни. Пойдешь?
ИВАН. Нет конечно. Я не убийца. И старушка мне ничего плохого не сделала.
ТАМАРА. А этим оружие выдали, и они целыми днями по мирному населению палят. И ничего их при этом не смущает. Или думаешь, они не знают, что здесь армии нет? Да ладно, расскажи кому другому, может, поверит.
ИВАН. У них приказ.
ТАМАРА. Ты меня, похоже, не слышишь. Хорошо, к тебе подошли на улице и приказали: иди убей старушку и внучку ее заодно. Возьмешь грех на душу?
ИВАН. Что я, дурной, что ли?
ТАМАРА. А они не видят ничего зазорного в том, чтобы день за днем уничтожать людей. Не удивлюсь, если кто-то из них вообще по своей родне сейчас лупит. Что-то у них с головой сильно не в порядке. Но ведь тысячи! Тысячи садистов и подонков…
Тамара умолкает, задумавшись о своем.
ПРАСКОВЬЯ (встрепенувшись). Тома, запамятовала я что-то, а ты соль купила, как я просила?
ТАМАРА. Купила.
ПРАСКОВЬЯ. А гречку?
ТАМАРА (устало). И гречку. И сахар. И черную икру. Тамара ведь богатая, у нее сундук с золотом под кроватью стоит. Ты в магазинах уже четыре года не была. Знаешь, сколько это все стоит?
ПРАСКОВЬЯ. Не дороже денег. А без продуктов мы долго не протянем. Зима начнется, на огород не набегаешься.
ТАМАРА. Легко тебе говорить. Это ж я, как в жопу раненная, туда-сюда мечусь. Там заработать, тут подхалтурить. Наш обалдуй зарплату только после двойного пинка отдает, и ту не всю. А в итоге все в хозяйство уходит, ничего не остается.
ПРАСКОВЬЯ. У меня пенсия увеличенная. За инвалидность тоже платят.
ТАМАРА. И на что ее хватает? Коммуналка, твой интернет, чтоб телевизор нормально показывал, и хлебушек. А остальное должно на столе само собой появляться. Потому что Тома. Подай-принеси-пошла на фиг.
ПРАСКОВЬЯ. Мне вообще-то соцработник положен.
ТАМАРА. Вот где его положили, там его и бери. Только сама. Сама выясни, что и как, сама договорись, сама пользуйся. Слова не скажу, перекрещусь только трижды.
ПРАСКОВЬЯ. Ты же знаешь, что я, считай, без ног. Зачем ты так со мной?
ТАМАРА. Иногда я даже мечтаю, чтобы снаряд прилетел прямо по нам. Сдохнуть и не думать ни о чем. Не унижаться по знакомым, чтоб Ваньку на шахту пристроили. Не долбить аптекарей, чтоб тебе лекарства заказали и привезли за двойную цену. Я устала. Устала от всего этого, понимаете?!
ИВАН. Ну да, в нашей семье только тебе уставать разрешено. Все остальные не считаются. Я после смены приползаю, мечтаю только помыться и спать лечь. А ты мне отдохнуть не даешь. Таскаешься следом и в темечко клюешь. Все тебе не так и не этак.
ТАМАРА. А я виновата, что без моих напоминаний ты по хозяйству вообще ничего делать не хочешь? Разгильдяй вырос, весь в папашу своего.
Раздается нарастающий вой, затем взрыв. Свет моргает, все вздрагивают.
ИВАН. Твою ж матом! Слышали, как долбануло? Считай, совсем рядом прилетело.
ПРАСКОВЬЯ. Хоть бы дом пощадило!
ИВАН. Все за телек свой переживаешь?
ПРАСКОВЬЯ. И за него тоже. Такую прорву деньжищ за него отдали. Жалко ж будет, если разобьют.
ТАМАРА. Да успокойся ты. Что толку себя накручивать? От нас уже ничего не зависит. Живы покамест, и слава Богу.
ИВАН. День сурка какой-то. Одно и то же, одно и то же. Дом. Сирена. Подвал. Прилеты. Дом. Когда поспокойнее – шахта. И хоть бы одно светлое пятно в жизни. Ну вот реально, хоть бы одно!
ТАМАРА (грустно). Добро пожаловать в клуб! Я так последние двадцать лет живу, если кто не заметил. И с каждым годом все хуже и хуже становится. Если где-то хоть малюсенький просвет появляется, значит, точно: жди очередной гадости.
ИВАН. А я так не хочу! (вскакивает, размахивая руками). Почему я должен все это терпеть?
ТАМАРА. А у нас что, кто-то согласия спрашивал? Или ты у нас какой-то особенный на этот счет?
ИВАН. Это несправедливо! (зло плюхается обратно)
ТАМАРА. Но вообще, конечно, седины в волосах прибавилось, как нас утюжить начали. Постоянный стресс каждый день. И, самое страшное, я к нему уже даже привыкать стала. Поймала тут себя на мысли, что думаю, как бы нам подвал получше благоустроить, представляете?
ПРАСКОВЬЯ. А чего бы и нет? Если это безобразие до зимы продлится, нам тут много времени придется проводить.
ТАМАРА. Вот-вот. А спать нормально и негде, кроме твоего дивана, разве что на полу. Так что придется сюда пару старых матрасов списать на всякий случай. Ну и подушек тоже.
ПРАСКОВЬЯ. Мамка-покойница рассказывала, им один раз места в бомбоубежище не хватило. Они тогда с братом и такими же горемыками в церкви отсиживались. Брат решил, если уж так вышло, то их Боженька спасет. Спас. Брат после этого покрестился даже. А потом его из-за этого в коммунисты не взяли.
