Малахитовая кукушка

                МАЛАХИТОВАЯ КУКУШКА
             пьеса снов и возвращений в одиннадцати картинах


                Пролог

     В погружённой в густые сумерки комнате мать ведёт разговор с маленькой дочкой. Она укладывает её спать. Зритель может видеть только неясный, почти неподвижный силуэт женщины, сидящей на кровати.

ДОЧЬ. Мама, а почему так темно? На улице луна, я видела, там светло, а у нас тут темнотища как в пещере из твоей сказки про кукушку...
МАМА. Это светомаскировка, сто раз тебе говорила. А ещё – чтобы ты засыпала скорее.
ДОЧЬ. А ты? Ложись со мной, я тебе тут место нагрела.
МАМА. Я попозже... У мамы дел ещё полно. Посуду вон вымыть надо, тебе чулочки заштопать, ватники прострочить...
ДОЧЬ. Это которые для солдатов? Их отправят туда, где сейчас наш папа? И где сейчас кукушка?
МАМА. Да, туда. На фронт. Только не для солдатов, а для солдат. Чтобы им воевать не холодно было.
ДОЧЬ. А папе ватник достанется?
МАМА. Обязательно. Самый лучший, самый тёплый.
ДОЧЬ. А кукушке?
МАМА. Что – кукушке? Ватник? Нет, доча, таких ватников не бывает.
ДОЧЬ. Тогда она замёрзнет и куковать не будет.
МАМА. У неё перья тёплые и пушистые. Она не замёрзнет. Спи.
ДОЧЬ. Ладно. Только ты сначала мне сказку расскажи.
МАМА. Какую?
ДОЧЬ. Мою любимую. Про махалитовую кукушку.
МАМА. Малахитовую? Беда мне с тобой... Хорошо, слушай... В одном царстве-государстве, в тридевятом королевстве жил-был прекрасный царевич. И вот однажды он узнал, что где-то далеко есть самая красивая на свете царевна, да не одна, а с маленькой дочкой – тоже такой красивой, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Отправился тогда царевич к своей знакомой волшебнице, пришёл и спрашивает: где живёт самая-пресамая красивая царевна? Как мне её отыскать?
ДОЧЬ. А волшебница – это Баба-Яга?
МАМА. Пусть будет Яга. Только не злая, хорошая... И вот она отвечает: царевна твоя вместе с дочкой живёт за семью лесами, за восемью реками, за девятью озёрами, за десятью горами. Сам ты, царевич, никогда не найдёшь туда дороги, ведь каждый лес, каждую речку защищают тёмные силы. И с этими силами тебе надо сражаться не на жизнь, а на смерть, нужно побеждать их. Только кукушка моя верная, малахитовая, сможет тебе помочь. И протягивает ему зелёную кукушку – точно такую же, как у нас в ходиках жила.
ДОЧЬ. Я помню... Миленькая такая...
МАМА. Вспорхнула кукушка с руки волшебницы Яги – и повела царевича по лесам, по полям, через горы, озёра и пустыни... Долго ли, коротко шёл царевич, только однажды забрёл он в тёмную пещеру. Темнота была – вот как у нас сейчас, даже ёщё сильнее. Длинной оказалась эта пещера. Идёт по ней царевич, идёт, и только слышит впереди: ку-ку, ку-ку... Значит, малахитовая кукушка где-то впереди летит, за ней ему шагать надо. Обязательно – только за ней, лишь она его к прекрасной царевне и к её маленькой дочке привести может, больше никто... Только малахитовая кукушка одна знает правильный путь... Вот царевич и идёт, хоть и устал, хоть есть и пить ему хочется... А он всё равно идёт и идёт... А впереди: ку-ку, ку-ку, ку-ку...

     Женщина наклоняется к дочери.

МАМА. Заснула. Вон как ровно сопит... Кроха моя... Всегда на этом самом месте засыпает... Что ей сейчас снится?

     Женщина осторожно встаёт и отходит от кровати. Сумерки всё больше и больше набухают ночной чернотой, сквозь которую очень издалека до нас доносится: ку-ку, ку-ку, ку-ку...


                Картина первая               
                Проводы

     Мы в комнате Маши и Кости. По всему видно, что оба только-только зашли в помещение. На Косте новенькая солдатская форма, в руках вещмешок.

КОНСТАНТИН. Ну вот и всё, Машка, вот и всё... Эшелон через час...
                (посмотрел на часы-ходики на стене)
Нет, даже меньше уже... Отпустили ненадолго. Других вот не отпустили, а меня – пожалуйста... Взводный знакомый попался, мировой парень, мы с ним вместе на курсы в ОСОАВИАХИМ ходили.
МАРИЯ. Хорошо, что встретились. Думала, не успею домой, хотела сразу на вокзал, к эшелону. А потом решила: дай заскочу. Зашла – а ты тут...
КОНСТАНТИН. Ага, я тут...
МАРИЯ. А меня из театра к тебе прямо со спектакля отпустили. Как узнали, что тебя... Что ты уезжаешь сегодня – так сразу и подменили. Без разговоров.
КОНСТАНТИН. Сегодня, да... Скоро... Через пятьдесят минут построение у водокачки.
                (пауза)
Ты, Маш, знаешь что... Ты меня на вокзал не провожай, ладно? Не надо на вокзал...
МАРИЯ. Почему, Костя?
КОНСТАНТИН. По кочану...
            (улыбается смущённо, легонько щёлкает Машу по носу)
По кочану да по капусте – помнишь, мы так Надьке на её вопросы глупые отвечали?.. Ну не надо – и всё. Не люблю я, когда на людях, при всех это... Ну, поцелуи, слёзы, слова разные... Самое важное человек всё равно в такой суете не скажет, а пустяки не хочется... Не тот случай, чтобы о пустяках в последние минуты говорить.

     Маша быстро прикрывает его рот своей ладонью.

МАРИЯ. Не надо так...
КОНСТАНТИН. Что не надо?
МАРИЯ. Так говорить не надо. Про последние минуты. Жутко звучит.
КОНСТАНТИН (целуя её ладонь). Машка ты моя... Жена глупая... Меня же не в авиацию забирают, а в пехоту.
МАРИЯ. А при чём тут авиация?
КОНСТАНТИН. Это у лётчиков полно суеверий, примет разных. С нами в ОСОАВИАХИМе на одном потоке будущие пилоты занимались. Так вот, от них никогда не услышишь: «в последнем полёте...» или «на последнем экзамене...». Только слово «крайний»: «крайний экзамен», «крайний полёт»...
МАРИЯ. Ладно, пусть так. Пусть будут «крайние минуты»...
                (пауза)
Наши крайние минуты... С тобою – крайние...
                (пауза)
Всё равно страшно...
КОНСТАНТИН. А мы не будем говорить ни про крайние, ни про последние. Для нас их нет – последних. У нас с тобой впереди ещё знаешь, сколько этих минут, часов и лет!.. Вот вернусь с победой – и заживём! Все вместе: ты, я и Надюха. Ты её береги, ладно? Она у нас слабенькая, постоянно простужалась в последнее время.
МАРИЯ (смеётся). В крайнее!

     Рассмеялись на этот раз оба.

КОНСТАНТИН. Ну, это вообще по-идиотски звучит.
МАРИЯ. Точно... И разговор у нас с тобой какой-то нелепый, дурацкий... Ты вот не хотел, чтобы я на вокзал с тобой, а сами… У себя дома... Мы с тобой наедине, а всё равно о пустяках каких-то говорим. Не о главном совсем.
КОНСТАНТИН. А что, по-твоему, главное?
МАРИЯ. Зачем об этом спрашиваешь? Ты сам прекрасно знаешь, что сейчас самое главное...
                (пауза)
Чтобы Гитлера из страны прогнать, чтобы война нашей победой закончилась, чтобы ты живой и здоровый к нам с Надей вернулся. И чтобы мы тебя встретили – тоже живые и здоровые, счастливые.
КОНСТАНТИН. Да, да, да... Как думаешь, это скоро случится?
МАРИЯ. Не знаю, Костя... Честно – не знаю. И никто сейчас не скажет... Одно только наверняка знаю: для меня это не скоро произойдёт. Даже если ты через месяц дома будешь, даже если через десять дней... Всё равно для меня это будет целая вечность... Вот ты уезжаешь, а я совершенно не знаю, как буду здесь без тебя. Как буду водить Надьку в ясли – без тебя... Как в магазинах в очередях стоять – без тебя... Как в театре буду спектакли играть – тоже без тебя... И жить без тебя!

     Костя забирает её руки в свои ладони, целует.

МАРИЯ. Вот уже совсем скоро ты сядешь в вагон, свистнет паровоз, эшелон тронется. Сначала вагоны медленно будут катиться, потом всё быстрее, быстрее, быстрее... И с каждой секундой та ниточка, что связывает нас, будет делаться всё длиннее. И поэтому тоньше. Ты меня понимаешь?
КОНСТАНТИН. Понимаю... Но она всё равно не порвётся – эта ниточка! Никогда не порвётся. Это самая прочная на свете ниточка.
МАРИЯ. Нельзя, чтобы порвалась, нельзя... Хотя ей нужно будет протянуться на сотни, на тысячи километров...

     Наши герои некоторое время молчат, словно представляют эту ниточку, тянущуюся через огромные пространства.

МАРИЯ. Ты нам писать будешь?
КОНСТАНТИН. Глупый вопрос. Конечно. Как только выпадут полчаса свободные, сразу же напишу. Хотя бы пару строк черкну: чем занимаюсь, в какое подразделение направлен...
МАРИЯ. Полчаса! А если всего десять минут у вас там между боями будет? Не напишешь тогда?
КОНСТАНТИН (улыбнулся). Даже если десять, всё равно напишу. И даже если пять...
МАРИЯ. А если всего только минутка свободная?
КОНСТАНТИН. Путь всего минутка... Настрочу что-нибудь, успею!
МАРИЯ (приникла к нему). Даже если одна-единственная секунда, всё равно черкни, ладно?
КОНСТАНТИН. Ладно, обещаю. Время, как утверждают современные учёные, штука относительная. Оно и сжиматься может, и растягиваться...
МАРИЯ. Для меня оно растягиваться будет. Без тебя – только растягиваться.

     В это время из окошка на ходиках выпрыгивает на пружине кукушка и начинает куковать.               

МАРИЯ. Вот видишь, где оно будет жить – моё растянутое время. В этих самых ходиках, которые мы с тобой вместе купили. Внутри, как в домике. А кукушка будет это время охранять. И напоминать мне каждый час, что всё это время – без тебя...
КОНСТАНТИН. А мы тогда вот что сделаем. Я эту кукушку – с собой... Я её с собой на фронт возьму. И тогда она не сможет надоедать. Зато мне на войне будет о вас с Надей напоминать... Заберу её сейчас, положу в вещмешок, в кисет или в подсумок – пусть со мной воюет! А когда приеду обратно, то её на место верну.

     Костя берёт табурет, становится на него, возится с ходиками.

КОНСТАНТИН. Вот и всё...
                (кладёт кукушку в нагрудный карман)
И не будет теперь у вас этой назойливой напоминальщицы. На войну улетела.   
МАРИЯ. Но и тебя тоже не будет, Костя...
КОНСТАНТИН. А я – буду! Всегда с тобой буду, с вами обеими. Ты вот посмотришь на часы и сразу вспомнишь о кукушке. А если о ней, то и обо мне обязательно. Взглянешь на эти книги – и сразу представишь, как мы их вместе читали. Откроешь шкаф, а там мой костюм, в котором я только на премьеры... Так что я всегда рядом буду!
                (тревожно взглянул на ходики)
А теперь мне пора, Маша. На вокзал пора... Эшелон.
МАРИЯ. Можно я с тобой всё-таки?
КОНСТАНТИН. Нет, не надо... Я же говорил... Ты ведь понимаешь...
МАРИЯ. Понимаю, да... Я понимаю, Костя... До свидания, Костя... Ты возвращайся, Костя... Мы ждать будем...

     Откуда-то издалека раздаётся призывный гудок паровоза. Наши герои отдаляются друг от друга. Свет медленно гаснет.


                Картина вторая
                Надежда

     Зритель снова видит комнату Марии, обставленную очень аскетично, по образцу военных лет. Стол, пара стульев, ходики, лампа с бумажным абажуром, металлическая кровать, на которой спит её маленькая дочь Надя. На переднем плане – Маша, она сидит за швейной машинкой. У её ног груда солдатских ватников, Мария выполняет армейский заказ...
     Тут же присутствует и её ушедший на фронт муж Константин. Но мы можем видеть только его силуэт, очертания, как бы материализованную тень. Константин и есть в помещении, и его как бы нет... Он стоит возле кровати, смотрит на спящую дочку.

