Прошел год войны

«Прошёл год войны, и стон разорённого, истекающего кровью народа стал громче и громче. Во имя чего же это делается? Для блага народа? Нет. Это нужно было кучкам богатеев и правительствам. Как свора собак грызётся за брошенную кость, так и эти хищники не могли спокойно поделить рынки, куда они сбывали свои товары».

Нет, это не из блога, инстаграм или ФБ. Эти несколько строк из лета 1915 года попались мне на глаза, когда я, работая с мемуарами моей бабушки Лили, листала сборник документов Тульского края периода Первой мировой. Я обнаружила, что тот мир, который из обрывков детских воспоминаний склеивала бабушка в глубокой старости, через десятки лет после описываемых событий, соответствовал подшитым в сборник телеграммам, письмам, жалобам, прошениям, донесениям и воззваниям. Я искала и находила подтверждения, что мемуары – не полет фантазии, не выверты памяти, что все было, и приблизительно в той же последовательности: в имении Лилиных родителей Горки на сельхозработах действительно трудились пленные австрийцы и к ним и вправду приезжала комиссия по реквизиции. Только если в рапорте лошади, взятые в Богородицком уезде Тульской губернии по повинности, - голая цифра, то в мемуарах - трогательная история о привязанности, преданности и расставании.

Сличая два рода этих документов – бабушкиных, дышащих искренностью, и архивных, по большей части отдающих казенщиной, - я обратила внимание на историю болезни четырех лет войны. Конечно, не битв и сражений на фронте, ведь речь по-прежнему идет о Тульской губернии, а именно жизни в глубинке, вроде бы вдалеке от театра военных действий, как бы даже мирной. Война начиналась взрывом патриотизма под гимн «Боже царя храни», а потом - мобилизация, реквизиции (в том числе зерна, мяса, сена), разорение сельского хозяйства, дефицит и подорожание продуктов, переоборудование школ, больниц и частных домов в лазареты, толпы беженцев, забастовки на заводах, порубка помещичьих лесов и разорение их усадеб. Ну а в финале – русский апокалипсис и - через несколько месяцев после подписания мира – расстрел царской семьи. Кого не брали пули, отскакивающие рикошетом от каменной стены полуподвала Ипатьевского дома, добивали штыком.
 
Несколько отрывков из мемуаров и комментариев к ним – как напоминание о разрушившей Российскую империю войне - я подготовила к годовщине слегка затянувшейся «спецоперации». Камо грядеши, моя страна?

Елизавета Шмарова
Отрывки из книги «Взгляд камеи»

 
Побег

Семья статского советника Михаила Васильевича Котюхова каждое лето проводит в имении Горки Тульской губернии Богородицкого уезда. Через двести десятин земли протекает река, есть там и фруктовые сады, сдававшиеся в аренду, и поля, и леса – дубовый и сосновый. Дети – Лиля, Лёля, Юра и Таля – наслаждаются свободой на природе, взрослые заняты их воспитанием и хозяйством, когда 20 июля 1914 года публикуется высочайший манифест императора о вступлении России в войну.


"У Юрки была страсть ко всему военному – он рисовал солдат в разных формах, помнил даты всех боев. Так что все думали, что судьба у него будет военная. Папа привез ему в подарок из Петербурга саблю, кивер с орлом и седло, настоящее, кожаное, небольшое, как у жокеев. Юрка с него не слезал – оно было у него в комнате на стуле, и он всегда читал или уроки учил, сидя на седле, а ноги в стременах. Однажды задумал он – тайно - бежать на войну с немцами и агитировал Лёльку, притом он должен был стать там кем попало, а она – сестрой милосердия. Ему было семь, а ей – девять. И вот что из этого вышло.
 
Мама со мной собралась на богомолье к святому Серафиму Саровскому, которого считала покровителем нашей семьи. Ехали мы сначала на поезде, потом на лошадях, довольно долго, ночевали в пути в каком-то трактире. В Саровской пустыне повели нас в скит, где когда-то жил святой. Мы помолились в церкви при монастыре, пообедали на террасе и отправились домой. Когда вернулись, наши домашние сообщили, что как только мы уехали, пропали Лёля с Юркой. Они забрали все оставшиеся после завтрака лепешки (ржаные на сметане, превкусные) и кое-что из одежды. И оставили записку, чтоб их не искали, потому что они ушли на войну. Как вам это нравится?! За ними послали погоню, и в двух верстах у села Иевлева их обнаружили и вернули домой.
 