ИВАН. Предлагаешь нам сейчас подняться из подвала и ползти под образа? А что не сразу на кладбище, простынкой прикрывшись?
ПРАСКОВЬЯ. Не богохульствуй! Бог не по силам испытаний не дает. Там, наверху, лучше знать, как нам жить.
ИВАН. А если вдруг облачка на небе и Боженьку не видно, то вы с мамой сами за меня решите, да?
ПРАСКОВЬЯ. Мы б решили, так ты ж не послушаешь.
ИВАН. Почему же? Очень даже интересно! Хотя нет, давай лучше угадаю. Первое – жениться. Второе – детишек наклепать. Третье – работу хорошую найти. Не ошибся нигде? Ах да, еще жильем отдельным разжиться при случае. Вот теперь точно все.
ПРАСКОВЬЯ. И что тебе не так?
ИВАН. Да все! Все не так! По готовому шаблону! Лишь бы люди вокруг плохого слова не сказали. А может, мне совсем другого хочется?
ПРАСКОВЬЯ. Так люди, они ж не дурнее тебя. Если что говорят, значит, прислушаться надо.
ИВАН (обхватил руками голову, почти рычит). Почему вы от меня не отстанете? Кому эти ваши свадьбы нужны? А дети? Я молодой, мне охота нормально пожить в свое удовольствие! А не горбатиться от зари до зари и нестиранные пеленки нюхать.
ТАМАРА. Так и скажи: хочу ничего не делать и чтоб мама денег на все давала.
ИВАН. Я и сам на себя заработаю. Только не на шахте этой сраной. Месяца там не провел, как у меня кашель начался.
ПРАСКОВЬЯ. Кашель у тебя от курева, точно говорю.
ИВАН. Да не курю я, с чего ты взяла?
ПРАСКОВЬЯ. В окно видела.
ИВАН. Тогда сосед самосадом угостил, отказываться нельзя, обидел бы. А сам я сигареты не покупаю.
ТАМАРА. И кого ты хотел обмануть? Или думаешь, когда я твой шмот стираю, не чую, чем от него несет? Насквозь куревом пропах.
ИВАН. Так вокруг все дымят, как не в себя. Чего б мне не пропахнуть?
ПРАСКОВЬЯ. Дед твой тоже так говорил, а сам втихаря смолил. Ему и сорока пяти не было, когда он от рака легких ушел. Курево – зло!
ИВАН. А то, что он всю жизнь на шахте оттрубил, это, конечно, не считается.
Раздается нарастающий вой, затем взрыв. Свет моргает, все вздрагивают.
ИВАН. Чую, надолго сегодня. А мне уже на волю хочется, во как! Вы ж мне сейчас плешь своими нравоучениями проедите, чувствую.
ТАМАРА. Да-да. А нам с тобой, Вань, в подвале сидеть – чистое удовольствие. Прямо каждой минутой общения наслаждаемся.
ИВАН. Ну так не общайся, помолчи немного для разнообразия. И вообще, если я так тебе не нравлюсь, для чего рожала-то, спрашивается?
ТАМАРА. Предлагаешь аборт сделать? Да поздновато уже.
ПРАСКОВЬЯ. У нас одна женщина на работе к дочке в Чехию ездила. Говорила, пословицу одну оттуда запомнила. Не скажу, как по-чешски, а по-нашему получится: обратно его в мать и перетрахать на нормального.
ТАМАРА. Давайте уже как-нибудь без мамы обойдемся и никого в нее запихивать не будем. Мама у вас и так во всем виновата. Не то родила, не так воспитывала. Иногда обидно становится, когда подумаю: чего мужики-то не рожают?
ИВАН. Да потому что бабы не служат!
ПРАСКОВЬЯ. Неправда! Сестра деда твоего связисткой была до пенсии.
ТАМАРА. Можно подумать, Ванька, ты у нас хотя бы сутки в армии провел! Как школу закончил, тут же в город салазки намылил. А потом началось: ой, мамо, мне справка нужна, чтоб в солдаты не забрили. Только вроде договорилась с кем надо, снова здрасьте: ой, мне не такую, а чтоб на работу могли взять. Знаешь, сколько мне эта эпопея седины стоила?
ИВАН. Да у тебя здесь все врачи в знакомых ходят, чего прибедняешься?
Тамара вскипает, с трудом держит себя в руках, встает, делает несколько шагов туда-обратно, чтобы успокоиться.
ПРАСКОВЬЯ (встревоженно). Тома, не горячись!
ИВАН. Ма, да ты чего взвилась-то?
ТАМАРА (нарочито медленно и четко, чтобы не сорваться и не заорать). После бабушкиной эпопеи – конечно, все медики знакомые. Только денег они от этого за свои услуги меньше просить не стали. А ты мне ни гроша на это мероприятие не дал. Мама ж обязана!
ИВАН. Ну ты чего, право? Разошлась, как чайник кипящий, из-за какой-то ерунды.
ТАМАРА. А вот и нет! Я сейчас спокойна, как мороженый мамонт! Особенно когда слышу от человека, который самостоятельно разве что зубы себе чистит и жопу подтирает, как мне просто и легко живется, оказывается. У меня ж все знакомые вокруг, все схвачено на корню.
ИВАН. Да угомонись уже! Что тебе не так? На шахту пошел, как ты хотела? Пошел. Зарплатой с тобой делюсь? С бабкой помогаю? Чем я опять провинился-то?