ГОЛОС КОНСТАНТИНА. «Здравствуйте, мои родные, любимые Маша и Надюша! Как и обещал, пишу при первой возможности. Сегодня нам дали день отдыха перед отправкой на передовую. А до этого был очень занят – со своим подразделением проходил подготовку в учебном лагере, ездил на стрельбище. Представляете, я из винтовки сбил восемь из десяти мишеней! Старшина похвали даже. Вечером парни с моего взвода шутили, что теперь меня комполка возьмёт к себе в охрану штаба. Глупости, конечно, ни в какую охрану я не хочу, а хочу вместе со своими ребятами воевать, собственноручно бить ненавистных фашистских гадов – чтобы побыстрее закончить войну и вернуться к вам, хорошие, красивые мои.
Как вы там живёте? Трудно, наверное, приходится? Маша, напиши, как дела в театре, передавай там всем приветы и поклоны. Скажи Арсентию Петровичу, чтобы мою роль раненого красногвардейца никому не отдавал. Вернусь – сыграю её совсем по-другому. Здесь, на войне, я, наконец, понял, как эту роль правильно подавать нужно. И, главное, достоверно.
Как Надежда? Слушается тебя? В ясли ходите? Как у неё там с дисциплиной? Не капризничает, спит в сон-час? Если вредничает, скажи, чтобы ради папы спала, за папу, а то у нас тут выспаться не всегда возможность есть: то наряд, то патрулирование, то ночная учебная тревога...».

МАРИЯ (разговаривает с мужем, продолжая при этом шить). А Надюшка-то совсем от рук отбилась, слушаться перестала. Как ты уехал, так совсем... В яслях спать после обеда отказывается, представляешь! Я её с собой разок на завод взяла – мы там с агитбригадой выступали – так с тех пор она ни в какую. Воспитательнице заявила: на заводе в обед никто не спит, все для победы над проклятыми немцами работают, вот и я не стану!
                (негромко смеётся)
А с рисованием что учудила... На занятиях им бумагу раздали, сказали Дюймовочку нарисовать – ну, из сказки Андерсена. А наша Надька взяла и этот листок пополам! Как тебе? Разорвала листок. Я, говорит, никакую Дюймовочку рисовать не буду. Этого вашего Андерсена как звали? Ганс! А мама сказала, что на войне папа мой против разных гансов и фрицев воюет. Сами рисуйте свою фашистскую Дюймовочку! Ну, понятное дело, в углу весь день и простояла...

     Константин удивлённо крутит головой, поправляет одеяло у дочери.

МАРИЯ. Хотела ей дома взбучку устроить, а потом... Толку-то... Это характер, твой характер... Да и когда мне воспитанием заниматься, сам посуди? Днём или в театре, или на выезде – с агитспектаклями по госпиталям, по цехам. А вечером...
      (пополняет кучу ватников только что простроченной фуфайкой)
По вечерам стёганки вот шью. Всё для фронта, как говорится...
                (строчит очередной ватник)
Но ты не подумай, я норму всегда выполняю. Даже перевыполнила несколько раз. А как иначе? Ведь шьёшь этот ватник, а сама думаешь: вдруг он тебе достанется? Сидишь ты там в мёрзлом окопе, снег валит, метель завывает, а тебе хоть бы хны! Потому что моя фуфайка у тебя под шинелью... Так подумаешь – и чуть потолще подклад сделаешь. И на обшлагах, где локти, там двойным или даже тройным швом прострочишь, чтобы покрепче...

     Как бы иллюстрируя её слова, Константин берёт из груды телогреек одну, примеряет. Удостоверяется, что фуфайка и в самом деле добротная.
     По-прежнему не замечая присутствия мужа, Мария встаёт, потягивается.

МАРИЯ. Иэ-э-х!.. Выспаться бы хоть разок... Да только не сейчас, мне ещё карманы скроить, да хлястики пришить...
                (подходит к кровати, тоже поправляет одеяло)
А она тебя ждёт. Каждый день ждёт. Если б умела, считала бы, наверное, эти дни... Сидели мы тут на днях, ужинали – как раз перловку на отоварку дали, – а она мне: нашего папу немцы не убьют, не поранят даже. Он ведь меня специально Надей назвал, Надеждой, чтобы я надеялась. Вот я и надеюсь...
                (помолчала)
Так и есть – твоя это идея была. Ну, Надеждой её назвать. Я вот Аней хотела, в честь бабушки. Или Татьяной, как маму твою... Но ты упёрся: Надежда – и всё! Чтоб была как Крупская Надежда Константиновна, жена Владимира Ильича... Я сперва подумала: шутишь. А ты стоишь на своём и шабаш: Надя, только Надя! Я же говорю характер...
                (снова пауза)
А в общем – хорошее имя. Под него действительно надеяться хочется, изо всех сил надеяться. На то, что война это постылая рано или поздно кончится, на то, что на карточки мыло наконец-то дадут, на то, что ты вернёшься...
                (словно спохватившись)
Да ты не подумай, я тоже не сомневаюсь, что вернёшься! А то, что не пишешь давно – так это же понятно, это война. Неразбериха. Вон нашей соседке тёте Лене муж четыре месяца не писал. А потом выяснилось, что их часть после переформирования на другой фронт отправили, номер полевой почты перепутали, не доходили письма. Зато потом она сразу целую пачку получила. Радости было!.. Завтра вот с Надькой чай пить у неё будем, с настоящим рафинадом! Отмечать.

     За спиной Марии оживают ходики: ку-ку, ку-ку... Но дверцы в часах хоть и открываются, а кукушка из них не высовывается. Женщина вздрагивает, оглядывается.

МАРИЯ. Ой, только бы в театр завтра не проспать, репетиция с утра... А ходики в последнее время что-то отставать стали.

     Мария снова садится за машинку, начинает шить. Константин же в это время приближается к часам, трогает цепочку, гири, проводит рукой по корпусу – словно ремонтирует ходики.

МАРИЯ. А ведь это наши с тобой ходики, помнишь? Наша первая совместная покупка. Дня через три после свадьбы зашли мы в магазин – а там эти часы. Ты уже деньги достал, а продавец: часы, мол, бракованные, без кукушки они, не продаются. А тебе уже шлея под хвост: всё равно заверните! Так и принесли их домой без кукушки, ты потом птичку сам из малахита выточил. Из брошки моей камень вытащил – и сделал.

     Мария вновь принимается за шитьё, а Костя, внимательно выслушав жену, снимает ватник и бережно укладывает его в общую кучу. Потом медленно проходит мимо жены, близко-близко, почти касаясь её, проходит мимо кровати со спящей дочкой – и удаляется в сумерки.
     Стрекочет в ночи швейная машинка. Постепенно это мерное стрекотание перерастает в некий шум, звуки удара металл о металл, дерева о дерево – шум исходит из следующей комнаты. Это уже театр, где работали до войны Костя и Маша.

               
                Картина третья
                На пролетарском боевом коне   
               
     Странный шум – это звуки сражения кавалеристов, на театральной сцене они яростно рубятся шашками. С одной стороны отряд красноармейцев, с другой половины сцены – белые. Звучат крики «ура», слышны выстрелы и хлопки взрывов... Одним словом, пьеса о Гражданской войне – в стиле романа Николая Островского «Как закалялась сталь».
     Внезапно один из красных бойцов падает, сражённый ударом сабли белогвардейского офицера. К нему тут же подскакивает девушка-санитарка в алой косынке.

МАРИЯ. Что с тобой, товарищ? Ты ранен?
КОНСТАНТИН. На меня сразу пятеро налетели. Одного конём сшиб, другого из винтовки срезал, третьего – из нагана, четвёртого шашкой достал... А вот за пятым не углядел, со спины он зашёл, подло, по-предательски... Подсоби, товарищ!
МАРИЯ. Сейчас, сейчас, я мигом...

     Мария достаёт из санитарной сумки бинты, перевязывает Константину руку.

МАРИЯ. Ну как, товарищ, полегче теперь?
КОНСТАНТИН. Легче бы там было – где друзья мои с золотопогонниками рубятся. Эх, не вовремя меня... Ну-ка, сестричка, дорогая, глянь, как там? Чья берёт?

     Мария встаёт, вглядывается вдаль.

МАРИЯ. Гонят наши беляков, ох, как лихо гонят! Враги коней своих во всю прыть пустили, да толку-то... Не уйти им от горячей пролетарской пули!
КОНСТАНТИН. Дай-ка и мне на такую славную картину полюбоваться...
                (приподнимается с помощью девушки)
Хорошо треплют они вражину! Помяни, сестричка, слова мои: ещё немного – и полетит наша конница сокрушающей красной лавой по всей стране. Освободим мы от буржуйской нечести и трудовой Урал, и золотохлебную Кубань, и рабочий Донбасс, а там глядишь – и весь мир! Эх, и заживём мы тогда одной дружной пролетарско-крестьянской семьёй!..

     Костя в пафосном порыве делает резкий шаг вперёд, оступается и падает. Лежит, не шевелится.

МАРИЯ (протягивает к нему руки). Тебе плохо, товарищ? Скосила тебя белая сабля?
                (трогает юношу за плечо, тот не реагирует)   
Эй, товарищ, может, ещё тебя перевязать? Потуже? Может, пить тебе подать?

     Маша бросается к Константину, кладёт его голову себе на колени. Даёт раненому глотнуть из фляжки.

КОНСТАНТИН (очнувшись). Что, что такое?.. Что это было?.. Я вроде как того – с катушек, а?..
                (снимает будёновку, ощупывает голову)   
Шишка... Здоровая какая... Севка по башке хряпнул – саблей своей деревянной, не рассчитал... Сначала, вроде, не больно было, а теперь... Хорошо хоть крови нет.
МАРИЯ. Это какой Севка? Который штабс-капитана играет?
КОНСТАНТИН. Он самый, дылда такая... Говорил же ему: осторожней с палкой своей! Он деревянной шашкой на каждой репетиции как сумасшедший махает... Машет... Вот и домахался... Мейерхольд чёртов!
МАРИЯ (смеётся). Бабочкин!
КОНСТАНТИН. Качалов...
МАРИЯ. Ладно, до свадьбы заживёт... Знаешь, а мне понравилось, как ты будёновца сыграл. В бой так натурально рвался – настоящий Павка Корчагин!
КОНСТАНТИН. Спасибо...
МАРИЯ. Только почему в массовке? Отчего тебе самых главных ролей не дают?
КОНСТАНТИН. Это всё режиссёр. Арсентий Петрович наш. Говорит, фактура у меня не та. Его послушать, так все красные комиссары должны быть двухаршинного роста и чтоб усищи во...

     Разведя руки, Костя показывает, какие должны быть усы. Мария смеётся.

КОНСТАНТИН. Тебе смешно, а мне что-то не очень. Уйду я отсюда.
МАРИЯ. Куда уйдёшь?
КОНСТАНТИН. В другую студию. Мало, что ли в Челябинске театров? До седых волос мне, что ли, здесь в массовке прозябать?
МАРИЯ (насмешливо). Посмотрите на него... Тоже мне Игорь Ильинский выискался! Ты спасибо скажи, что не беляков дают играть, а наших, красноармейцев.
КОНСТАНТИН (кривляясь). Ах, спасибо ещё?.. Что мне, комсомольцу, осавиахимовцу – и не белогвардейцев?.. Ладно: мерси!

     Раскланиваясь перед девушкой, Костя теряет равновесие и едва не падает. Маша подставляет плечо.

КОНСТАНТИН. Да ладно... Всё, всё... Теперь я сам...
                (переводит дыхание)
Тебя, кстати, как зовут? А то играем в одном спектакле, а познакомиться – всё никак.
МАРИЯ. Маша... Мария.
КОНСТАНТИН. Костя.

     Жмут друг другу руки.

МАРИЯ. А я, между прочим,  знала, что ты Костя. Слышала, как тебе режиссёр на репетиции кричал: «Костик, хватит балду валять. Сиди в седле ровно, ты на бравом пролетарском коне едешь, а не на ишаке каракалпакском!».

     Девушка и юноша смеются.

КОНСТАНТИН. А ты?.. Ты сама почему не главные играешь? Вроде, симпатичная такая… Тоже не та фактура?
МАРИЯ. Сама не хочу. В студию я просто так пришла, точнее, с подругой, за компанию. Я вообще-то больше рисовать люблю, узоры разные придумывать, шить что-то красивое, необычное... Хочу через год в текстильный техникум поступать, а там, может, и на рабфак – чтоб в институт потом... Буду на нашей швейной фабрике одежду придумывать: платья нарядные всякие, детские сарафанчики, костюмы... Чтобы все люди красивыми были!
КОНСТАНТИН.  Красивыми?.. Ты думаешь, в костюмах всё дело? Надо, чтобы в душе у людей красиво было в первую очередь, вот здесь вот, где сердце...
                (стучит по груди)
И наш советский театр для этого – первое средство! Как барсучий жир при чахотке. Знаешь, после наших спектаклей люди из зала совсем другими выходят.
МАРИЯ. Театр, конечно, это важно, согласна. Но всё равно – ты уж не обижайся – он у вас тут какой-то ненастоящий. Придуманный какой-то... Настоящая жизнь – она там, за этими стенами.
                (делает движение рукой)
КОНСТАНТИН. А это уж от актёра зависит. Ну и от режиссёра тоже. Если они от всей души... Если с искрой, с задором... Тогда и на сцене всё совсем не понарошку.
МАРИЯ (хитро прищурившись). Что, и Севкина сабля тоже? Она же деревянная, сам говорил... Фальшивая.
КОНСТАНТИН. Может, и деревянная. Да, ненастоящая. Но по темечку он меня знатно отоварил этой ненастоящей... Аж искры из глаз!