Это происшествие все домашние переживали по-своему. Мама была настолько расстроена, насколько счастлива таким исходом. Бедная мадмуазель, когда мы приехали, лежала с компрессом на сердце: она считала, что не углядела, как они устроили этот побег. Ребята тоже были не в себе, просили прощенье, да еще и устали очень. Зато на кухне вся прислуга, собравшись вместе, отмечая возвращение, распивала шоколад. Мы приехали неожиданно, и, увидев нас с мамой, они очень сконфузились, потому что шоколад варить полагалось только, когда бывали гости, – в день рождения или на именины. Мама не ожидала такого самовольного поступка, но она им и после никакого замечания не сделала, они все поняли по ее виду.

Когда в Горки приехал из Тулы папа, то сделала Юрке и Лёле соответствующее внушение – сказал, что мама умрет от горя, если это еще раз случится. Но Юрка все равно был одержим своей мечтой. Он, как белка, потихоньку запасал в чулане сухари и куски сахара, а главное – стали пропадать по мелочи деньги. Это стало замечаться по карманам пальто то тут, то там - даже у знакомых, которые приходили к нам в гости, он шарил по карманам. Одним словом, он стал воришкой, но никто не мог додуматься, что он делает запасы, чтоб опять бежать на войну. Это так встревожило родителей, что они выпытывали у Юры всеми средствами эту мечту. Когда это все обнаружилось, папа решил впервые его выпороть ремешком, чтобы впредь это не повторилось. И это на самом деле не повторялось, так же, как и этот способ употребления ремешка".   

Мобилизация

В 1914–1915 гг из Богородицкого уезда призвано в действующую армию около 15 тысяч человек. Иногда новобранцы отправляют на имя редакции телеграммы, печатающиеся в Тульских газетах. Например, такие: «Последний вагон поезда ратников шлет с дороги родным, знакомым и всем провожавшим лицам сердечный привет и глубокую благодарность за проводы, оставившие неизгладимое впечатление». Кстати, списки погибших, раненых и пропавших без вести печатались в губернской газете все четыре года.
   
"Последние годы наряду с праздниками бывают очень печальные дни, когда женщинам приходится провожать своих мужчин на войну. Тогда стоит целый день такой вопль на деревне, так голосят они всю дорогу, провожая их на телегах до города. Предварительно приходят прощаться на усадьбу с нами, где им уже приготовлена водка с закуской, они немного даже попоют песни, а затем – в дорогу. Некоторые, из тех, кто у нас раньше работали, даже присылали нам с фронта свои фотографии. У мамы было несколько таких карточек". 


Парад победы

С 1910 по 1917 год Михаил Васильевич Котюхов, отец Лили, служил управляющим Императорского Земельного банка в Туле. Квартира ему полагалась - причем это прописывалось в контракте – прямо в здании банка.
 
"О Туле у меня остались самые теплые воспоминания, вернее – о нашей жизни там. Мы жили в доме Ермолаевых-Зверевых на главной улице, у самого Кремля. К нему примыкал прелестный сад, в котором мы постоянно гуляли. За Кремлевской стеной был большой Преображенский собор и площадь, на которой устраивались парады. Однажды, уже в годы войны с Германией, был парад в честь каких-то наших побед, и в соборе служили молебен. А потом маршем проходили воинские части, тоже очень торжественно. За ними повели пленных немцев и австрийцев, а после – таких же пленных, но раненых, и тех из них, которые не могли идти сами, везли на телегах. Мы с мамой и папой были на этом параде, но когда я увидела этих несчастных на телегах, то так разрыдалась, что меня сразу увезли домой. И я была еще долго под этим впечатлением".
 
Пленные

Из телеграммы тульского губернского предводителя дворянства от 9 октября 1916 года: «Всех военнопленных имеется в Тульской губернии на сельскохозяйственных работах лишь 12 450 чел., тогда как из трудоспособного населения Тульской губернии с начала войны взято 138 667 чел. и, кроме того, около 60 тысяч трудоспособных мужчин и женщин работает на оборону на оружейном, патронном и других заводах, вследствие чего для сельскохозяйственных работ остаётся крайне незначительное число людей, поэтому губерния находится в исключительно неблагоприятных условиях, граничащих с разорением. Сделанное уже распоряжение немедленно отобрать у сельского населения губернии треть пленных для работ в шахтах объясняется, вероятно, каким-нибудь недоразумением».
 