ТАМАРА. Расслабила я тебя на свою беду. Если бы сразу сказала: учись хорошо, а то дураком останешься, глядишь, и взялся бы вовремя за ум, на бюджет поступил. А так расслабился, думал – наплевать, все равно на платное пройду. В аттестате сплошные трояки! Последние два года школу прогуливал как не в себя. Вот и получился не нашим, не вашим.
ИВАН. В смысле, не нашим?
ТАМАРА. Дед у тебя потомственный шахтер. Мог бы его дело продолжать. Достойная профессия, пусть и платят немного. Но ты ж не можешь просто взять и работать как все. Мне уже мастер смены на тебя сколько раз жаловался, что ты отлыниваешь постоянно и других ребят расхолаживаешь.
ПРАСКОВЬЯ (качает головой). Ох, нехорошо-то как. Дед бы твой такого позора не одобрил бы.
ТАМАРА. Думаете, мне приятно все это выслушивать? Я ведь договаривалась, чтобы Ваньку в хорошую смену взяли, а теперь, выходит, из-за моей просьбы другие страдают.
ПРАСКОВЬЯ. Почему страдают?
ТАМАРА. Ванька ж навроде блатного выходит, его лишний раз не трогают, потому что я за него слово замолвила перед мастером. Каково другим ребятам на это смотреть?
ИВАН. Да не мое это, понимаете? Просто времянка, чтоб перебиться, пока нормальная работа найдется.
ТАМАРА. Работа сама к тебе в дом не постучится. Чтобы ее найти, надо ножками ходить, глазками смотреть, ртом договариваться. А если будешь лодырничать, тебя и с шахты ссаными тряпками погонят, несмотря на все мое заступничество. К этому дело и идет.
ИВАН (без особой уверенности). Погонят – и замечательно. Здоровья больше останется.
ТАМАРА (устало садится обратно). Лентяй. Потомственный лентяй. Весь в папаню своего.
ИВАН. Ты ж сама себе мужа выбрала. Так какой с меня спрос?
ТАМАРА. Батя твой умел хвост павлиний перед бабами пушить. Вот уж чего у него не отнять было. А я?.. Сколько мне тогда было? Девятнадцать? Младше, чем ты сейчас. Много ли ума в таком возрасте?
ПРАСКОВЬЯ. Мне он сразу подозрительным показался. Слишком уж улыбчивый да скользкий…
ТАМАРА (перебивает). Мам, вот ты бы сейчас помолчала бы, а? Ты перед ним повидлом растекалась, особенно когда он тебе ручки, как барыне, целовал. И благословила нас сразу же. Разве что платочком вслед не махала, когда мы в станицу поехали.
ПРАСКОВЬЯ. То есть это я виновата, что тебе с мужем не повезло? А что, надо было поперек порога лечь и сказать: дочка, никуда не пущу?! И что, ты бы меня послушала?
ТАМАРА. Нет конечно же! Но тогда не говори теперь, что ты там изначально чего-то заподозрила. Он и тебя вокруг пальца обвел, вот и вся правда. И нечего тут из себя старую мудрую черепаху корчить.
Раздается нарастающий вой, затем взрыв. Свет моргает, все вздрагивают.
ИВАН. Если бы русские спецоперацию не начали, нормально бы жили. Зла на них не хватает!
Тамара и Прасковья медленно поворачиваются и пристально смотрят на Ивана. Ивану неуютно под их взглядами.
ИВАН. Ну? Чего уставились? Я все как есть сказал.
ТАМАРА. Что значит – если бы не русские? А мы тогда кто? Ты, я, бабушка твоя?
ИВАН. Ма, да не привязывайся к словам, ты понимаешь, о чем я. Они сюда с войсками, а мы теперь как мыши под веник прячемся.
ПРАСКОВЬЯ. Ванька, ты хоть понимаешь, что несешь? Что значит – они? Это ж наши!
ИВАН. Такие же наши, как те, что нас сейчас обстреливают?
ТАМАРА. Не передергивай. Мы русские, и защитники наши русские.
ИВАН. Ага. И сильно они нас с четырнадцатого года защитили? Расскажи это бабушкиной подруге.
ПРАСКОВЬЯ. Когда смогли, тогда и пришли. Значит, раньше никак не получалось.
ИВАН. Сказки в пользу бедных! Вон, крымчане себе под шумок весь полуостров отслюнявили и кучеряво живут. А мы, видать, второй сорт. Рылом не вышли. Шахты – это ж не курорт у теплого моря.
ПРАСКОВЬЯ. Это обида в тебе говорит, внучок. Только вины здесь ничьей нет, кроме тех, кто отдал приказ Донбасс бомбить.
ИВАН. Ба, тебе мозги совсем прополоскало? Ты не понимаешь, что происходит? Русские начинают спецоперацию – в нас летят снаряды. Так кто виноват, по-твоему?
ТАМАРА. Ты дебил или притворяешься? Прибила бы тебя собственными руками!
ИВАН (фыркает). Тоже мне, Тарас Бульба в юбке! Чем меня породила – тем и накрыла.
ТАМАРА (не сразу находит слова, затем в ярости прикрикивает). Иван! За языком следи!
ИВАН. Можно подумать, ты у нас и слов таких не знаешь. Все вокруг нежные и трепетные, как фиалки.
ТАМАРА. Где ж я тебя так упустила-то? Слушаю, что ты несешь, и мне страшно становится. У тебя вместо мозгов кисель какой-то. Этак скоро ты до того дойдешь, что скажешь, мы сами во всем виноваты.
ИВАН. Я – точно нет. А вот вы – не знаю.