     Оживлённо беседуя, смеясь и споря, Маша с Костей исчезают в двери следующего помещения.


                Картина четвёртая
                Валенки для Эрвина

     Наша героиня едет в трамвае на работу. Вагон гремит, раскачивается, не выспавшиеся пассажиры мрачно и вяло переругиваются. Но Маша не обращает ни на кого внимания – плотно притиснутая к заиндевелому окну, она пытается протопить ладонью на замёрзшем стекле крошечную «полынью».

ГОЛОС КОНСТАНТИНА. «...А взвод у нас, Машка, дружный. Ребята что надо подобрались. Толик – он из-под Калинина, буксиры и катера до войны по Волге водил. Сейчас пулемётчик, свой «максим» с завязанными глазами разобрать и собрать может! Всё не дождётся, когда в наступление пойдём, мечтает лично участвовать в освобождении своего посёлка, который сейчас под оккупацией... Ринат родом из Татарии, он раньше в совхозе плотником работал. Вот уж у кого действительно золотые руки: не успеем после марша на отдых стать, а Ринат уже землянку или шалаш соорудил, костерок развёл, вещи обсушил, похлёбку сварил... А Генка – он тобольский, сибиряк. Закалка будь здоров! Мороз за двадцать, мы все на посту в валенках стоим, в тулупах – и то зуб на зуб... А этот в шинелке, в ботинках с обмотками. Стоит и посмеивается над нами, цигарку в кулак прячет. На посту курить вообще-то строго-настрого, но Генка всё равно смолит потихоньку, говорит, что махорочным дымом в мороз изнутри греется...».

МАРИЯ (водит пальцем по оконной наледи). Ничего себе, сколько намёрзло! Хотя, чему удивляться - морозище на улице какой... В комнате даже печка не спасает, спать в одежде приходится... А помнишь, мы с тобой до войны любили на трамвае – через весь город... Зимой сядем у замёрзшего окна, и в нашу игру начинаем играть. Ты приказываешь мне закрыть глаза и не подглядывать, а сам пишешь на инее пальцем слово какое-нибудь. А потом просишь отгадать. Условие такое: кто не отгадал, должен поцеловать другого...
Я почти никогда не угадывала, один раз только отгадала. Это когда ты на окне слово «смерть» нацарапал. Потом ты спросил, почему это я вдруг в самую точку с первого раза, а я ответила: всё очень просто, как раз в это время кондуктор остановку «Горкладбище» объявлял. Тогда мы с тобой рассмеялись. А сейчас мне не очень смешно... Особенно, когда с фронта такое новости... Когда от тебя почти полгода писем нет...

     Маша вновь скребёт пальцами по замёрзшему стеклу.

МАРИЯ. Ой, народищу на площади сколько! Трибуна, флаги, транспаранты... Как на первомайской демонстрации! А-а, это с тракторного, они, наверно, очередную колонну на фронт отправляют. Точно - вон танки стоят, много танков... Холодрыга, а люди всё равно стоят, слушают, только пар изо рта.
Кстати, у нас, надомниц, сейчас другой военный заказ пошёл. Вместо телогреек комбинезоны для танкистов шьём. Их, Костя, намного легче шить – ткань потоньше и прострачивать на три нитки не надо. Ты там, на войне, случайно не танкистом стал? Соседка наша, тётя Лена, говорит, что в действующей армии это запросто – ну, перейти из пехоты в танкисты, из связистов в артиллерию... Так вот, если ты всё-таки в танковую часть записался, то имей в виду, что мы здесь не халтурим с комбинезонами, всё на совесть делаем: на коленях ткань в два слоя и пуговицы прямо насмерть пришиваем. Очень крепко пришиваем, чтобы в танке не оторвались, даже если человек пуговицей за какую-нибудь железяку зацепится.

     Маша наморщила лоб, словно что-то важное припомнила.

МАРИЯ. Слушай, Костя, я про пуговицы-то чуть не забыла. Тут такое дело... Мы с нашей агитбригадой недавно на концерте в Першино были. Ну, ты знаешь, там завод металлургический строят – я тебе писала. Так вот, там трудармейцы работают, в основном, немцы – из спецпереселенцев. Там порядки строгие, почти как в лагере: круглые сутки под охраной, все живут за колючкой, в бараках. Вышки вокруг, собаки... Скудно они живут, Костя, очень скудно, всего не хватает...
Ко мне один после выступления подошёл, он вроде бригадира у них, тихонько спросил, нельзя ли пуговиц достать. Обыкновенных пуговиц, лучше металлических. А то им костяные выдают, костяные быстро ломаются. Я пообещала к следующему приезду найти... Так что дома надо порыться, посмотреть. У тёти Лены, опять же, попросить... Я ей не скажу, что для немцев, чтобы не ругалась. Хотя чего в этом такого? Они же не виноваты, что немцами родились. К тому же это наши немцы, советские – из Крыма, с Поволжья...

     Пауза. Какое-то время Маша едет молча.

МАРИЯ. И вот ещё что... Только ты, Костя, обещай, что не будешь критиковать. Я, когда мы опять в Першино поедем, валенки Надюшкины с собой прихвачу. Нет, не те, которые серенькие, а чёрные, подшитые. Ты их сам ещё подшивал, помнишь? Наде и одной пары хватит, куда ей... А те валенки я Эрвину отдам. Мальчишка это один – из детей трудармейцев. Его к нашей агитбригаде прикрепили, чтобы он нам помогал, реквизит таскал, кипяток грел, всё показывал. Хороший парнишка, белобрысенький, весь в конопушках... Бойкий такой, всё тараторил, тараторил, меня постоянно спрашивал, когда война закончится... А я на ноги его глянула – у меня аж сердце зашлось. Ботинки рабочие, кирзовые - размера на три больше. Эрвин в них газет напихал, чтобы теплее, значит, было... Ну разве можно ребёнку в кирзе в такие морозы? Отвезу ему Надюхины валенки, и носки ещё твои шерстяные. А тебе новые свяжу, когда вернёшься. Две пары свяжу. Нет, три... Приезжай только поскорее!         

     Маша снова замолкает. Её пальцы скользят по заиндевелому стеклу, словно какое-то слово выводят...

МАРИЯ. А знаешь, Костя, почему я про ту нашу довоенную игру вспомнила? Ну, про загадки на стекле, про слово «смерть»... Просто это слово в последнее время  стало мне часто встречаться. Очень часто... В театре мы лозунги и плакаты с этим словом пишем: «Смерть оккупантам!», «Смерть фашистским захватчикам!», «Предателям и диверсантам - смерть!»... А ещё смерть – в похоронках, которые всё чаще приходят. В нашем доме уже в пять квартир принесли... И на заводах и фабриках, куда ездим, тоже совсем не редкость это слово. Рассказывают, люди прямо у станков умирают после двенадцатичасовой смены или когда сутки напролёт – в горячем цеху... А сколько несчастных случаев: или металл разлился, или груз с крана сорвался... В новых цехах особенно, которые после эвакуации.
Смерть, смерть, смерть... Всюду она, за каждым углом сейчас. До войны мы о смерти что знали? Что она просто есть на белом свете, где-то существует, а нас не касается. Она для кого? Она для древних бабуль да плешивых беззубых стариков... А сейчас она круглые сутки рядом, близко-близко. Она как будто у тебя за спиной стоит, холодным своим дыханием леденит.
Вот я и думаю, Костя, что неспроста всё это было... Ну, тогда у нас, в трамвае, когда ты слово «смерть» написал... Может, ты чувствовал что-то? Может, и я почувствовала – раз угадала?.. Бестолковый вопрос задаю, да? Согласна... Но всё равно не могу отделаться от мысли, что не с бухты-барахты тогда у нас всё это произошло, в том промёрзшем трамвае. Гоню прочь эту гадкую мысль, а она всё равно сверлит и сверлит вот тут...
                (прикоснулась к вискам)
Ох, Костя, зачем ты тогда это слово на стекле написал? Зачем я его тогда отгадала? Зачем?.. Зачем?..

     Грохот трамвайных колёс становится слышней. Сцена погружается в густой полумрак.

         
                Картина пятая
                Его письмо

     Маша стоит в длинной очереди. Возможно, это очередь в магазине или на каком-нибудь распределительном пункте, а может, она ждёт какую-нибудь справку или выписку... В руках у нашей героини маленький листок бумаги, сложенный в треугольник.

ГОЛОС КОНСТАНТИНА. «...Ты не поверишь, Маша, но только тут я понял, что жизнь солдатская не только из одной войны состоит. Точнее, совсем не из одних только атак, стрельбы, взрывов... Солдатская жизнь – это каждодневный труд почти до изнеможения, до кровавых мозолей на руках и ногах. Тут тебе и ночные переходы по тридцать километров, и рытьё окопа в полный профиль, и обустройство позиций, и починка своей формы, обуви... За водой сходить, дровами запастись, отхожее место – уж извини за детали – для взвода организовать, маскировку обеспечить – всё это только солдатскими руками и делается.
Считаешь, что скулю? Нисколько! Тут никто не скулит и не жалуется. Наоборот, к трудностям мы уже привыкли и воспринимаем их как свою нормальную повседневную мужскую работу. Тем более, с других фронтов то и дело хорошие известия приходят. Вот недавно состоялось у нас комсомольское собрание, на котором политрук рассказал, что фрицы под Москвой понесли гигантские потери – несколько их отборных дивизий Красная Армия там в землю уложила! Вот так им, паразитам, поделом! Обломал Гитлер зубы о нашу оборону. Пока только передние обломал, но дай срок – все до последнего ему вышибем. И раздавим этого ядовитого скорпиона в его же собственном гнезде!».
 
МАРИЯ (прижимает треугольник к груди). Ты знаешь, Костя, многие пугали, что дальше всё будет только хуже и хуже. Говорили, что немцы вот-вот начнут Урал бомбить, что заводы остановятся, продукты все выйдут и голод настанет, что, мол, японцы скоро с востока наступать примутся... Много таких паникёров было, трусов. Да, да – это настоящая трусость так говорить, даже думать так! Предательство!.. И вот пожалуйста: фашистов от Москвы отогнали, теперь никакой Гитлер и не помышляет бомбить наш Челябинск. Заводы не только не встали, а ещё быстрее работать начали – вон сколько пушек и танков на фронт каждый день через нашу Сортировку идёт. И голода никакого в помине нет. Да, трудновато иной раз бывает, да многого чего не хватает, но замертво на улицах никто не падает. А если есть деньги, то на рынке можно вообще что угодно купить. Как до войны прямо!

     Маша мнёт в руках треугольник.

МАРИЯ. Я, конечно, не часто на барахолке бываю, только если Надюшке что-нибудь нужно... Из одежды там или по питанию: молока, сметаны... Иногда даже конфеты попадаются, представляешь? Покупаю ей по чуть-чуть совсем, помадку или подушечки, а то ведь как ей объяснишь, что война и конфет сейчас в простых магазинах днём с огнём?..
Впрочем, она, хоть и кроха, но сама понимает, чувствует, скорее. Осенью нас в театре всех подписывали на облигации госзайма, сказали, что на эти деньги самолёт построят. Истребитель. Так вот я всю получку тогда отдала – и мы с Надькой целый месяц на старых запасах сидели. Спасибо, тётя Лена, соседка, выручала: то картошки принесёт, то селёдки, то масла подсолнечного... Так вот я однажды прибираю Надькины игрушки, беру коробочку, где она фантики довоенные хранит, а там гремит что-то. Открываю – а внутри несколько леденцов. Спрашиваю: почему не съела, зачем конфеты хранишь?.. А она мне: вот ты, мама, все денежки свои отдала на самолёт, и я тоже помочь хочу. Насобираю конфеток – и на войну их с посылкой пошлю, пусть наши солдаты с подушечками чай попьют. Представляешь, малявка такая!.. Я чуть не расплакалась тогда.

     Героиня перекладывает письмо из ладони в ладонь, словно не решаясь его развернуть.

