Сышь

    Красота в деревне летом, зелень кругом, куда ни кинешь взгляд, цветущий рай. Дома утопают в листве тополей, а за выбеленным штакетником палисадников, пылают разноцветные бутоны китайской розы. Место нашей деревни и, впрямь райское, – с одной стороны, стеной шумит сосновый бор, а с другой, зеленой волной бушует бескрайнее море хлебных полей. Приволье, аж дух захватывает!
    На дворе стояла тишь и июньская духота. Вдоволь накупавшись в пруду, мы с другом Вовкой, утомлённые жарой вяло плелись по пустынной улице. На улице ни души. Полуденный зной загнал всех в тень. Лишь молоденькие телята кучками дремали под кронами исполинских тополей, да на вкопанной лавочке,  под обвисшей черемухой, одиноко сидел дед Тимофей. Старик, имел одну особенность, он не выговаривал полностью слово «слышишь» и округлил его до «сышь». Причем это слово он вставлял почти в каждом предложении, за что в деревне получил прозвище «Сышь»   
– Давай, послушаем «Сыша», что он сбрешет, – предложил Вовка.
– Здорово, дед! – подойдя поздоровались мы.
– Здорово бездельники, – выдохнул сквозь прокуренные усы Тимофей.
– Дед, ты что лето с зимой перепутал? – съехидничал Вовка. Я в майке спарился, а ты в валенки залез, да еще шапку напялил.
– По тому что ты дурак сышь, вот и спарился. – ехидно улыбнулся дед. В такую жару, раздетого, быстрей сон сморит.
– Так ты дед, валенками сон разгоняешь что-ли? – парировал ему Вовка.
– А мне сон теперь не к чему, высплюсь на том свете. Вы то, что лодыря гоняете, пока отцы с матерями работают. Не стыдно сышь? Я в ваши годы уже наравне с мужиками работал, – прошамкал Тимофей, выкладывая пачку «Севера».
Это была многолетняя хитрость деда, таким образом, он приглашал посидеть, пообщаться с ним. Старика грызло одиночество, бабка его давно умерла и последние, отведенные богом дни, он доживал у дочери. Дочь была незамужней и вечно занятой. Загруженная работой, личным хозяйством, она уставала до беспамятства и ей было не до исповеди отца. А ему, отжившему свой век, нужно было выговориться и он был рад любому собеседнику.
– Дед, угости-ка нас папироской! – потянулся к пачке Вовка.
– Куда, паршивец! – оттолкнул его руку дед. – Я сам достану, а то сейчас полпачки выгребешь. Деду потом курить нечего будет. – Одну на двоих покурите. Держи! Сышь, а вам по шестнадцать то есть? – вдруг отдернул руку Тимофей.
– Есть! Давай, а то сейчас всю пачку отберём! – нагло оскалился Вовка.
– Я тебе отберу сышь, дубиной вдоль хребтины! Ладно, курите, пошутил я, – смиловался дед. – Я сам с десяти лет у батьки самосад потягивал. Ох, он и порол меня за это! Крепкий, суровый мужик был сышь, я таких здоровых ни разу на своём веку не видал. Нет вру, видал, Ерофеичем звали, – поправился он.
    – Давно это было сышь. Как-то раз, я еще с первой женой Матреной жил, кххе! кхе! – сквозь кашель, начал дед. Царствия ей небесного. В году, однако, девятьсот двенадцатом. Да-а, точно, в двенадцатом, – подумав немного подтвердил он, задумчиво очищая валенком полированную у ног землю от шелухи. – Мы тогда по весне сышь в Барнаул на ярмарку приезжали. Деньжат немного за зиму скопили, да на воз кой-чего наложили, так, по мелочам: маслица топлёного, мучицы, сала солёного; и поехали, значит.
– На лошади, что ли? – спросил я его удивлённо.
– А на чём же ещё, не было у нас тогда машин.
– Это же сколько ехать надо?!
– Сколько? Неделю туда, неделю обратно. По одному конечно не ездили. Боязно было. Собирались по три-четыре подводы и в путь. По лету хорошо, в степи ночевали. Выберем местечко покраше, станем станом. Кулеша наварим, сенца подкосим – себе постелить да коню на корм. Ох, и красота была, а ночи такие чистые, звёздные. Лежишь, бывало, травы ароматом дышат, рядом жёнка посапывает, и воздух сладкий, вольный! Вот она благодать, рай для души. Ныне такого не сыщешь, всё машинами загадили. Поэтому, жарища прет, – снял шапку дед и протер высохшими мослами потную лысину.
