Самая красивая

А как же давно это было! Теперь от моих нынешних семидесяти до семилетнего мальчика такое же непостижимое и неодолимое расстояние как до Сириуса, и даже много дальше.
Было это в башенном городе Таллине с влажным приморским воздухом, пахнущим угольком голландских печек и неповторимым эстонским печеньем.
Отец работал главным хирургом республиканской больницы, до которой было – дорогу перейти. А с другой стороны нашего двора – лес старого кладбища – совсем не страшного, а больше таинственного с песчаной центральной аллеей, ведущей от ворот мимо памятников в недостижимую даль.
     Двухэтажный финский дом, в котором мы жили в квартире на втором этаже располагался в центре четырёхугольника нашего двора, углы которого занимали одноэтажные аккуратные домики: дом, в котором жили мои эстонские погодки и коллеги по песочнице Рауль и Каупо, дом в котором жил доктор Райц с супругой – румяный толстячок, необыкновенно важный с неразлучными палочкой и шляпой, от него я никогда не слышал ни единого слова, дом, где жила тётя Люся Мухина с сыном Номиком и мамой тётей Шурой.
     Тётя Люся была яркая еврейская красавица, при взгляде на которую любой мужчина чувствовал "пожар в штанах": свежая снежно белая кожа выгодно контрастировала с тёмными мягкими кольцами волос и лукавыми карими глазами. Нрав у неё был весёлый и лёгкий, что давало не раз поводы к огорчению её мамы тёти Шуры. Они приехали в Таллин после развода тёти Люси с мужем, директором какого-то магазина.
Я его один раз видел: перед зимой он пригнал из Ленинграда грузовик с углём (все мы топили брикетами торфа местного происхождения, менее калорийным, чем уголь).
Я помню его: немолодой худощавый большеносый иудей стоит в светлой рубашке на вершине кучи антрацита, опёршись на лопату и о чём-то думает.
     Работала тётя Люся операционной сестрой в той же больнице, где работал отец. Хирурги с ней оперировать любили: необходимые хирургические инструменты только мелькали в её ловких ручках.
     Красотой своей она гордилась и любила комплименты, нуждалась в них как наркоман в наркотиках, не считала предосудительным принимать подарки, считая, что надо пользоваться тем, что Бог дал, ведь жизнь всего один раз даётся. Ум у неё был быстрый, легко проскальзывающий опасные глубины. Однажды кто-то пытался ей рассказать о Холокосте: она сразу расплакалась и попросила больше не напоминать: «Я маленькая слабая женщина, ничем не могу помочь несчастным, мне бы свои проблемы решить!»
     Однажды в нашем дворе случилась подлинная сенсация: тёте Люсе подарили дорогущий воротник из чернобурки, мечту каждой женщины.
Нередко и будто мимоходом она заглядывала к нам и, как я заметил, когда мамы не было дома. В то время к нам ещё часто приходила моя бывшая няня Полина Ивановна, чтобы побыть со мной пока родители на работах. Свою няню, простую русскую женщину, псковитянку я ещё любил со времени моего молочного младенчества почти также, как и родителей, разве что чуть больше.       В тот день заглянула к нам тётя Люся.
     Я стоял между бабушкой, которую называл «Ба», и тётей Люсей. Ко мне свешивался пышный сине-чёрный лисий хвост с одной стороны, с другой – слепая узкая мордочка.
     Ба и тётя Люся что-то обсуждали и вдруг тётя Люся со смехом обратилась ко мне:
     - Ну скажи, кто красивей, я или твоя бабушка?
     Мне предложили сделать выбор между чужим и любимым и я, разозлившись, готовый броситься с кулаками на чернобурку выкрикнул – Бабушка! – А тётя Люся продолжала смеяться, но бабушка, к моему удивлению даже не обиделась, а спокойно стояла со своими тонкими морщинками на лице, картофелинкой носа, в сером платьице и как-то смущённо улыбалась.
     Не было заметно, чтобы Мухина занималась сыном и тем не менее Номик рос здоровым уравновешенным мальчиком, хорошо учился и многие родители ставили его в пример. Как-то так получалось, что он оказывался в центре игр, будь то футбол или езда на двухколёсном велосипеде или игра в лото. Но главным для нас в Номике было то, что к тёте Люсе ходил дядя Володя, настоящий военный моряк, у которого был кортик.
     Как только во дворе становилось известно, что к тёте Люсе пришёл дядя Володя, ребята шли делегацией к Номику и просили уговорить тётю Люсю разрешить посмотреть нам на дядю Володю и его кортик.
     Уже в прихожей мы видели на вешалке чёрную шинель или чёрный бушлат с погонами.  С золотыми оякоренными пуговицами, офицерскую фуражку с кокардой: среди веночка из золотых сосновых ветвей – золотой якорёк перевитый тонюсенькой зернистой нитью.