МАРИЯ. Ты там не волнуйся, мы совсем не голодаем. Нисколечко! Чего о нас волноваться, мы же в тылу. Тут не стреляют и продукты основные есть. Работа у всех есть. А главное, - надежда окрепла, что победим. Что вы там врага разобьёте и домой скоро вернётесь. И ты тоже вместе со всеми на эшелоне приедешь. К нам с Надей вернёшься...
                (пауза)
А, вот что: очереди в городе стали больше. Они везде появились, эти очереди. На вокзале – толпа за билетами, в домоуправлении – к окошку за справкой о составе семьи, в распределителе – за талонами в баню или на постное масло... Даже на почте – и то очередь! Я целый час стояла за твоим письмом, его мне почему-то домой не принесли, пришлось в отделение бежать...
                (улыбается)
Я дольше стояла за этим листочком, чем его читала. Там у тебя всего несколько строчек. Немного... А мне больше-то и не надо. Главное, ты живой, главное, помнишь о нас, думаешь... Я потом раз десять твоё письмо прочитала, а может, двадцать: на кухне, в трамвае, в театре между репетициями... Читаю, и каждый раз что-то новое в нём нахожу... И Наде его тоже вслух несколько раз... Читаю ей перед сном, и ловлю себя на мысли, что пытаюсь твоим голосом говорить, твоим интонациям подражать. Смешно, да?

     Мария всё-таки решилась, развернула письмо.
 
МАРИЯ. Теперь ношу его всегда с собой. Стою, к примеру, где-нибудь в длинной очереди – и перечитываю эти твои корявые строчки, химическим карандашом написанные. Знаешь, как время тогда быстро летит! Правильно ты тогда сказал: время может то тянуться подводой, то паровозом шпарить...
                (пауза)
А ответ, Костя, я тебе сразу же написала. Быстро, хотя письма сочинять с детства терпеть ненавижу. В тот же вечер здоровенное такое письмо тебе накатала, рассказала, как мы с дочкой тут живём без тебя. Что на ужин себе варим, какие передачи по радио слушаем, какие в театре новости, куда с труппой на агитспектакли ездим... Только не стала писать про Сергеева из финчасти, который от туберкулёза умер, про сына Инги Захаровны, на которого похоронку принесли, и про Пашу из 17-й квартиры тоже не стала, он без руки из госпиталя вернулся... Зачем тебе это сейчас? Вот вернёшься и сам всё и узнаешь.

     Женщина мечтательно улыбнулась какой-то своей потаённой мысли.

МАРИЯ. А ещё я в самом конце письма спросила тебя: как там наша малахитовая кукушка себя чувствует? Не потерял ты её? Не сломал?.. Я почему-то часто о ней вспоминаю в последнее... То есть, в крайнее время. Ты прав оказался: взгляну на ходики – и сразу кукушка на ум. А её вспомню – сразу ты перед глазами. Ну, как мы с тобой эти ходики с первой зарплаты покупали, как они бракованные оказались, и ты вырезал-вытачивал для них кукушку. Малахитовую. А теперь эта кукушка с тобой на войне – как часть нашего с тобой общего дома, в который ты непременно вернёшься.
                (прижимает письмо к груди)               
Ты не ругайся, Костя, но я тут платье себе сшить решила. Такое же зелёное, как наша малахитовая кукушка. Знаю, что сейчас не время, но... Я не в ущерб семье, ты не подумай. Потихоньку где-нибудь материал найду, нитки подберу, кайму в тон, выкройку хорошую у девчонок возьму... Оно недорогое получится, это платье, но красивое! Вот тут вот кружево пойдёт, тут - оборочки будут, а здесь – вытачку сделаю...
                (показывает)
Специально с шитьём спешить не буду, чтобы к твоему возвращению и успеть. А когда приедешь – платье в самый раз и пригодится. Сядем мы за праздничный стол: ты в своей военной форме, с медалями, а я в малахитовом новеньком платье. И Надюшка тут же будет сидеть, с нами, я ей тоже чего-нибудь нарядное сошью. А когда наговоримся за столом, песен напоёмся, то пластинку заведём. Вальс. Я приглашу тебя – и весь вечер только с тобой буду кружиться. В том самом зелёном платье буду с тобой танцевать. В зелёном, как наша кукушка, которая куда-то из дома улетела и тебя с собой унесла. Но она же вернётся, да, Костя? Вы ведь вместе вернётесь, правда?

     Затемнение.


                Картина шестая
                Весёлое и героическое

     Мы снова в комнатке Марии. В ней царит полумрак, а вместе с ним в помещении словно сгустилась атмосфера тревожного ожидания... Серьёзно болеет Надя, она лежит на кровати, укрытая одеялами, шалями, Машиным полушубком. Мария то и дело подходит к кровати – то одеяло поправит, то лоб дочери потрогает.

ГОЛОС КОНСТАНТИНА. «...Ох, как я по вам скучаю, милые вы мои южноуральские женщины - Машка и Надька! Иной раз так защемит в груди от тоски, что вы в тысячах километрах от меня – хоть волком вой... Но, разумеется, не вою, потому что на войне нужно соблюдать режим маскировки и нельзя никаким посторонним звуком выдавать противнику свою позицию. Шучу, шучу... А если серьёзно, то в такие минуты я достаю из кисета нашу кукушку. Малахитовую. И разговариваю с ней, словно с вами обеими беседую. Разговариваешь с кукушкой – и как будто нет этих долгих километров меж нами.
Толик-пулемётчик всегда ворчит, когда видит, как я с кукушкой общаюсь. Смотри, говорит, накукует твоя малахитовая пулю от немецкой «кукушки». Это у нас тут, на передовой, снайперов так называют – «кукушками». Потому что они часто на деревьях располагаются.
Ворчал-ворчал Анатолий и наворчал на свою голову. В медсанбате сейчас лежит. Нет, снайпер тут ни при чём, воспаление лёгких у Толика. Вот говорят, что на войне люди «гражданскими» хворями не болеют – а тут пожалуйста. Завтра, наверное, сходим к нему с ребятами, если обстрела или наступления не будет. Проведаем парня, гостинцев каких-никаких ему принесём...».

МАРИЯ (убирая руку от головы дочери). Опять... Снова горит, что печка. Ничем температуру не сбить... Эх, Надька, Надька, угораздило же тебя... В театре как раз сдача спектакля, сейчас репетиции самые ответственные... На фронт танковая бригада отправляется – вот и попросили нас перед бойцами... Чтобы что-то весёлое и в то же время героическое.

     Подошла к кровати, подоткнула одеяло поплотнее.

МАРИЯ. И норму из-за этого не могу выполнить – по комбинезонам. А как её выполнишь, если возле тебя сидеть надо? Ты то бредишь, то плачешь, то приступы рвоты начинаются... Кажется: лучше бы сама переболела сто раз! Папка наш так и говорил: я бы сам, говорил, охотно пластом хоть месяц валялся, лишь бы не смотреть, как маленький человечек мучается...

     Маша подошла к комоду, взяла фотографию Кости.
 
МАРИЯ. Помнишь, Костя, когда у Нади ветрянка была? Она болезнь тяжело переносила, почти неделю с жаром лежала. Ты тогда метался, места себе не находил. С работы старался пораньше – чтобы к ней быстрее. А по пути всегда на рынок или в магазин забегал, Надюхе что-нибудь покупал. То кулёк яблок принесёшь, то петушка на палочке, то игрушку какую-нибудь. Всё порадовать её хотел... И она... Кроха ведь была совсем, но понимала... У самой температура под сорок, но вот ведь... Всё-таки слышат они сердечком своим, чувствуют всё... Понимала она, что тебе будет легче, что груз с души у тебя хотя бы на время спадёт, если увидишь, как она подарку рада. И она показывала каждый рад, что ждала именно это – трещотку музыкальную, набор кубиков, мячик... Улыбалась так, как будто твой сладкий петушок для неё – самая важная сейчас вещь! Хотела, чтобы эта её радость тебе передавалась. А через тебя – и мне.

     Маша снова у кровати, ставит дочке градусник.

МАРИЯ. А помнишь... Я упрекнула тебя однажды, что ты всякую пустяковину покупаешь, деньги тратишь. Ты тогда молчал весь вечер, а ночью сказал вдруг: «Как же не покупать ей? Как не радовать? Надо покупать, раз мы перед Надей кругом виноваты». Я и не поняла сразу, в чём мы виноваты перед дочкой. Вроде, одеваем-обуваем, всё самое нужное ей покупаем, вроде, любим, вроде, всё как у всех...
А ты мне: «Конечно, виноваты! Родители всегда перед своими детьми должны чувствовать вину, пожизненно. Разве они спрашивали ребёнка, когда его рожали? Надо ли ему на этот свет? Хочет ли он? Не страшно ли?.. Разве интересовались они его мнением, когда обрекали сына или дочь на десятилетия боли, разочарования, борьбы за место под солнцем?.. Ты только представь, сколько каждого ребёнка впереди ждёт лжи, слёз, боли, предательства!.. Каждый ли выдержит? Каждому ли это надо?».
Мне тогда очень странным этот твой ответ показался. Я промолчала, но потом много раз возвращалась в мыслях к нашему разговору... А теперь... Теперь я, кажется, начинаю понимать тебя. Может, это из-за войны? Война – она ведь для всех горесть несёт, муку мученическую, испытания, слёзы... Но для детей она... Не знаю, как сказать... Не должны, не должны дети через эту невыносимость проходить! Взять хотя бы того мальчишку - из трудармейцев... Эрвина, который зимой в старых отцовских кирзовых ботинках... Или детвору, которую эшелоном привезли из Ленинграда... Мне лица этих ребят почему-то не запомнились, я только глаза их помню - такие огромные, взрослые. Когда мы их на вокзале встречали, они все молчали, ничего не говорили – только смотрели этими своими глазищами. У меня такое ощущение было, что самое важное в своей жизни эти мальчики и девочки уже произнесли своим провожающим – когда их увозили подальше от блокады...
А вспомнить девчат или пареньков в цехах, куда мы с концертами ездим... Им от силы четырнадцать-пятнадцать, а держатся по-взрослому. Ещё бы – каждый уже или настоящий фрезеровщик, или токарь, или крановщица! Подходит такой к тебе, не спеша, вразвалочку. Говорить баском пытается, в зубах цигарка... Дети, дети наши... Сколько на них в наши дни свалилось... Вернее, сколько на их плечи мы, взрослые, сгрузили. А сколько им ещё перенести предстоит!   
      
     Вынимает градусник.

МАРИЯ. Тридцать восемь и девять... Ну что мне делать, Костя? Я уж, кажется, всё перепробовала: и уксусом обтирала, и полотенце на лоб, и клюквы даже немного умудрилась достать – тётя Лена помогла. Она сказала, что клюквенный морс жар хорошо сбивает...

     Мария тяжело опускается на стул возле кровати.

МАРИЯ. Устала я, Костя... Очень устала... От существования нашего не очень сытого, от очередей бесконечных, от ругани на репетициях, на кухне, в распредпунктах, в трамваях... От агитпоездок бесконечных – по госпиталям, совхозам, фабрикам, учреждениям всяким непонятным... Знаешь, мне в какой-то момент стало казаться, что я чем-то не очень нужным занимаюсь. Не в смысле вообще ненужным, а чем-то, без чего сейчас можно обойтись... Нет, я не про военный заказ, не про танкистские комбинезоны, не про бушлаты. Это как раз вам там очень пригодится. Этого как раз нужно чем больше, тем лучше...
Нет, я про театр. Бывает, привозят тебя на завод, а там в каком-нибудь обжимном или сборочном цехе уже человек двести ждёт. А то и триста. И все смотрят на тебя, словно ждут какого-то откровения. Ждут, что ты им скажешь, когда паёк увеличат и норму выработки снизят, когда тепло в цех дадут, когда война кончится... А ты им ничего этого сказать не можешь. Вместо ответа – куплеты бравого солдата Швейка, который постоянно оставляет в дураках своего командира, похожего на Гитлера... И вот кривляешься, кривляешься со сцены, а они, рабочие... Нет, многие внимательно смотрят, даже хлопают, смеются иногда... Но бывает, что с кем-то из последнего ряда вдруг взглядом пересечёшься... Сидит человек в сапогах, в ушанке, в засаленном ватнике, смотрит на тебя и словно говорит: «Ну, долго ещё Петрушку валять будешь? Пока здесь сижу, я бы уже с десяток корпусов для мин выточил».
Только ты не подумай, что я хнычу, жалуюсь. Если рассудить: на что мне жаловаться, если после таких поездок нас в рабочих столовых хорошо кормят, каждому по директорской порции борща наливают! Я из таких поездок и домой кое-что привожу, Надю подкармливаю.

     Маша поднимается, снимает высохшее полотенце со лба дочери. Мочит полотенце, снова прикладывает его к Надиной голове.

МАРИЯ. Знаю, великолепно знаю, что ты мне сейчас скажешь. Каждый, мол, на своём месте должен дело делать. Пусть маленькое, но нужное. Свой вклад в будущую победу вносить должен... Всё верно, я и сама так думаю, убеждаю себя постоянно. Стараюсь все чёрные мысли от себя гнать, тоску гнать, отчаяние... Только, чтобы всё это победить, сильной нужно быть, очень сильной. А силы у меня, Костя, не так уж много осталось.      