Так вот, значит, приехали мы с жёнкой в Барнаул. Народу на ярмарку тьма съехалась. Быстро распродали своё, пошли значит с деньжатами по рядам. Чего там только не было! Все дешево. Выбрал я упряжь конскую, на двух рублях сторговались. Ох и добрая была, сносу не знала! Хорошие мастера были, не то, что сейчас. Жена купила платок цветастый, отрез на кофту, мне две рубахи, крепкие, льняные. Головку сахара взяла, да по мелочам кое-что. Усадил значит я её на воз, добро караулить, а сам пошёл, в трактир, – шкалик пропустить.
– Так ты, «Сышь», в молодости хорош был: – жену на телегу, а сам гулять в кабак, – подколол Вовка.
– Это вы сейчас гуляете, ни работать, ни пить толком не умеете, а мы сышь, тогда культурно отдыхали. С устатку шкалик пропустишь и жёнке что-нибудь из сладостей принесёшь, – важно разгладил свои усы Тимофей. – Иду сышь, по площади, кругом народ толпился. А недалеко от трактира, большая толпа собралось. Любопытно стало, я сышь, туда. Протолкался поближе, гляжу: – в центре мужик стоит, а у ног его столб телеграфный лежит. Мужик сышь, росту не шибко высокого, но крепкий, одетый сышь, в рубаху навыпуск, штаны широкие, сапоги на нём добротные. На лицо смуглый такой, волосы длинные, борода широкая, черная. Недалеко от него собачка сидит, картуз охраняет. Толпа кричит «Ерофеич, крути карусель»! А тот, лапищей своей машет, успокаивает, ждёт сышь, чтобы люду поболее собралось. Ладонь сышь, как лопата. Толпа прыгает, орёт. Потряс он плечами, руки в стороны развел, нагнулся сышь и телеграфный столб как коромысло, через шею, на плечи себе положил. Крутанулся пару раз и кричит: – «Кто смелый?! Выходи, цепляйся»! Вышли в круг шесть мужиков, плотные такие, пудов по пять каждый. Сышь, по трое с обеих сторон за столб уцепились, повисли и ноги поджали. Так он их минут десять сышь, крутил как на карусели. Потом как резко остановился, они кубарем все со столба полетели. Толпа хохочет. Сышь, во какая силища была! И собачка сышь, умная такая. Народ деньги в картуз кладёт, а она сышь сидит, благодарит, головой кланяется. В конце сышь, он покланялся всем в пояс, поблагодарил и в трактир. А собачка за ним сышь, присела у крыльца, ждёт.
– А ты, дед, тоже положил? – спросил у Тимофея я.
– Ну, а как же сышь, гривенник преподнес. Это вы сышь, привыкли ни за что не платить, а у нас народ другой был, набожний, труд чужой, уважал...
– Я сышь, следом за ним в трактир, присел рядышком. Угостил его чарочкой. Полюбопытствовал я сышь, кто он такой и откуда. Мало он говорил сышь, но всё же кое что рассказал о себе. Родом он был из семьи старовера Ладыгина Ерофея. До пяти лет жил в тайге. В пять лет сышь, познал голод и ужас смерти. Страшная болезнь и мор напали на них в тот год. Весь скит сышь, вымер. Неделю, без еды он шел к жилью. Охотники сышь, подобрали его полуживого. Ну, а потом приютили купцы Гороховы, с мальства сышь, он при них. Вначале в няньках, потом в грузчиках на пароходстве. Хороший человек сышь был. Тянуло от него божественностью какой то. Распрощались мы с ним сышь, под вечер и больше я его не видел.
– Погиб он сышь, по-глупому, – помолчав немного продолжал дед. Я сышь, позже узнал про это. В четырнадцатом сышь, империалистическая началась, меня мобилизовали. Полк наш, сышь, в Барнауле, в резерве стоял. Отпросились мы с Ванькой Чекмарёвым у унтера из казарм в город. Зашли в трактир, присели, по чарочке выпили. Там то сышь, я и вспомнил про него. Поинтересовался у мужика в трактире: «А где сышь, Ерофеич? Не видно что-то»!
– «Эко, хватился ты служивый! Да его уж как с год схоронили», – ответил он мне.
Спрашиваю: «А что случилось с ним»?
«Чуть больше года назад, – говорит, – появилась в Барнауле банда шармачей, ну и началось тут. На ярмарке всех подряд шерстили. А возле Ерофеича, всегда народу полно. Они туда. Ерофеич, сам знаешь, копейку честно зарабатывал, шибко осерчал на это. Поймал одного и руку ему сломал. А через деньков пять после этого, засиделся он в кабаке до ночи. Выпил крепко. Перехватило жулье его, в темном переулке. До смерти ножичками затыкали и собачку убили, не сбежала, не бросила хозяина. Вот так то мил человек. На горе за церквушкой покоится он»...
– Ну-ка, Володька, сышь. Помоги мне, сморило что-то. Прилягу я! – прошамкал дед протягивая руку. – Ходить ещё кое-как, а вот подняться уже никак. Видать сышь, уж скоро со своими свидимся.