Тамара в бешенстве собирается встать, но Прасковья делает ей знак ничего не предпринимать.
ПРАСКОВЬЯ (нарочито мягко). И в чем же наша вина, внучок?
ИВАН. Что вы за этот сраный поселок вцепились и держитесь? Других мест на земле мало, что ли? А в итоге ни работы нормальной, ни культуры никакой. Еще и обстреливают постоянно.
ПРАСКОВЬЯ. Ну, так кто тебе мешал в городе остаться? Мамка тебе денег переводила изрядно. Да и я тебе подбрасывала, было дело. Единственный внучок как-никак. Зачем вернулся?
ИВАН. Да ты знаешь, сколько в городе все стоит? Здесь на эти деньги можно месяц протянуть, сколько там за неделю уходит!
ПРАСКОВЬЯ. Так сам же говоришь: там и заработки выше, и работы больше. И с культурой полный порядок. Развлекайся сколько влезет.
ИВАН. Чтоб там прожить, впахивать надо, как негру на плантации! И без образования вообще никуда не пристроишься. Не буду же я улицы мести, в самом деле?
ПРАСКОВЬЯ. А почему бы и нет? Или, может, мы чем хуже тебя? Мамка твоя вон и на рынке отходы убирает, и в ателье полы моет. И зазорным это для себя не считает.
ИВАН. Вы меня за собой на дно тянете, ясно? А я так не хочу!
ТАМАРА. Ма, да о чем с ним говорить? Потерянное поколение! Работать не умею и не буду, жить по-человечески не желаю. Зато гонору выше крыши. Все ему кругом должны, все виноваты, кроме него. Логикой и не пахнет, сплошные хотелки и претензии.
ПРАСКОВЬЯ (горестно). Инфантил. Так это ученые называют.
ИВАН. Ну все, меня дружно во всех грехах обвинили, теперь, может, хватит на этом?
Раздается нарастающий вой, затем двойной взрыв. Свет моргает, все вздрагивают.
ИВАН. Да чтоб тебя! До печенок достало! Ненавижу! Не поперлись бы к нам русские со своей спецоперацией…
ТАМАРА (перебивает). Да ни хрена бы у нас не изменилось! Ни хрена! Хочешь сказать, ты бы себе работу хорошую нашел? И девочку пристойную? Я ведь знаю, где ты кувыркаешься, соседи рассказали.
ИВАН. Это мое личное дело.
ТАМАРА. Как удобно! Чуть за яйки прихватывают – личное. А во всем остальном наличное и безналичное за мамин счет. Весь в отца пошел, кобелина!
ИВАН. А что ты постоянно на папу наезжаешь? Может, он из-за твоего характера с тобой развелся?
ТАМАРА. Это не он, это я от него ушла! Виданое ли дело: молодая жена с годовалым младенцем в хате сидит, а он тем временем к соседке бегает! Я ж их прямо на горячем прихватила.
ПРАСКОВЬЯ. Ох, Томка, сложный у тебя характер. Чуть что не по тебе – хвостом фьюить. Нету в тебе женского терпения. Поговорила бы с мужем накоротке, где-то лаской взяла, где-то хитростью, и жили бы вы сейчас у него в станице, а не здесь под обстрелом.
ТАМАРА. Женского терпения?! Ма, ты сейчас издеваешься надо мной, что ли? Или для тебя достоинство – пустой звук?
ПРАСКОВЬЯ. Ты ж от него ушла буквально в чем была. Я как увидела тебя на пороге с младенцем на руках, так и обомлела.
ТАМАРА. А мне от него ничего не надо. Ни разу ведь первенца своего проведать не приезжал. Сразу же наш адрес начисто забыл. Вот пусть подавится своими подарками и алиментами, скотина!
ИВАН. Ага. Нищие и гордые – девиз нашей семьи.
ТАМАРА. А ты бы помолчал сейчас. За полушку готов кому угодно продаться. Или, думаешь, придут к нам укропы, по головке тебя погладят за то, что ты свой народ терпеть не можешь?
ПРАСКОВЬЯ. Бочку варенья и корзину печенья дадут, как Плохишу. И медаль с закруткой на спине.
ИВАН. А что я видел от этого народа? За что мне его любить?
Тамара и Прасковья в потрясении переглядываются.
ПРАСКОВЬЯ. Ты и вправду Родину продать готов, что ли?
ИВАН. А ты не путай. Родина – это где живешь.
ПРАСКОВЬЯ. Переехал бы в Англию, англичанином сразу заделался бы, так что ли?
ИВАН. Примерно. Я этот… как его? Космополит!
ТАМАРА. И где ты только слов таких понабрался?
ПРАСКОВЬЯ. Похоже, зря я мальца в детстве жалела. Я-то все над ним причитала: ох, бедненький, папки нет, мамка на работе вечно. Зря. Драть его надо было как сидорову козу. А сейчас уже поздно. Ума нет, свой не вставишь.
ИВАН (на нервах). Да чем, спрашивается, вы лучше меня, старые лицемерки? Была бы у вас возможность в ту же Англию переехать, только пятки бы сверкали.
Тамара подскакивает и кидается к Ивану, несмотря на протестующие жесты Прасковьи. Иван уворачивается от Тамары.
ТАМАРА. Вот, значит, как ты о нас с бабушкой думаешь. Значит, мы лицемерки? Да твой дед по отцу, немец поволжский, тебе бы сейчас так розгами всыпал, что сидеть бы не смог! Заодно бы и рассказал, как Родину любить надо! У него бы не заржавело!