     Мария долго смотрит на фотопортрет мужа.

МАРИЯ. Утомилась я, Костя, знаешь, как утомилась... В театре нервотрёпка, талоны на жиры и керосин куда-то задевались, а тут Надежда ещё свалилась... Прямо одно к одному... Был бы ты рядом, как бы всё просто было! Одно твоё слово, один бы взгляд - и сразу всё по своим местам. И страхов бы никаких, и отчаяния... Хотя, что я говорю? Разве ты не рядом? Вот твоё фото с надписью...
            (переворачивает снимок, смотрит на надпись, усмехается)
Вот косынка, которую ты мне к Первомаю подарил... Вот медвежонок игрушечный – это ты ему голову приклеивал, когда Надюшка сломала... А вот шкатулка, в которую я твои письма складываю... Правда, немного в ней пока писем, всего три. Одно – я из сборного пункта, второе – со станции, когда вас на фронт везли. Третье – уже из строевой части... Пока всё... Остальные твои письма пока в пути. Каждый день к ящику хожу, смотрю. И на почту тоже ходила несколько раз, думала, может, там лежат... Нет, не лежат... Значит, буду ждать. Всё равно должны их рано или поздно принести, правда? А когда принесут, наконец, то я сама сначала прочитаю, понюхаю даже – вдруг тобой они хоть немного пахнут? Потом вечером ещё раз – уже с Надюшей – перечитаю. А потом на работу отнесу и там покажу, пусть знают, какой ты у меня боевой и героический!.. И уже после всего этого – в шкатулку эти твои треугольнички. Пусть там письма лежат и тебя с войны дожидаются. А когда ты приедешь, мы сразу всю пачку достанем и за праздничным столом перечитаем вслух... Здорово я придумала? Скажи, правда ведь здорово?

     Маша подходит к кровати.

МАРИЯ. Да ведь, доча? Папка приедет – и мы за столом... Сразу все письма... Всю пачку... Она большая будет, эта пачка. Толстая... А после мы письма в шкатулку снова спрячем. И уберём эту шкатулку далеко-далеко... В шкаф, на верхнюю полку. Пусть лежат там... Взрослая станешь, достанешь эти письма, сама перечитаешь – может, уже со своими детишками... А пока поправляйся... Выздоравливай скорее, маленькая моя... А то у нас репетиция, и план по комбинезонам мне нагонять надо... Спи, дочка!

     Сгустившийся полумрак прячет от нас героиню.

               
                Картина седьмая
                В госпиталях, и не только...

     Мы уже в следующем помещении – это совершенно пустая комната. Чуть сбоку угадывается силуэт мужчины, Костин силуэт.

ГОЛОС КОНСТАНТИНА. «...Терять друга всегда горько. Вдвойне тяжелей – когда ты с ним и огонь прошёл, и воду. Вот как мы с Ринатом. И под бомбёжкой с ним были, и в ночные рейды вместе ходили, и в одном окопе сколько раз ночевали... Ринат такой человек был: есть у него в кармане последний сухарь, он обязательно достанет и напополам переломит, тебе протянет.
Мы с ним не сразу сошлись. Он знал, что я городской, да ещё из актёров – вот и сторонился первое время. Стеснялся, что ли, того, что сам он из глухой деревни, в городе никогда не был... Однажды при переправе через реку я поскользнулся, свалился с плота, вымок весь. А на дворе осень, холодрыга. Так Ринат, ни слова не говоря, развязал свой мешок, достал мне сухую гимнастёрку, запасные обмотки. Так мы и подружились.
И вот не стало Рината. Вчера его не стало. По чужой дурости человек погиб: придали нашей роте миномётчиков, а те зелёные оказались, недообученные... Начали стрелять и не заметили, что одна мина из ствола не ушла. И другую в горячке боя в миномёт кинули. Ну и взрыв. Весь их расчёт на месте погиб, а осколком ещё Рината нашего достало... В голову, наповал.
Хороший парень был. Простой, добрый, без второго дна. Мало чего он успел в своём совхозе за эту короткую жизнь увидеть. Когда мы на переформировании стояли, почтальон нам письма на велосипеде привозил. Так вот Ринат как его велик заметил, так и обомлел: как, говорит, эта штуковина может прямо ехать, если у неё всего два колеса? Представляешь, в деревне своей человек даже велосипеда никогда не видел!
А похоронили мы его на опушке берёзового леса, в братской могиле. Я это место хорошо запомнил, после войны мы с вами обязательно сюда приедем...».   

     Внезапно раздаётся велосипедный звонок – и откуда-то из темноты к нам выезжает на велосипеде Маша. Она начинает нарезать круги, правда, не слишком уверенно.

МАРИЯ. Ну, как тебе? Нормально ведь катаюсь, да? И ведь не разучилась совсем за два года... Я думала, разучусь, а оказывается нет... И равновесие хорошо держу, и торможу вовремя. Всё, как ты учил.

     Маша останавливает велосипед.

МАРИЯ. Что, забыл, как сначала не хотел меня учить? Говорил: всё равно не получится, не выйдет у тебя, ты же трусиха... А я взяла и выставила велосипед на улицу к твоему приходу. Прямо к подъезду выставила. И сама рядом на лавочку села. Ты такой приходишь с работы – а мы с великом вот они! Ждём тебя... Ты улыбнулся и кивнул головой на парк. Там и учились.

     Маша снова садится на велик, крутит педали.

МАРИЯ. Я сначала падала постоянно, коленки себе до крови порасшибала. Ты мне кричишь: скорость, скорость набирай, а я робею на большой скорости по парку. Люди идут, улыбаются, а я губы от обиды кусаю... Еду потихоньку, велосипед в разные стороны вихляет... А начинаю ходу прибавлять – повернуть не получается, тупо по прямой качу. Два или три раза в клумбу влетала, урну сшибла... Ты поначалу посмеивался, а потом уж психовать потихоньку стал. Даже закурил от злости на такую бестолковую.

     Силуэт в полумраке вытаскивает из кармана пачку папирос, чиркает спичкой, закуривает, выпускает клуб дыма.

МАРИЯ (остановилась, принюхалась). Ой, как пахнет... Твоим дымом пахнет, это твои папиросы... Ты их всё время в одном и том же кооперативном ларьке покупал – на углу, возле кинотеатра. Закупишь сразу на всю неделю – и непременно на сдачу ещё коробочку монпансье берёшь. Помнишь, до войны леденцы в таких красивых жестяных коробочках продавались? Принесёшь, вручишь и подмигнёшь: это, говоришь, вам с Надькой, чтобы не обидно было. Мне, мол, дым глотать, а вам конфеты.

     Маша звонко смеётся.

МАРИЯ. Знаешь, Костя, а курить я так и не научилась. Вот кататься на велосипеде научилась, а курить – никак... У нас сейчас многие женщины курить стали. Папиросы трудно достать, так они россыпной табак покупают – из отходов табачной фабрики – и сами в бумажные гильзы набивают. А некоторые даже махоркой дымят. Как её курить? У меня от одного только махорочного дыма глаза щиплет! Они говорят, что легче – когда покуришь. Голод не так ощущается, да и плаксивость куда-то испаряется...
Я было попробовала, но после второй затяжки сразу в кашле зашлась. Ничего у меня не получилось, короче, только папироску испортила... Я её в твоём ящике нашла. Ты не сердишься, что без спроса?.. Но ты не подумай - я её не выкинула! Я эту папиросу аккуратненько потушила – и в баночку. В жестяную, из-под монпансье. А баночку эту засунула на антресоли, там никто не найдёт. Пусть себе лежит. Она же есть не просит, правда? Вот ты с войны приедешь, достанешь баночку и докуришь папироску. Мне не пригодилась, так тебе на пользу. Будешь сидеть на кухне, важно так, нога на ногу, степенно дымить, о своих военных подвигах рассказывать. Нам с Надюхой и соседям по квартире... Будешь рассказывать – и на меня весёлым хитрым глазом коситься: мол, фря какая фильдеперсовая: на велике научилась, а курить у неё не получается...

     Мария снова садится на велосипед, крутит педали. Круг, другой, третий... Внезапно руль подворачивается, девушка падает.

МАРИЯ (садясь возле велосипеда). Сама не знаю, зачем я сегодня велосипед этот из сарайки взяла. Пошла за дровами и споткнулась о него. Пригляделась - велик наш, тот самый – только весь в пыли, в паутине... Я его подняла, на колёса поставила, а он мне на это звонком своим звякнул, словно спасибо сказал. Как будто попросился со мной на волю, на прогулку – из сарая тёмного. И я сразу же вспомнила, как он тогда звякал, когда ты меня в парке учил. Ты же меня сначала всё время за плечи поддерживал, чтобы я не свалилась. Помнишь? Бежишь рядом – и придерживаешь... А я специально педали медленно крутила, чтобы ты не отстал, чтобы подольше рядом бежал, меня поддерживал. Чтобы твои ладони подольше вот здесь...
                (дотронулась до плеча)
Они и сейчас со мной – твои ладони... Словно на мне... Тепло твоё...

     Мария поднялась на ноги, поставила на колёса велосипед. Зачем-то несколько раз нажала на звонок.

МАРИЯ. Это сейчас всё как будто понарошку... А скоро ты по-настоящему будешь рядом. Я сводки каждый день слушаю. Даже два раз в день – утреннюю и вечернюю. Так вот: передают, что по всем направлениям наступление идёт. Один город за другим наши войска освобождают. Слушаю и представляю, как вам сейчас там тяжело: это ж и днём, и ночью воевать нужно, стрелять, бежать, на запад лететь... Тебе есть хочется, а в атаку надо. Тебе спать бы лечь, а командир требует: вперёд!.. А ещё ведь и обогреться-обсушиться надо, форму в порядок привести, ружьё своё почистить, письмо домой написать... Вот поэтому на письма у вас времени и не остаётся! Представляю: только примостишься в своём окопчике пару строчек черкнуть, а тебе тут же команда в бой. И не получается никак весточку отправить... Ладно, всё равно рано или поздно тебе передышка выпадет. Тогда и напишешь. Расскажешь в письме, как врага гонишь, как сёла и города отбиваешь, как радуются тебе и твоим товарищам жители... Всё напишешь.

     На какое-то время Маша замолкает.

МАРИЯ. Только бы... Лишь бы всё хорошо с тобой было... А то... Война всё-таки... Если ранение получишь, то, получается, снова не до писем будет. Когда ранили – лечиться надо, перевязки делать, процедуры там разные проходить, а не послания строчить!

     Снова повисла пауза.

МАРИЯ. А я тут в специальную агитбригаду записалась – ту, которая по госпиталям ездит. Подошла к заведующей, попросила... У нас многие не хотят в эту бригаду, артисты на заводы, в основном, просятся. Понятное дело: на заводе тебя после представления по стахановской норме накормят и с собой ещё пайку дадут – хлеба, а бывает, и сала... А в госпиталях что? Там в столовке гороховый суп без мяса и кашка пшённая с кусочком трески...
Но даже не в супе дело. В госпиталях порой страшно бывает, очень страшно. Один без руки, другой без ноги, у танкиста вместо лица один сплошной красный рубец... А в одной палате я лётчика видела – у него вообще ни рук ни ног... Лежит обрубок такой, как будто полено большое, от бинтов белое... И стонет, стонет, стонет... Жутко, Костя... И ещё запах в этих госпиталях... Его карболкой пытаются заглушить, но разве запах крови и гноя чем-то перебьёшь?.. Вот поэтому и не хотят девчонки туда. А я наоборот напросилась. Пошла к заведующей – и заявление накатала: прошу, мол, меня, как жену фронтовика... Мы в госпитали не только по Челябинску ездим. Мы в Златоусте уже два раза с выступлениями были, в Сатку нас возили, в Копейск, в Магнитогорск вот на днях собираемся...

     Маша поворачивается в ту сторону, где маячит мужской силуэт.

МАРИЯ. Даже уже и не вспомнить все госпитали, куда мы ездили... Много раз за это время выезжали... И ещё будем. Сколько понадобится, столько и будем...

     Снова пауза - она длится несколько секунд.

МАРИЯ. Я ведь из-за тебя, Костя... Из-за тебя туда езжу, в госпитали эти. Просто мне однажды подумалось, что ведь и ты можешь вот так... Как они... Как танкист тот или лётчик в палате больничной оказаться. Это как раз и объясняет, почему писем от тебя долго нет. Если ты без сознания лежишь или там ранение головы у тебя или боли страшные – какие тогда письма?..
Вот я и езжу по госпиталям, чтобы после каждого выступления по палатам пройти. Иду, на лица смотрю, твоё ищу... Мне тебя обязательно найти надо, Костя, и сказать тебе, что ты любой, всякий нам с Надькой нужен – целый или не очень... А ты ведь ещё гордый такой. Если что, не дай бог... Если ты без руки, без ноги, то ведь можешь тогда и специально замолчать. Втемяшится, что мы тебя калекой видеть не хотим... Напридумываешь там себе на больничной койке... И будешь лежать в палате, изо дня в день мысли дикие пережёвывать...
                (наклонила голову)
Много я, Костя, за это время солдатиков увидела. И весёлые балагуры попадались, и такие, кто уже на грани отчаяния... И молодые были, пацанята совсем, и старики седые... И казахов я видела, и русских, и узбеков, и башкир... Только тебя среди них нет. Но я всё равно искать буду... Потому что пообещала себе и нашей с тобой дочке... А раз пообещала, – значит, найду!      