      Помню как в комнате дядя Володя соломленноголовый крепыш в кремовой рубашке, сдвигал стоящий на тумбе телевизор, видимо что-то поправлял, исправлял. А на кушетке у окна лежала грустная тётя Шура.
     Скоро появлялся кортик. Дядя Володя показывал как он крепится на ремешках и медленно доставал из чёрных ножен стальное светло-голубое лезвие с острейшим опасным жалом и в этот священный момент мальчишеские сердца колотились особенно сильно!
     Появлялся лимон и жало легко, как бы само собой, входило в жёлтую кожицу, прыскал крохотный тонкий фонтанчик сока – дядя Володя снимал цедру.
     Если дяди Володи долго не было, нам говорили, что он ушёл в поход.
     Когда мы уехали из Таллина в Москву, где отцу предлагали более высокую должность, мне шёл восьмой год, но Таллин остался в моей душе навсегда.
     Мне шёл одиннадцатый год, и мы навестили Таллин.
     Я помню, как я, отец и мама стояли в таком знакомом дворе, окружённые толпой друзей и коллег отца. Отец как всегда был в синем костюме, голубой рубашке с синим галстуком. Смуглый как мавр с зачёсанной назад иссиня чёрной шевелюрой, открывающей умный лоб, он выглядел теперь здесь довольно экзотически. И кто-то сразу успел шепнуть, что новый любовник тёти Люси шофёр и её поколачивает – поставил на носу синяк.
     Как вдруг раздался крик, зовущий отца: «Павел Леонтьевич! Павел Леонтьевич!» - от входа во двор со стороны больницы неслась на всех парах тётя Люся, не успевшая даже снять медицинский халат.
     Как всегда, она была радостна и оптимистична. Только не было в её коже прежней свежести, а поперёк спинки носа темнела серая полоска от синяка, происхождение которой тётя Люся с весёлым смехом объяснила неудачным падением с кровати.
     В тот приезд я заходил к Номику, когда он был дома один. Он был уже старшеклассником, доброжелательно рассудительным. Сказал, что занимается вольной борьбой и показал медаль за победу на республиканских соревнованиях.
     Дядю Володю же я никогда больше не видел. Мне лишь сказали, что он спился, был уволен из военно-морского флота, стал капитаном рыболовецкого сейнера, проворовался и сел в тюрьму. Как могло такое случиться с блестящим морским офицером?
     Видимо на свою беду он был однолюб, а служба военного моряка то и дело предполагала походы и на две недели, и на месяц, когда корабли уходили и в «Средиземку», как выражались моряки, и на Кубу…
     А могла ли тётя Люся одиноко ждать с её жадностью до жизни и новых впечатлений, с кружащим вокруг легионом искусителей? Ну как например отказать молодому талантливому хирургу Зебергу, пригласившему её после двухчасовой  сложной операции, в которой она ему ассистировала, отдохнуть в ресторане «Глория» и посмотреть как танцуют танго? Приглашал и известный профессор проехаться на своей новой «Победе» вдоль залива, приглашали и на дачу посмотреть какие-то новые необыкновенные цветы… Ну сначала отказывала: откажет раз, откажет два, в третий раз, а на четвёртый утеряет бдительность, махнёт рукой и согласится.
     Дядя Володя возвращался из похода, находил её несколько изменившейся, вёл сражение с тысячеголовой гидрой искусителей, но вместо одной головы вырастала новая, а он был один, стал уставать и всё чаще находить спасение в бутылке, подрался в доме моряка да задел сыночка адмирала… Уволили из флота, лишили кортика.
     Устроился капитаном сейнера, думал и ладно, новую жизнь надо устраивать, к тому же чаще стал на берегу бывать. Но красивой женщине нужны новые платья, колечки золотые с камушками, бусики, туфельки, походы в «Глорию»… Денег не хватало, дядя Володя пустился в незаконные операции по продаже улова налево, был уличён, судим и приговорён к долгому сроку.
     О дальнейшей его судьбе  мне ничего не известно.
 С Полиной Ивановной мы ещё мы ещё долго переписывались. Она переселилась из города в Пирита, где ей выделили комнатку с печкой в старом двухэтажном деревянном доме. С мамой они обменивались письмами, она всегда присылала мне телеграммы с поздравлением на день рождения, а я поздравлял её с праздниками 8 марта и с Новым годом.
    Однажды Ба даже заехала к нам в Подмосковье по дороге к родне на Волгу и сообщила новость: такой рассудительный Номик женился на женщине с двумя детьми! – «Номка сошёл с ума!», - заключила она, качая головой, и я, удивлённый, ей тоже поддакивал: я ещё не знал, что в жизни не всегда дважды два равняется четырём, но часто именно из-за подобной ошибки и изменяется траектория человеческих судеб.