ИВАН. Надо же, какие интересные факты всплывают. Ну и какой я после этого русский, если я немец на четверть?
Тамара делает еще одну неудачную попытку толкнуть Ивана в грудь.
ТАМАРА. Поволжский! Они со времен Екатерины в России жили.
Иван отмахивается от Тамары так, что та прилетает на диван и оказывается возле Прасковьи.
ИВАН. Ну все, ты меня достала!
Иван быстро подходит к висящей на стуле сумке и достает оттуда тетрадь.
ТАМАРА. Не смей! Слышишь? Немедленно положи на место!
ИВАН. А то что? Что ты мне сделаешь, высокообразованная и культурная ты наша патриотка? Это ж я у тебя быдло и хамло получился. А ты вроде как и ни при чем. Просто рядом стояла.
ТАМАРА (почти рыдает). Отдай тетрадь!
ИВАН. Нет уж. Почему ты не хочешь приобщить нас к своему творчеству? Нам здесь еще ведь долго сидеть. Бабушку заодно порадуешь, что у нее такая умница-дочка выросла. Не то что внук-негодяй.
ТАМАРА. Зачем это тебе?
Прасковья обнимает Тамару за плечи, пытаясь успокоить.
ПРАСКОВЬЯ. Что происходит-то? Объясните, я ничего не понимаю.
ИВАН. А то, что маменька у нас стихи изволит писать. Я когда в первый раз на эту тетрадку наткнулся, долго ржал. Думал, весь дом своим хохотом перебужу. Сейчас найду это место. Во!

Белый ствол березы,
Как фата невесты,
Средь зеленой прозы
Не находит места.
Береза средь деревьев
По ночам мечтает,
Как среди подружек
Королевой станет.
– Я в лесу чужая, –
Думала береза,
– Если бы могла я
Стать садовой розой!

ТАМАРА (глухо). За что ты так со мной?
ИВАН (глумясь). Это еще не все! Финал там еще круче, наслаждайтесь!

Все мечты березы
Кончились мгновенно.
Лесоруб сквозь грезы
Превратил в полено.
Так бывает часто,
Что живем, мечтая,
Любим безучастно,
Словно бы играя.
А ведь жизнь – не грезы,
Чтоб забыть реальность,
Лучше б той березе
Жизнью наслаждаться!

Закончив читать, Иван кидает тетрадь на диван. Тетрадь попадает к Прасковье. Прасковья тут же тянется, достает из кармана очки, открывает тетрадь, начинает с интересом ее перелистывать.
ТАМАРА (безо всяких эмоций, опустошенно). Ты меня унизил. А дальше? Что и кому ты доказал? Что я плохой поэт? Думаешь, я без тебя этого не знала?
ИВАН. Да просто задрала ты меня своими нравоучениями по самое не могу! Это вам мозги пропагандой промывали. А я свободным человеком вырос, от этого ты и бесишься.
ТАМАРА. Значит, ты предательство свободой называешь?
ИВАН. Где и кого я предал? Поименно и по пунктам?
ТАМАРА. Нас с бабушкой, в первую очередь. Корни свои. Предков своих. Землю свою.
ИВАН. И в чем же это предательство проявляется?
ТАМАРА. Ты готов втоптать в грязь все, что нам дорого. Не ценишь то, чем обладаешь по праву рождения. Готов даже от земли своей отказаться, если тебе в Англии теплое местечко наобещают.
ИВАН. И только-то?
ТАМАРА. А тебе этого мало? Раньше по законам военного времени за такое расстрел грозил.
ИВАН. Всего лишь за то, что человек родился свободным и умеет собственной черепной коробкой пользоваться?
ТАМАРА (в шоке). Кажется, теперь я начинаю понимать, откуда с той стороны столько отморозков появилось. У меня под боком свой такой же вырос…
Прасковья пытается приласкать Тамару, но Тамара снимает с себя материнские руки, встает, устало пересаживается на стул.
ИВАН. А чего ты меня с ними равняешь? Я что, стреляю в кого-нибудь? Убиваю?
ТАМАРА. А тебе до этого всего полшага осталось. Вся твоя свобода на поверку к деньгам сводится. Кто их тебе платит, тот и музыку заказывает. Так что весь вопрос в цене исключительно.
ИВАН. Неправда! У меня свое понятие о чести.
ТАМАРА. Да какая у тебя честь, Вань? Нахватался красивых слов и даже не понимаешь, что за ними стоит. Человек чести не будет спать с девкой, которой цена полпузыря и с которой уже половина поселка покувыркаться успела.
ИВАН. А тебя только на эту тему щемит?
ТАМАРА. Хочешь, чтобы я продолжила? Хорошо, слушай. Человек чести не станет бить близкого по самому больному месту. Человек чести если дал слово, то держит, чего бы ему это ни стоило.
ИВАН. И какие же я обещания не выполнил?
ТАМАРА. Работать хорошо!
ИВАН. А вот не надо ля-ля! Я, между прочим, ничего такого никому не обещал!
ТАМАРА. Это и так подразумевалось. Если я иду к своему старому знакомому и прошу его взять тебя на шахту в хорошую смену, значит, я ручаюсь, что ты филонить не будешь. А ты меня подводишь и позоришь.
ИВАН. Давай, натягивай сову на глобус!
ПРАСКОВЬЯ. А ты послушай мать, не ерепенься. Такие вещи обычно только малым детишкам разъяснять приходится. А ты у нас хоть уже бороду бреешь, а все еще словно из ползунков не вылез.
ИВАН. Теперь я понимаю, что такое совок. Вот прямо в полный рост!