     Свет в помещении медленно гаснет. В темноте только еле видным светлячком мерцает огонёк папиросы.

   

                Картина восьмая
                Мотыльки на лугу

     Комната Марии. Обстановка прежняя. У стола, превращённого в гладильную доску, стоит наша героиня, в руках у неё простенький чугунный утюг. Рядом – стопка выглаженных вещей и горящая керосинка.

ГОЛОС КОНСТАНТИНА. «...Эх, жена, опять скажешь, что я хвастун и трепло. Как тогда, после премьеры, когда я тебе слова Арсентия Петровича пересказал: у Кости, мол, очень сильным получился образ молодого первостроителя гидростанции. Мол, половина успеха нашего спектакля – это Костина заслуга.
Ладно, дело прошлое. Что такое похвала режиссёра по сравнению с оценкой командования батальона! Да, да, Машка, представили меня на днях к первой боевой награде - медали «За отвагу». Отметили мои действия, как сказано в документе, «в составе взвода в ходе отражения ожесточённого наступления превосходящих сил противника». Когда получу саму медаль, не знаю, но мы с ребятами уже отпраздновали, хряпнули по кружке самогона, которую на немецкие трофеи в соседнем селе выменяли.   
Так что вернусь домой не абы как, а с боевой наградой. Гордись, супруга, мужем своим и готовь мой костюм – «За отвагу» будет на нём знатно смотреться! И Надюхе об этом событии обязательно расскажи - пусть тоже знает, какой у неё героический папашка...».

МАРИЯ (поднося утюг к щеке, чтобы узнать – горячий ли). Вот, Костя, решила все твои вещи перегладить. Знаю, знаю, ты уже нахмурился, сдвинул брови. Сейчас начнёшь спорить, мне выговаривать: зачем, они уже и так глаженные на сто раз, делать тебе нечего... Не сердись, тебе не идёт, когда ты насупленный. Не переломлюсь, небось, не так уж много вещей у тебя, чтобы я перетрудилась. С рубашками и всякими там трусами-майками я уже закончила, сейчас за тенниску твою любимую возьмусь...

     Маша вертит в руках старую сильно полинявшую тенниску.

МАРИЯ. Вот она – ненаглядная твоя. Узнаёшь? Ты из неё практически не вылезал... Ну, что это такое? Срам: выцвела вся, зашита в двух местах, рукава пообтрепались – до бахромы... Мне после каждой стирки стыдно было её на общую верёвку вывешивать, дома сушила. Сколько раз я порывалась её на тряпки пустить или починить хотя бы, а ты ни в какую. Почти каждый день надевал...

     Мария прижимает тенниску к лицу.

МАРИЯ. Она тобой пахнет... Несмотря на стирку, несмотря на все мои глажки...
                (начинает гладить)
Вот ведь как бывает... Тебя уже столько нет дома, с нами, а вещи твои о тебе продолжают рассказывать. Каждый раз, когда что-нибудь твоё в руки беру... Надо же...
                (переворачивает тенниску)
А после тенниски я за брюки возьмусь. Я их специально напоследок отложила, не люблю я брюки гладить. Ты же помнишь: у меня никогда не получалось, чтобы стрелка к стрелочке. Вечно или у карманов складку не проглажу, или пуговицу горячим утюгом испорчу... Для брюк хороший утюг нужен, не такая ерундень. Раскаляется в момент, но и остывает быстро, поэтому греть надо часто.
                (ставит утюг на огонь керосинки)   
А с брюками справлюсь, тогда к самому главному приступлю. К костюму. Он же в любой день пригодиться может, – ну, когда ты приедешь! Когда вернёшься, это же настоящий праздник будет. А какой праздник без костюма, без галстука? Галстук, кстати, я тоже поглажу – твой единственный.

     Мария снимает утюг с керосинки, пробует его на степень нагретости. Обжигается, хватается пальцами за мочку уха.
 
МАРИЯ. Ну что это за утюг такой! Раскалится вечно чуть не до красна, так никаких пальцев не хватит... Всё, Костя, решено: как только ты приезжаешь, мы за новым утюгом идём. Купим из хорошего чугуна, большой – чтобы тепло долго держал... А ещё я слышала, что на электричестве утюги есть. Не смейся, такие по-настоящему бывают. Им никакие керосинки и угли не нужны. У него шнурок сзади, воткнёшь штепсель в электророзетку – и пожалуйста тебе горячий утюг!
                (гладит)
У нас обязательно такой утюг после войны должен появиться. Знаешь, сколько для Надюшки мне гладить приходится!.. И второй велосипед тоже купим, а то неудобно на одном. Все вместе будем по праздникам в парке кататься. Надюху ты на раму к себе посадишь, а я за вами буду ехать, сзади... А ещё – я шторы новые хочу. Чтобы яркие были, воздушные, чтобы много света пропускали. Чтобы ничем о светомаскировке не напоминали. Я обязательно такие сошью. После войны... Всё это – после войны... Господи, скорее бы уже...

     Наша героиня на некоторое время застывает с утюгом в руке.

МАРИЯ. А знаешь, Костя, почему я твои вещи погладить решила?.. Если честно... Я ведь не с бухты-барахты... Я этой глажкой тебя вспомнить хочу. Всего-всего... Через эти вещи – вспомнить... А то... Не знаю даже, как сказать... Забывать тебя я стала, Костя... Нет, я очень хорошо знаю, что ты есть, что ты существуешь, воюешь, спишь, смеёшься где-то, кашу из котелка ешь... Я помню твой рост, твои ресницы, ногти, руки твои особенно отчётливо помню - уверенные и крепкие... И голос твой тоже как будто со мной... Но всё это я помню как-то по отдельности, не как единое целое с именем моего мужа. Точнее, с каждым днём уходит ощущение, что всё это – и руки, и голос – принадлежат одному человеку, самому на свете любимому.

     Маша несколько секунд молчит. Задумалась.

МАРИЯ. Мне тут сон недавно приснился. Обычно я свои сны надолго не запоминаю. Забываю почти сразу как проснусь... А этот, вот ведь зараза такая, въелся прямо, впечатался в память... Может, оттого, что страшным был?
                (пауза)
В этом сне мы всем нашим театром едем давать спектакль. Куда-то далеко, за город. На подводах каких-то, помню, едем... А потом вдруг оказываемся на огромном-преогромном  поле, точнее, на лугу цветущем. Одуванчики на нём желтеют, ромашки там, колокольчики всякие растут, птицы поют, а из-под ног брызгами – кузнечики, мотыльки, бабочки... И мы прямо на этом лугу представление даём. Обычных зрителей почему-то совсем не видно, их нет, и получается, что мы свой спектакль играем для этих самых кузнечиков и мотыльков. А может, для одуванчиков...
                (Маша пожала плечами)
Я свою роль выдаю на пределе, мне хочется выложиться, показать всё, что умею... В голове вертится: впереди у меня самая важная сцена, где моим партнёром будешь ты. Это ключевой эпизод всего спектакля, а для меня - как будто ещё и всей жизни... Я старательно произношу свои слова, а сама поглядываю в ту сторону, откуда должен ты появиться. А тебя как на зло всё нет и нет... И вот уже все мои слова произнесены, действие заканчивается, а ты всё никак не появляешься... Я почти в панике, я не знаю, что делать дальше, а на душе ощущение какой-то надвигающейся катастрофы, провала...
                (перевела дыхание)
Меня охватывает ужас, я понимаю, что без тебя не смогу произнести свои слова в этой самой главной сцене. Более того, я их без тебя даже вспомнить не могу... Я смотрю, смотрю в ту сторону, где должен быть ты, а потом делаю туда шаг... Потом ещё один, другой... И вот я уже бегу туда, где надеюсь увидеть тебя... Я изо всех сил несусь - а из-под ног веером кузнечики, мошки, мотыльки... Стебли цветов путаются в ногах, сковывают движения, но я всё равно бегу, бегу, бегу и кричу... И просыпаюсь с ясным  пониманием того, что так и не нашла тебя. Не добежала... Не докричалась...   

     Маша рассеяно водружает утюг на керосинку.

МАРИЯ. Вот такой вот сон, Костя...
                (берёт в руки фотографию мужа)
Наверное, я просто слишком рано проснулась. Да? Ты ведь, конечно, там был – в моём сне. Я чувствовала, что ты где-то рядом, совсем близко. Надо было не просыпаться, а искать тебя, искать... И я бы непременно нашла! И мы бы вместе закончили этот спектакль, правда? Зря я проснулась...
                (глядит на фото)
А я в следующий раз возьму и досмотрю этот сон. И найду там тебя. Я специально долго просыпаться не буду, чтобы тебя отыскать на том лугу. И найду... Найду обязательно! Ты слышишь, Костя? Я обязательно тебя на том лугу найду!
      
     Сцена погружается в полумрак.


                Картина девятая
                Эшелон за эшелоном

     Мария у железнодорожного вокзала. Здесь кипит жизнь на самой оживлённой в городе барахолке. Маша пришла сюда, чтобы купить отрез ткани, но на самом деле её здесь привлекают поезда – очень часто на станцию прибывают эшелоны, везущие солдат с войны.

ГОЛОС КОНСТАНТИНА. «...Обстрел и бомбёжка иной раз меньше выматывают, чем непогода. Честное слово! Дождь зарядил, будто где-то наверху кран открыли, а закрыть забыли. И льёт, и льёт... Из-за этой мокрени все дороги в округе напрочь размыло, хозслужба ничего подвезти не может: ни питание, но вещевое довольствие... С питанием ладно, старшина проявил военную смекалку – и теперь у нас каждый день пшёнка со свежей поросятинкой. Но обмундирование... С ним прямо беда. Пообтрепались мы так, что похожи на лесных бандитов из той сказки, что мы в театре на детском утреннике играли. Помнишь?
Но все эти трудности, разумеется, временные. Ротный на политзанятиях сказал, что скоро обоз прибудет. Выдадут нам новенькую форму, с иголочки. И паёк усиленный. А что пока задерживают – так это фронтовая хитрость. Чтобы разведка гансовская по движению колонны не вычислила, где накапливаются силы для нашего скорого наступления.
Нам-то скоро всё выдадут, а вот вы там как? Что у вас с вещами, с одеждой, особенно тёплой? Ты, Маш, не сильно там деликатничай, если что – сразу обращайся в театр, в хозчасть, они обязаны помочь жене и дочери фронтовика. В конце концов, всегда можно что-нибудь подходящее из реквизита выкроить. Детское-то уж точно. Как ты Надюшку одеваешь? В чём она у тебя в ясли ходит? Пальтишко тёплое хоть есть у неё?..».

МАРИЯ (подходит к первому торговцу). Сапоги? А зачем мне мужские сапоги? Не надо... У  меня у самой муж на фронте – им там выдают, их хорошо обеспечивают... Да, я вижу, что добротные, что почти новые, что яловые... Но он сам в сапогах вернётся, свои будет носить. А лучше мы с ним сюда придём и ботинки купим, сапоги ему, небось, за войну хуже горькой редьки надоели... А сукна у вас случайно нет? Мне вот сукно нужно, дочке пальто хочу сшить. А то старое-то у неё уж совсем никуда...

     За оградой вокзала раздаётся гудок паровоза. Мария забывает о торговце и жадно вглядывается в вагоны прибывающего поезда. Затем возвращается к поиску сукна.

МАРИЯ (с другим торговцем). А это настоящее у вас мыло? Не эрзац? А то сейчас, бывает, и ненастоящее везут, трофейное. Трёшь его, трёшь, а оно почти не мылится...  Да нет, ваше, вроде, хорошее. Совсем как довоенное, я такое помню... Нет, нет, я не покупать, я прицениваюсь только. У нас с дочкой дома мыло есть пока, ещё два куска целых и обмылок, его стирки на три хватит. Соседка, тётя Лена выручает, она в заготконторе работает, их там знаете как отоваривают! А сюда я за тканью – за сукном или драпом. Тётя Лена сказала, что здесь самая лучшая барахолка, здесь можно всё найти. Рядом с вокзалом потому что, сейчас с фронта много чего везут. Только вот отрезов не вижу почему-то, хожу, хожу, найти не могу. Мне на пальто детское – чтобы и осенью в нём можно было, и чтоб зимой не холодно...

     От вокзала слышны звуки приближающегося поезда. Маша бросается к изгороди. Но вновь она не находит того, кого искала – и возвращается на рынок.