"Время от времени заезжает к нам в Горки урядник – интересуется пленными австрийцами: как они работают, как вообще себя ведут, кстати, и о наших остальных рабочих задают наводящие вопросы. А этим пленным живется у нас совсем не так уж плохо – днем работают, ночью иногда катаются на лодке, выглядят прилично, всегда вежливые. Мы с ними говорим по-немецки, а они знают уже много слов по-русски, хотя часто коверкают их. Работают добросовестно, может, даже лучше наших, поэтому им ночью разрешается брать лодку, и многое другое. Недавно лишь произошло такое событие. Один из них во время отдыха в поле отпряг лошадь, а борону железную почему-то бросил зубьями кверху, а сам заснул. Лошади, как и собаки, любят кататься по земле на спине. Лошадь была на лугу недалеко от бороны на пашне и вздумала покататься, да не рассчитала и боком легла прямо на зубья. Три зуба впились ей в бок. Борону отцепили и привели раненую во двор, где мама, папа и Семен, наш приказчик, промыли ей раны. Я как увидела эту кровь, ручьем текущую из ран прямо на траву, сразу убежала в дом. Помню, как дрожала всем телом эта несчастная лошадь. Вот тут, в первый раз, я слышала, как папа кричал на этого австрийца, форменным образом орал на него по-немецки – мол, у себя на родине он этого бы не сделал. Впоследствии, когда лошадь выздоровела, ее в числе других взяли на войну".

Реквизиция

Из архивных документов. «В Богородицком уезде для приёма лошадей назначен один сдаточный пункт — г. Богородицк, на котором действовала одна приёмная комиссия. По мобилизационному расписанию к поставке назначено было лошадей: верховых 2, упряжных 1-го разряда для запряжки орудий и зарядных ящиков — 140 и для запряжки обоза – 441, итого 583, повозки и упряжь не требовались».

"Однажды к нам приехала комиссия отбирать лошадей для фронта: офицер, ветеринарный врач и несколько солдат. Просмотрели всех лошадей из рабочих, выездных им не показывали, да они и не интересовались ими – лишь бы здоровых и сильных. Взяли пятерых и уже собирались уезжать, как надо же было так случиться, что в последний момент верхом на Зайчике въехал конюх Васька Рудак. На выездных лошадях, которые в конюшне стояли по денникам, часто ездили в город на почту или за покупками – просто для того, чтобы не застаивались. Как только офицер увидел Зайчика, решилась его судьба. Еще бы, такой белоснежный красавец – помесь араба с рысаком! Офицер не мог глаз от него отвести. Одну из пяти лошадей он сразу же вычеркнул и включил вместо нее Зайчика. Как только мама с Семеном Андреевичем ни протестовали, ни уговаривали, ничего не помогло. Вот если бы папа был здесь, но, увы, он в это время был в Туле. Когда офицер подошел к Зайчику и взял его за повод, лошадь встала на дыбы, заржала и вырвалась. Всегда смирный, послушный, он словно взбесился – носился кругами по большому двору, даже своим не давался и ржал, будто кого-то звал на помощь, чувствуя неладное. Наконец Семену удалось все-таки поймать его. И вот настал момент разлуки. Мы, все дети, заплакали, а я взяла ножницы и на память выстригла у него из гривы прядь волос. Как и что было дальше, мы не видели, только слышали его ржанье.

Прошел год, как у нас не стало Зайчика. И как-то однажды Семен Андреевич ездил по делам в Москву и зашел на Воздвиженке в военный магазин (он тогда назывался магазином офицерского экономического общества). Выходя, он увидел Зайчика, которого держали за поводья. Семен подошел к лошади, Зайчик стал тереться о него мордой и в глазах у него появились самые настоящие слезы. Солдат сказал, что «этот конь у нас под генералом ходит». Когда Семен уходил, Зайчик так сильно потянулся за ним и заржал, что солдат с трудом удержал его. Мы, конечно, со слезами слушали этот рассказ. Дальше мы ничего не знали о нашей прелестной лошадке. Только сохранилась у меня до сих пор прядь волос из его гривы, а папа подарил мне картину – в белой овальной раме голова лошади, в точности как наш Зайчик. На обороте он написал: «Лизочке в память нашего любимого Зайчика». 



    
.