ПРАСКОВЬЯ. Ты ж добрый пацан был. Голубю крыло лечил. Котят без числа в дом приносил. Когда ж испортиться-то успел? Пока в городе своем торчал и «кушать подано» говорил?
ИВАН (горячится). Я всегда такой был! Всегда! Это вы там что-то себе напридумывали. А на меня настоящего вам плевать было. Лишь бы в ваши рамочки вписывался. Лишь бы соседи про меня не сплетничали и не жаловались. А все остальное вам и не важно!
ТАМАРА (с горечью). Выходит, плохая из меня мать получилась. Я-то все силы тратила, чтобы у нас уют и достаток был. А лучше было поголодать чуток, зато дома посидеть, тебя вразумить. Вот и упустила парня на свою беду…
ИВАН. Да ты вообще на еде повернутая! Чуть что – жратва, жратва, жратва. Все разговоры только о ней.
ТАМАРА. Просто ты, Вань, в девяностые не жил. Вот уж когда корочке хлеба радовались. Мы тогда даже варенье не варили, потому что сахара не было. Все, что выросло, сушить приходилось, чтоб не пропало.
ПРАСКОВЬЯ. И это нам еще повезло, на своей земле живем, хоть огород подспорьем был. А тем, кто в городе, пришлось туго пояски затянуть. Мы еще и им по возможности помогали тогда. Так что не рычи на свою маму. Тебе этого просто не понять.
ИВАН (со злостью). Да-да! Я тупой! Я ленивый, раз не хочу рыться в грядках, как свинья какая-нибудь. Я вообще без пяти минут предатель, потому что меня здесь все бесит. Ну так убейте меня, что ли! Вам же проще станет. Поплачете потом на могилке и будете жить так, как вам нравится.
ТАМАРА. Что-то тебя совсем уже заносит, Вань. Любим мы тебя, пойми. Несмотря ни на что любим. Ты ж наша кровинка, самый родной человек. Если б ты нам безразличен был, не пытались бы тебе голову на место поставить. Жил бы, как сорняк.
ИВАН. А может, я этого и хочу?
ПРАСКОВЬЯ. Знаешь, Вань, даже укроп пропалывают, если он не на том месте вырос. Что уж про сорняки-то говорить. Не ершись. Прислушайся к нам, пока еще не поздно.
ИВАН. Да меня уже с души воротит от ваших постоянных нравоучений! Хожу без вины виноватый. Может, мне заранее и оптом у вас прощения попросить? Оставите меня тогда в покое?
ТАМАРА (устало). Живи уже как хочешь. Что ждать от человека, который наш народ называет «эти русские»?
ИВАН. Да хватит уже! Вы что, тупые или придуриваетесь? Если бы эта хрень не началась, мы бы жили нормально! Нормально, а не шхерились, как крысы в подвалы!
ПРАСКОВЬЯ. Ага. Пока на наш огород шальной снаряд не залетел бы, как к Олечке моей. Нельзя такое терпеть бесконечно. А русские пусть запрягают долго, зато едут быстро.
Иван вскакивает, собирается уходить.
ТАМАРА. Ты куда?!
ИВАН. Пойду выберусь наверх, посмотрю, что там и как. Прилетов давно не было, может, уже закончилось все? Заодно и выдохну немного после ваших нотаций.
ТАМАРА. Ты там аккуратнее, смотри.
ПРАСКОВЬЯ. Если что – кроссворды мои захвати, хорошо? И ручку, ручку шариковую!
Иван кивает, уходит. Повисает недолгая пауза.
ТАМАРА. Плакать хочется, как подумаю, что за сын у меня вырос.
ПРАСКОВЬЯ (утешающе). Так поплачь, милая. Может, легче станет?
ТАМАРА. Как я могла его упустить? Ну как? Думала, это возрастное, само пройдет. Какое там! Чем дальше, тем хуже. А сейчас он нас вообще не слышит. Талдычит как заведенный про свою свободу. И? Что ему от той свободы?
ПРАСКОВЬЯ. Перебесится. Мозгами он все равно ребенок еще. Это наши поколения взрослели быстро. А им уже многое легко давалось, вот и не ценят. Как должное все принимают. Еще и покрикивают, если им что-то не нравится. Смешные. Будто все в тот же момент по взмаху волшебной палочки изменится.
ТАМАРА. Боюсь, Ванька уже человек потерянный. Наверное, надо как-то с этим смириться. Но как? Когда он мою тетрадку со стихами стащил, я его прибить была готова. До сих пор трясет, когда об этом думаю.
ПРАСКОВЬЯ (достает тетрадь). Кстати, вот это стихотворение у тебя очень хорошо получилось (читает из тетради):

Донская вольница степей
Ветрами нежно обнимает.
И где-то фырканье коней
Мне душу светом наполняет!
Поют казачки за рекой,
Многоголосьем даль питая.
И воздух жаркий и хмельной
День уходящий обнимает.
Течет туман степи донской,
Плеск карася в тиши ласкает.
Ложится вечер над рекой,
Лучом луны вдаль увлекает!

ТАМАРА (кусая губы). Спасибо, мама.
ПРАСКОВЬЯ. А что ж ты мне-то не говорила, что в поэзии себя пробуешь?
ТАМАРА. А надо ли? Я ж украдкой сочиняю, когда свободная минутка выпадет. Чувствую – крутятся строчки в голове, надо их на бумагу выплеснуть. Запишу, и вроде как на душе легче становится. Можно дальше жить.
ПРАСКОВЬЯ. А вот это прямо совсем в точку получилось. Аж до сердца достало (читает из тетради):

Мой старый деревенский дом
Незримой нитью будоражит.