МАРИЯ (с третьим торговцем). Ничего себе, какой у вас аккордеон! Замечательный просто! А меха целые? А регистров сколько? Немецкий? Да, я так и подумала сразу, что из Германии, трофейный. Теперь оттуда столько всякой всячины фронтовики везут – глаза разбегаются. Вон на том ряду ранец немецкий солдатский продают, вон там – фарфоровые статуэтки всякие, а вон, видите, старичок в шарфе? У него целая стопка книг по философии на немецком. Представляете! Кому, интересно, сейчас эта философия нужна? Война заканчивается, такого врага одолели – вот и вся философия, да ведь?.. А вы не видели, чтобы рядом кто-то сукно продавал? Дело такое: дочери пальтишко надо сшить, а то простужается в старом постоянно. Там смех и грех – латка на латке... А аккордеон у вас всё-таки знатный! Клавиши какие белые, хром, блестит весь... Не торгуясь купила бы, если б не пальто... Нам аккордеон в театре ох как пригодился бы, а то у нас из всего аккомпанемента – две гитары, патефон да балалайка... А  можно ваш аккордеон потрогать? Ух, какой он... Умеют же гады... Умели... Здорово!

     Очередной гудок извещает о прибытии паровоза с военным эшелоном. Маша уже стоит у ограды и следит за вагонами. Нет, опять ей не повезло.

МАРИЯ (обращается к четвёртому торговцу). Какая ещё шаль? Ну и бог с ней, что оренбургская... Мне-то что? Я за другим сюда пришла, мне шаль триста лет не нужна. Мне бы вот сукно найти или драп – чтобы плотный был. На пальто... Что? Шинель перешить? Ну да, и шинель можно, если попадётся. Только тогда офицерскую нужно искать, там материал не такой грубый как на солдатских. Но офицерские редко попадаются, да и дорогие они...
Так-то, конечно, можно и мужнину шинель перешить, когда он с войны вернётся. Но только зачем? Ему ведь тоже надо будет первое время в чём-то ходить, пока гражданским не обзаведётся. Нет, я уж лучше отрез поищу, может трофейным кто-то торгует или из довоенных запасов... Что? Да откуда я знаю, когда он вернётся. Я же не генеральный штаб. Нет, он не написал... Возможно, письмо просто затерялось, а он сам уже едет назад демобилизованный, к Златоусту, может, сейчас подъезжает –  скоро дома будет... Вот прибудет очередной эшелон, и он раз оттуда, из вагона. Лицо обветренное, гимнастёрка выгоревшая, а глаза всё те же... Какие были глаза... Какие запомнились... Спрыгнет с подножки теплушки, обнимет, поцелует... «Как вы тут без меня?» - скажет. Про дочку, про Надежду, конечно, первым делом спросит, а она у меня без пальто... Непорядок!

    Раздаётся длинный гудок.

МАРИЯ (вздрагивает от неожиданности). Что, новый поезд? Нет, показалось... Это маневровый – он часто туда-сюда... Только с панталыку людей сбивает.

     Маша проходит дальше по торговым рядам.

МАРИЯ (с очередным торговцем). Пиджак? Нет, пиджак для этого не годится. Для пальто поплотнее ткань надо, чтоб меньше маралась и промокала не сразу. А если из этого пиджака пальто сшить, то Надюшку сразу продует. Даже если платками обмотать, всё равно прохватит – ветры-то у нас какие... Да и жалко такой пиджак распарывать, он же у вас не ношенный почти. Ну, тут вот чуток залоснился, ну здесь протёрся... Отстирать, перелицевать, прогладить – и как новенький будет! А цвет у него какой здоровский... Косте бы моему такой под цвет глаз – самое то... Вы не спешите продавать, подремонтируйте его, и ваш муж до самой смерти этот пиджак носить будет!.. Ой, извините... Я не знала, правда не знала... А в каком году его, на каком фронте?.. А мой на Ленинградском в это время воевал – так что соседом с вашим мужем был, получается... Вы меня простите, ради бога, не обижайтесь, сердца не держите...

     Со стороны перрона слышен перестук колёс прибывающего эшелона. Маша снова бросается к ограде. Проходит время – и она, разочарованная, возвращается к поиску сукна для пальто.   

МАРИЯ (следующему торговцу). А это пряжа у вас? Новая, новенькая совсем, вот это да! Сейчас всё больше старую продают – из распущенных вещей. Распустят поношенный свитер или безрукавку какую-нибудь, простирнут на скорую руку – и на барахолку. Понятно: время тяжёлое, любую купят. Только из старой пряжи разве что-то толковое свяжешь? У неё и цвет уже не тот, и нитка местами молью побитая, да и запах... Не замечали, что старая пряжа как-то по-особенному пахнет? Не замечали? Чужой жизнью пахнет – как её ни отстирывай... Зато ваша - прелесть! Оттуда?
                (кивает на железнодорожные пути)
Оттуда привезли? Сын привёз?.. У меня муж тоже воевал... Тоже, наверное, что-нибудь привезёт. Не знаю как мне, а дочке-то уж точно какой-нибудь гостинчик подарит. Знаете, как он её любил... Любит, то есть. Может, игрушку какую, куклу, а может, сладости привезёт... Да это и не важно – что. Правда, не важно. Лишь бы сам приехал. Живой, невредимый... Чтобы назад вернулся.

     На станции нарастает звук проходящего эшелона. Но на этот раз Мария не обращает на него внимания, она просто пытается перекричать стук колёс и лязганье железных сцепок.

МАРИЯ. Лишь бы живой! Только бы домой приехал! Слышишь, Костя? Ты меня там слышишь? Я жду тебя, возвращайся! Мы все тут ждём... Очень ждём! Только возвращайся!..

     Эшелон проносится где-то совсем рядом с нашей героиней. От напора воздуха она откидывается назад и падает на землю.
     Поезд уходит всё дальше. Маша тяжело поднимается на ноги, приходит в себя.

МАРИЯ (поправляя платок). Что это ты, мать?.. Совсем, что ли... Конечно, он вернётся... Другие же возвращаются. Демобилизуются – и домой. И Костя так же, сразу как командование отпустит... А наше дело ждать, готовиться к встрече. А что писем нет – так это обычная путаница, время-то какое, такая война... Значит, будем ждать. Столько ждали – а тут совсем чуть-чуть осталось...

     Маша начинает оглядываться, она лихорадочно ищет кого-то в рыночной толпе.

МАРИЯ (кричит женщине, продающей пиджак). Женщина! Слышите меня, не уходите! Да, да, я вам... Ладно, давайте пиджак, я беру. Ага... Сколько? Хорошо, хорошо, пусть так... Вот, возьмите... Нет, пересчитайте... Хороший пиджак в самом деле. Только я перешивать его не буду, для Кости сберегу. Как раз его размер. И цвет подходит – я говорила... Придёт с фронта во всём военном, а у меня в шкафу пиджак почти новый. Обрадуется, а то надоело, наверное, все четыре года только в плащ-палатке да в шинели... А шляпа тоже ваша? Тоже продаёте? Хорошая... Давайте и шляпу, тоже возьму... Мне кажется, она Косте подойдёт... Спасибо, спасибо, дай бог вам здоровья! И не плачьте, не надо... Зачем же вы плачете? Не надо так убиваться – война-то кончается!

     Снова стук колёс. Паровозный гудок. Затемнение.


                Картина десятая
                Слезинка на фоне салюта

     Мы находимся в уже знакомом помещении – комнатке Маши и Нади в коммуналке. Обстановка, практически, осталась той же. Главное отличие – большой букет на столе. Ещё на столе можно заметить подобие сервировки, бутылку и фотокарточку Кости.

ГОЛОС КОНСТАНТИНА. «...Представляешь, Мария, вчера провели для нас самый настоящий концерт! Фронтовая бригада в дивизию приехала. И пели они для бойцов, и танцевали, и юморески всякие разыгрывали... Смотрел я, смотрел – и так не по себе что-то стало. Припомнилось многое, нахлынуло... Вспомнил я ту репетицию, на которой мы с тобой познакомились, вспомнил премьеры, с которыми колесили по всему Уралу – от Свердловска до Кургана, от Уфы до Молотова... И так домой захотелось, к вам с Надюхой, в театр родной, в Челябу нашу...
Но нельзя пока, нельзя – знаю. Нам здесь терпеть нужно, землю и камни грызть, глушить в себе эту неуместную тоску, чтобы шаг за шагом додавливать врага. Чтобы поставить точку, и уж потом вернуться к вам, мои любимые, ненаглядные, единственные.   
Рано или поздно это случится. Я приеду к вам с большим эшелоном – он весь будет украшен цветами, флагами, лозунгами. На вокзале фронтовиков встретит почётный караул, а ещё там будет море людей. И среди этого моря я сразу разгляжу ваши лица – твоё, Машка, и Надюшкино. Мы крепко-прекрепко обнимемся, расцелуемся и, может, даже расплачемся. А потом будут приветственные речи, песни, оркестр грянет марш. А как только марш отыграет, почётный караул даст залп в воздух. Это будет последний залп в моей, в нашей общей войне. Последний – больше не надо. Хватит...».

     Время позднее, дочка уже спит на кровати. Мария же стоит у окна, ожидает праздничного салюта. День Победы всё-таки!

МАРИЯ. Ну, сейчас, наверное... Вот-вот... Скоро... По радио сказали, что одновременно из сотни орудий!
                (смотрит на кровать)
Эх, Надька, какое зрелище пропустишь! Совсем не вовремя сморило тебя. В такой момент разве можно дрыхнуть? Это же такой момент... Такой... Исторический! Раз в жизни...
                (вздохнула)
Столько мы с тобой ждали его... По мне – так целая жизнь прошла. Целая эпоха... А для тебя и подавно!

     Маша подошла к столу, распечатала бутылку, налила себе. Подумала немного, выпила.

МАРИЯ. Если вспомнить, что до войны было, так не поверишь. Будто приснилась та жизнь. И одевались мы по-другому, и думали не так, как сейчас, и даже смеёмся и смотрим друг на друга мы теперь совсем не так, как четыре года назад. Знаю, знаю я, что  не будет у нас так, как до войны. А как будет? Не знаю.

     За окном небо озаряется салютом. Чуть позже раздаются звуки разрывов.

МАРИЯ (бросаясь к окну). Началось! Вот он - салют… Ой, прямо как мой букет!.. А этот – будто звездопад какой-то волшебный... А вон тот на искорки в самой вышине распался... Только громко... Почему так громко?

     Разрывы от салютных зарядов слышны всё сильней. У Маши они вызывают заметное беспокойство. С каждым разрывом она тревожно оглядывается на стол.
     Наконец раздаётся самый громкий взрыв. Маша стремглав кидается к столу, хватает портрет Кости, прижимает его к груди.

МАРИЯ. Зачем так громко?.. Почему?.. Не война же!
                (вглядывается в фотографию)
Тебе не понравилось, да? Я знаю - не понравилось. Мне фронтовики рассказывали, что им неприятно слушать разрывы салюта. Они сразу домой уходят, когда фейерверки всякие начинаются. Один так и сказал: «У меня всё нутро переворачивается, когда в мирном небе – взрывы. Самому спрятаться в траншее или блиндаже хочется, и людей всех спрятать». Вас, военных, понять можно, вы за это время столько этих взрывов наслушались-насмотрелись! И каждый ведь с собой смерть нёс... Не слушай, не смотри, родной, хоть это и не те взрывы. Это салют. В честь Дня твоей Победы салют. И нашей тоже.
                (снова прижала к себе фото)
Большой праздник. Может быть, самый большой... И я думала, что на него ты обязательно приедешь. Видишь, стол специально накрыла, цветы достала, бутылку настоящей довоенной водки даже нашла... Хотела, чтобы и у нас, как у других... У других же возвращаются – и у тёти Лены, и у Серафимы Егоровны, и у гримёрши нашей Клавочки... У неё муж, правда, без глаза с войны пришёл и со шрамом...
Они так радуются все, стол накрывают, сидят, смеются и плачут, вспоминают, песни поют... Хорошо... Я думала, что и у нас так будет... Почему ты не едешь, Костя? Ведь ты же жив! Жив, да?.. Я знаю, что жив, что не можешь не быть живым и не рваться к нам... Ведь если бы тебя убило, была бы похоронка. Если без вести, в военкомат бы повесткой вызвали, сказали. Если ты в специнтернате для инвалидов, – и тогда сообщение какое-нибудь пришло бы... Но нет ничего о тебе, нету. Значит, живой ты и здоровый, продолжаешь службу. Победа победой, а вон сколько, говорят, ещё по лесам недобитков разных шастает... Стреляют из-за угла, диверсии на железной дороге, на электростанциях устраивают, столбы связи спиливают... Вот тебе и поручили порядок навести, вот ты и гоняешься за ними... Кому-то же надо с ними бороться. Кому, как не тебе!
                (небольшая пауза)
Ясное дело, тебе поручили. А может, ты даже и сам вызвался, добровольцы, шаг вперёд из строя, как говорится... Ты же всегда сам вызываешься, на самое трудное постоянно напрашиваешься... Вот и донапрашивался.

     Маша внезапно начинает плакать. Однако слёзы пришли ненадолго, наша героиня быстро берёт себя в руки.

МАРИЯ. Чего это я?.. Зачем?.. Не надо, Машка, не надо... Это лишнее, это ненужно... Костя бы не одобрил... Ладно, это так... Это я от всех событий по-бабски раскисла: от салютов, от лиц людских радостных, от музыки по радио...
                (опять глядит на фото)
Извини, милый. Я лучше тебе о нашей Наде расскажу. Она тоже ждёт, не меньше моего ждёт! Представляешь, даже мальчика одного из своей группы побила, который сказал, что все папы уже с фронта приехали, а кто не приехал, тот убитый. До крови ему губу разбила!.. А ещё им в садике рисунки задали нарисовать. Так она тебя изобразила – в каске, с автоматом и почему-то с усами. Кукушка рядом с тобой летает. Зелёная, наша. Кукушка – ладно, я про неё часто рассказываю, но откуда она про усы взяла? С чего?.. Ты стоишь такой на поле, а вокруг тебя танки вражеские пылают. Воспитательнице она объяснила, что все эти танки ты лично подбил...
А ещё у них в саду концерт готовят – в честь Победы. Ну и наша Надежда, конечно, в первых рядах. Я, говорит, буду песню про синий платочек петь. Услышала её в парке, когда мы гулять с ней ходили – и запомнила почти целиком! И вот теперь мне надо ей к выступлению этот самый платочек синий сшить. А мне всё недосуг, не могу себя заставить за машинку сесть, тяну время...
                (минутное молчание)
Я его тяну, а оно бежит – время это. Несётся, словно литерный паровоз. Я этих паровозов столько за войну насмотрелась – за всю жизнь столько не видела! Я ведь, Костя, почти каждый день на вокзал бегала, эшелоны встречала. Почтовые встречала, санитарные, с демобилизованным эшелоны – тоже... Теперь уже не хожу. Тяжело. Нет, сначала радостно: всё-таки люди с войны возвращаются, с родными встречаются, живые. Но когда обратно домой идёшь, то тяжко становится... Вот здесь тяжело, горько...
                (прижала ладонь к груди)         
Потому что тебя снова в том эшелоне не оказалось. Были там всякие: рядовые, капитаны, сержанты, моряки были, пехотинцы, улыбчивые и хмурые... Разные были, а тебя не было... Не было...

     Маша шагнула к столу, взяла бутылку, налила стопку. Постояла, подумала - и влила содержимое стопки обратно в бутылку. Надёжно заткнула горлышко пробкой.

МАРИЯ. Вот так... Так лучше... Мне хватит, а тебе мало будет, когда приедешь. Ведь мы же с тобой, Костя, не одни за праздничным столом сидеть будем. Тётю Лену позовём, Серафиму Егоровну, Клавочку с её мужем одноглазым. Он хоть и страшный, но знаешь, как романсы душевно под гармошку поёт! Посидим, выпьем, про жизнь поговорим... А Надюшка нам ещё и про синий платочек исполнит. Здорово же? Хорошо будет... Великолепно будет – потому что закончилось всё самое страшное, все ужасы военные позади уже... А лучше всего от того нам будет, что мы теперь все вместе и уже никогда – слышишь? – никогда больше не разлучимся! Так ведь?

     За окном слышна очередная серия салютных разрывов. В Машиной комнате медленно гаснет свет.


                Картина одиннадцатая
                Послепобедный вальс

     Комнатка Марии в коммуналке. Сначала помещение погружено в темноту, из которой доносятся монотонные и глухие «деревянные» удары. Когда становится чуть-чуть светлее, мы видим, что Маша яростно выбрасывает из комнаты сложенные у печки поленья – одно за другим.

МАРИЯ (выкидывая дрова в дверной проём). И вот это пускай забирают, и это, и вот это тоже... Это вот огромное и сучковатое – тоже обратно везите... Не надо мне их... Напривозили тут...
                (чуток передохнула - и снова за работу)
А это, думаете, себе оставлю? Фигушки – забирайте туда, откуда взяли... И берёзовые, и осиновые, и еловые – все забирайте! Везите, куда хотите, мне их не надо... Хотите, прямо во дворе спалите, хотите, в Миасс выкиньте, пусть плывут... А лучше – немцам обратно. Пусть они там у себя в лагере свои печки топят этими дровами, в бараках... Мне не надо... От них – не надо... Ничего мне от этих чёртовых немцев не нужно!

     Мария одно за другим выкидывает поленья. Разогнулась, вытерла со лба пот.

МАРИЯ. А я-то дура обрадовалась... Варежку от такого счастья раскрыла... Подумала, что в кои-то веки начальство заботу о жёнах фронтовиков проявило... Всю войну чем попало печку топила: то кизяком, то торфом или углём бурым, бывало, и мебелью, а тут... Сразу целых полмашины сухих дров!.. Вот уж порадовали так порадовали...
                (берёт в руки очередное полено)
Полено как полено, ничего в нём особенного... Обыкновенное – то ли сосна, то ли пихта... Но от него не смолой пахнет. От него войной за версту несёт... В ней, войне этой, столько всяких запахов намешено: и страх, и ожидание встречи, и голод, и кровь тоже... Это только то, что я знаю, а Костя вернётся, он столько всего ещё порасскажет!..
Вот приедет – с ним и купим нормальных дров, которые деревом, а не ненавистью пахнут. Немецкой ненавистью... Видела я их – тех, которые эти дрова рубили. Их, пленных-то, каждый день через весь город на работу возят. Сидят они в кузове полуторки, все одинаковые какие-то, друг на друга похожие... Как поленья эти… Курят, разговаривают, на губных гармониках играют... А в глаза нам не смотрят, отводят свои глаза, когда мимо проезжают... Наверно, среди них и тот, который эти дрова рубил.

     Мария брезгливо отбрасывает полено прочь.

МАРИЯ. Рубил – и о чём-то же думал... О чём-то вспоминал... А может, он о Косте вспоминал в этот момент, о том бое, когда они сошлись, встретились? Лицом к лицу, друг против друга... Немец тогда сытый был, откормленный, красномордый такой... Стоял с винтовкой против Кости в своей мышиной форме... А Константин – напротив него, с автоматом своим большим, в нашей форме, советской. Может даже в той самой, которую я сшила...

     Наша героиня подходит к столу, на которой высится большая стопка новых танкистских комбинезонов.

МАРИЯ. Вот в такой... Вон сколько я их настрадовала – почти полтора плана... А они... Эти...
                (досадливо махнула рукой)
Военный порядок, называется! Две недели заказ забрать не могут. Сколько уж раз им звонила... По их раскладу, значит, так выходит: если войне конец, то и новая форма нашим бойцам уже без надобности? Глупости какие... Вредительство даже!

     Мария перекладывает комбинезоны.

МАРИЯ. Вон их сколько у меня скопилось – целый склад. Тут, небось, полный полк экипировать можно... Нет, что это я?.. Полк – это когда очень много солдат... Что там ещё в армии бывает? Рота? Значит, у меня на целую роту комбинезонов этих... Ну, пусть не на всю роту, но уж на взвод точно! На Костин взвод, которым он, скорей всего, командует. Он же такой смелый, что ему на фронте наверняка доверили кем-нибудь командовать... Так вот эта форма – для его солдат, для подчинённых. И Косте не будет стыдно, когда бойцы узнают, что эти комбинезоны его жена пошила. Потому что я всё качественно сделала: на каждом шовчик к шовчику, складочка к складочке!

     Героиня берёт в руки верхний комбинезон.

МАРИЯ. Вот этот – для Костиного заместителя. Если есть у Кости заместитель, то он, скорее всего, крупный мужчина. Серьёзный такой, солидный, основательный – все заместители такие... И, наверное, пожилой, лет под сорок.

     Маша усаживает комбинезон на стул, придавая ему форму сидящего человека.

МАРИЯ (берёт другой комбинезон). А этот – для его ординарца. В кино обычно показывают, что все ординарцы молодые парни. Шустрые, нахальные, бесшабашные...

     Этот комбинезон она усаживает на другой стул.

МАРИЯ (в руках у неё третий комбез). Вот этот – точно для Костиного старшины... Старшина потому так и называется, что он старший среди всех солдат, самый опытный. Его бойцы слушаться должны. У него, у старшины, наград, наверное, полна грудь, он ведь с самого начала войны на фронте, а может, и Финскую ещё зацепил... Вот поэтому я на куртке клапана на карманах попрочнее сделала - чтобы было к чему ордена-медали прикреплять.

     Форма старшины тоже занимает место на стуле.

МАРИЯ (с особой бережностью берёт в руки четвёртый комплект). Для Кости форма... Это для него... Точно его размер, один в один... Вот тут, в поясе, я притачала немного, рукава заузила... И кантик ещё вот здесь пустила... Пусть он у меня и там по-модному выглядит – ну, на службе своей. Понятно, что в армии не до щегольства, но всё равно... Пусть и там лучше всех будет!

     И четвёртый комбинезон усажен на стул. Маша тем временем занимает место рядом с ним.

МАРИЯ. Наверное, у вас там так всё было...
                (стараясь говорить мужским голосом)
Ну что, товарищи, все в сборе? Тогда начнём наше собрание по поводу окончательного разгрома врага. Куда ударим? Какие будут соображения?

     Маша переходит к стулу «старшины».

МАРИЯ. Разрешите, товарищ командир? Я так кумекаю, что по левому крылу ударить нужно. Там у фрицев оборона не такая уж сильная. Разведка докладывает, что пулемётов там у них раз-два и обчёлся, да и танков не видно...

     Героиня быстро перешла к стулу «ординарца».

МАРИЯ. А я, товарищ командир, считаю, что с правого края врезать надо! Туточки у противника окопы прямо в болотину упираются, в топь... Он нас там не ждёт. А мы с рассветом подползём - и как кинемся в штыковую атаку!.. Ур-р-ра!

     Теперь Мария стоит за спиной «заместителя».

МАРИЯ. Ерунда это! Слева, справа, в штыковую... Там заминировано всё – и слева, и справа... В ловушку, командир, надо немца заманить, чтобы он сам на нас выдвинулся. Сделаем вид, что уходим, оставляем позиции, а сами... Немцы вклинятся – и тут мы их с двух сторон из засады... Клещи получатся не хуже Сталинградских!

     Маша теперь перешла к стулу, на котором сидит «Костя».

МАРИЯ. Спасибо, товарищи, за дельные предложения. Командование, безусловно, учтёт ваше мнение... Только вот, что я скажу. Сталинград остался там, далеко позади. С тех пор много воды утекло, по-другому мы воевать научились... Здесь перед нами логово зверя, которого нужно добить дерзким, сильным, страшным по беспощадности ударом. Поэтому мой приказ такой: завтра с утра наше подразделение, надев новую форму, которую нам только что прислали из славного трудового Танкограда-Челябинска, выдвигается на передовой рубеж и атакует врага точно по центру. Мы расколем вражескую оборону надвое, как орех. И первыми выйдем к осиному гнезду фашистов, к Берлину!

     Из радиотарелки начинает негромко звучать музыка.

МАРИЯ (за Костю). Это, товарищи, будет решающий бой. Самый кровавый, жестокий, но и самый-пресамый справедливый! Мы поставим точку в этой войне, которая так долго не отпускает нас к нашим отцам, матерям, детям и к нашим любимым. Мы поставим эту стальную точку – и вернёмся к ним, обнимем, поцелуем, прижмём к себе. А потом накроем столы, споём, станцуем... Вы ведь не разучились за войну танцевать, а, друзья мои?

     Мария скрывается за дверцей шкафа и через несколько мгновений выходит оттуда в новом зелёном платье – платье цвета малахита. Под звуки вальса она подхватывает Костин комбинезон и начинает кружить с ним по комнате. Затем в её руках оказывается второй комбез, третий, четвёртый...
     Вальс звучит всё громче. Героиня, закрыв глаза, продолжает самозабвенно кружиться в танце.
     Внезапно оживают знакомые нам ходики. Открываются крошечные створки – и на пружине из часов вылетает зелёная малахитовая кукушка. До нас доносится её кукование.
     Ошеломлённая появлением кукушки, Мария останавливается, застывает. Она заворожёно глядит на часы.

МАРИЯ. Кукушка, кукушечка... Она всё-таки прилетела... Надюха, кукушка наша вернулась!..

     Звуки вальса усиливаются, но сквозь них всё равно пробивается кукование. Это ку-ку, ку-ку длиться долго-долго, словно прилетевшая с войны птица хочет накуковать всем оставшимся в живых долгой и счастливой жизни.
               
     Затемнение.


                Конец






   
г. Челябинск               cherlak44@yandex.ru