Я помню ставни за окном,
Что открывали мне пейзажи.
Стоишь ты, милый старый дом,
Уж крыши нет, и пол провален,
И печка-мазанка, как сон,
Поленья с грустью вспоминает.
Храню я в памяти свой дом,
Он – хрупкий мост, что связан с детством.
Тот запах трав степных лугов,
Крик петухов, что по соседству.

ТАМАРА (грустно улыбается). Слушаю тебя, и такое впечатление, будто это и не мои стихи, а какого-то настоящего поэта. Так… странно.
ПРАСКОВЬЯ. А ты и есть настоящий поэт. Потому что душой пишешь, наживую. А что Ванька там куражился, высмеять тебя пытался – да пусть его, паршивца мелкого. От слабости это. Не смог тебя на равных уязвить, решил вот так, исподтишка рубануть. Он-то поди и розу с мимозой срифмовать не сумеет.
ТАМАРА. Давай не будем об этом. А то я снова злиться начну… не хочу. Только-только успокаиваться начала.
ПРАСКОВЬЯ. Знаешь, почему-то вдруг вспомнился мамки моей покойницы рассказ о том, как они в сорок шестом первую годовщину победы праздновали. Собрались во дворе с соседями, столы накрыли. Мама с детворой вокруг наперегонки носится. А взрослые сидят вокруг стола и молчат.
ТАМАРА. Фронтовики, небось?
ПРАСКОВЬЯ. И фронтовики. И работники тыла. Кто больной, кто увечный. Сидят, молчат, и только слезы у них по лицу катятся. А потом Панкрат как рявкнет: чего сидите, как на похоронах? А ну баян тащите! Праздник ведь великий! Живы мы, слышите? И народ словно оттаял, всколыхнулся. Песни запели, потом даже танцы начались.
ТАМАРА. Ох…
ПРАСКОВЬЯ. Вот я и думаю: доживу ли до того момента, когда мы наш новый день победы праздновать начнем? Когда эту фашистскую укроповскую нечисть к ногтю прижмут?
ТАМАРА. Обязательно доживешь, мама! Слышишь? Даже думать тебе о другом запрещаю.
ПРАСКОВЬЯ. Мне кажется, в этот день мы сначала тоже будем молчать и плакать, как они. А потом все будет. И смех, и веселье, и объятья…
Возвращается хмурый Иван. Садится на стол, обхватив голову руками.
ТАМАРА. Ну что там?
ПРАСКОВЬЯ. А кроссворды ты забыл, Вань?
Иван не отвечает. Повисает напряженная пауза. Тамара и Прасковья встревоженно переглядываются.
ТАМАРА. С домом все в порядке?
ИВАН (глухо). Стекла на кухне повыбивало. В других комнатах все нормально. Телевизор вроде цел, но я не проверял его, не включал. И дверь входную с петель снесло. Я ее уже на место поставил. Шатается, правда.
ПРАСКОВЬЯ (нарочито бодро). Ну, это еще терпимо. Чай не декабрь на улице, тепло. Успеем все починить. Так что не переживай так, Вань. Могло быть и хуже.
ИВАН (отнимая руки от лица). Ленку убило. Вместе со всей семьей. Снаряд точно в их дом попал. Там сейчас все дымится. Воронка такая большая в земле… И запах… смертью пахнет. Ошибки быть не может.
ТАМАРА. Подожди, но откуда ты знаешь? Может, ее дома не было? У подружки отсиделась?
ИВАН (мотая головой). Нет. Она сама мне говорила, что сегодня никуда не пойдет. У нее ж выходной как раз, она отсыпаться собиралась до полудня как минимум. Договорились, что когда освобожусь, я сам к ней приду, вызову.
ПРАСКОВЬЯ (всплескивает руками). Кошмар! Значит, нет больше Шаблыкиных.
ТАМАРА. Ужас-то какой… Ленка ж, считай, тебе ровесница, чуток младше… Ей бы жить и жить…
ИВАН (вскакивает, почти кричит). А тебе-то что до нее? Чего ты тут скорбь изображаешь? Ты ж ее только что разве что проституткой не называла! Девушка за полпузыря! Так радуйся! Ты ведь этого хотела, правильно?
Тамара подходит к Ивану и отвешивает ему пощечину. Ивана трясет, он вновь закрывает лицо руками, его плечи трясутся от рыданий. Тамара осторожно подводит Ивана к дивану, сажает его возле Прасковьи, которая тут же обнимает внука за плечи. Сама же Тамара пододвигает к дивану свой стул и садится с другой стороны от Ивана.
ТАМАРА. Невесткой своей я ее видеть не хотела. Это правда. Но такой лютой смерти девочке никто из нас не желал.
ИВАН (всхлипывая). Она доброй была. И веселой. С ней никогда скучно не было. За что?! За что ее убили? А батю ее? А братишек?
ПРАСКОВЬЯ (вздыхает). За то, что наши. Крепись, Ванечка. Крепись, родной.
ИВАН. Ни разу ведь до центра поселка не долетало? Почему же сегодня по нам ударили? Что им от смерти Ленки? Премией наградят? Или мы их с хлебом-солью встретим и скажем: возьмите нас обратно?! А вот это они не хотят?! (в ярости демонстрирует фигу).
ТАМАРА. Они просто твари и нелюди. А ты к ним с человеческой логикой пытаешься подступиться. Но они уже давно другой биологический вид. Выродок называется. Похожи на нас, только вот совесть атрофировалась начисто.
ПРАСКОВЬЯ. Выродки или роботы. Им велели убивать, они и рады стараться.
ТАМАРА. А с другими соседями что, не успел рассмотреть? Между нашим и Шаблыкинским домом еще два стоят. Там-то как?
ИВАН (пожимает плечами). Тоже окна повыносило. А стены вроде целы. И крыши на месте.
ПРАСКОВЬЯ. Получается, нас соседскими домами от взрывной волны прикрыло. Иначе бы вообще без стекол остались.
ИВАН. Да как вы сейчас можете об этом говорить, когда Ленка там?! Лежит! Мертвая!
ТАМАРА. Тише, Ваня, тише. Не рви себе душу. Тут уже ничего поделать нельзя.
Иван порывается встать, но Прасковья и Тамара с двух сторон его держат, вынуждая сесть обратно на диван.
ИВАН. Пустите! Я должен проверить! Вдруг она еще жива? Вдруг ей нужна моя помощь?
ТАМАРА (глухо). Ты же сам знаешь, что надежды нет. У Шаблыкиных и подвала-то нормального не было, так, погребок крохотный. Если говоришь, что на месте их дома воронка, значит, ловить там нечего.
ИВАН. Нет… Нет!
ПРАСКОВЬЯ. Вот так оно, Ванюша, и бывает. Мамка-покойница рассказывала, что когда бабушка моя похоронку на мужа получила, сначала вроде ничего, держалась. Тогда у многих такое горе было. Не принято было свои чувства на людях показывать. А потом на третий день упала с ударом и к вечеру померла. Мамин брат всем сказал, что в никакой детдом он сестренку не отдаст, ему уже почти шестнадцать, сам за ней присмотрит. Так их и оставили. А дед потом вернулся. Оказывается, его ошибочно в убитые записали, он в госпитале лежал.
ИВАН. Дед твой вернулся с войны. А Ленка нет… хотя она даже не солдат. Просто девчонка-продавщица из сельпо.
ПРАСКОВЬЯ. В том-то и жестокость войны. Это тебе не шахматы, где друг против друга специальные фигуры играют. Пока солдаты на передовой воюют, вражины им тыл прореживают.
ИВАН. Хочешь сказать, мы – чей-то тыл?
ПРАСКОВЬЯ. Мы, считай, прифронтовая зона. И захватчики сюда вживую сунуться боятся, и наши еще не подошли.
ИВАН. Лучше бы они меня убили, чем ее.
ПРАСКОВЬЯ. Грех так говорить. Леночке вот смерть мученическая выпала. А что тебя ждет – один Господь ведает. Может, у него на тебя особые планы.
ИВАН (задумчиво). Особые планы, говоришь?..
ТАМАРА. Ленкин отец ведь младше меня был. Его из-за этого в детстве в вышибалы играть не брали. Кричали, что малявка. А я его защищала всегда. И если вставала сама с мячом, то и его со мной брали. Женился он рано. Только-только восемнадцать исполнилось. Невеста его уже на сносях была тогда. Молодые да ранние…
ПРАСКОВЬЯ. Помню, как он вусмерть нажрался, когда узнал, что его жена четвертыми родами померла и младенец не выжил. Его тогда мужики домой заносили. Своими ногами уже идти не мог.
ИВАН. Что сейчас об этом? Их больше нет, понимаете? Соберем все, что от них осталось, и похороним в одной могилке. Если вообще сумеем собрать.
ТАМАРА. Мы их помним. А раз помним, значит… ну не зря они жили, понимаешь? Мы же все смертны. Вот если кто нас помянет добрым словом, когда нас не станет, то и славно. Шаблыкиным несправедливо срок жизни урезали. Но для нас-то они до сих пор здесь (показывает на голову) и здесь (показывает на сердце).
Иван трет глаза, зло смахивая непрошеные слезы.
ПРАСКОВЬЯ. Не стыдись своих слез, Ванечка. Близких всегда тяжело терять. Нам ли этого не знать. Но им сейчас уже не больно и не страшно. За ними Боженька присматривает. Грустим-то мы всегда из-за себя. Из-за того, что больше не сможем с ними поговорить, обнять, угостить.
ИВАН. Я их, сволочей, убивать буду, покуда сам жив. За Ленку, за Олечку твою, за всех, кого они положили, гады.
ТАМАРА. Ты же вроде от армии косишь? И в народную милицию идти не собирался?
ИВАН (веско). А я передумал. Все равно шахтер из меня хреновый. Может, хоть боец хороший получится.
ПРАСКОВЬЯ. Дед мой всегда говорил: воевать надо с холодным сердцем, иначе тебя как глухаря на токовище снимут. Месть – она глаза застит.
ИВАН. А я уже спокоен, как никогда в жизни. Пусть мне только скажут, что делать. Я никакой работы не боюсь. Подучат всему, а там, глядишь, и пользу принесу. Пока этих гнид отсюда не отброшу, домой не вернусь.
Прасковья и Тамара переглядываются. Прасковья чуть видно кивает Тамаре.
ТАМАРА. Подумай трижды. Нет, я тебя не отговариваю. Но солдатом быть – тяжкий труд. Не раз добрым словом еще шахту вспомнишь, если воевать пойдешь.
ИВАН (веско, рассудительно). А я не белоручка и не неженка. Если другие с этим справляются, значит, и я смогу.

Раздаются далекие глухие взрывы.

ПРАСКОВЬЯ. Что это? Никак, огонь перенесли?
ТАМАРА. С чего бы вдруг? Раньше такого не...
(КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ФРАГМЕНТА)