Разговор по душам

Человек  сидел  за  игровым  столом,  подперев  рукой  отяжелевшую  от  бессонной  ночи  голову.  О  своей  раскалывающейся  голове  Лепестков  думал,  что  она  звенит  так,  как  только  могут  звучать  провода́  высоковольтной  линии.  Звон  усиливался  ещё  и  от  осознания  факта  крупного  проигрыша,  случившегося  с  игроком  накануне.  Продув  в  рулетку,  и  отойдя  от  лакированного  котла,  Лепестков  расположился  теперь  возле  карт. 

До  рулетки  и  карт  бедолага  единожды  решился  попытать  счастья  в  приобретении  лёгких  денег  у  "одноруких  бандитов",  с  восьми  часов  вечера  до  полуночи  проторчав  у  игровых  автоматов.  "Бандиты"  не  спешили  расставаться  со  своими  деньгами;  золото  никак  не  шло  в  потные  пригоршни  Лепесткова,  который  не  являлся  рабом  азарта,  но  был  человеком,  давно  подчинившимся  другой  необузданной  страсти.  Одним  словом,  он  был  пленником  не  эмоций,  но  чувств,  ибо  Лепестков  не  жил  предвосхищением  успеха.  Он  только  робко  надеялся  на  то,  что  ему  должно  в  чём-то  и  когда-нибудь  повезти.  Но  ему  не  везло  ни  в  чём  и  никогда,  как  он  полагал.  И  очевидно,  что  теперь  в  казино  ему  не  везло,  хоть  бы  он  и  был  новичком. 

Прошлым  вечером  щёголь  впервые  в  своей  жизни  оказался  в  игорном  заведении  и,  не  помня  о  том,  как  именно  это  произошло  —  и,  не  беспокоясь  по  этому  поводу  ни  разу,  —  нетрезвый  Лепестков  продолжал  играть.  Стоит  сказать,  что  он  всегда  следит  за  своей  внешностью:  даже  в  горизонтальном  положении  на  Лепесткове  будут  галстук  и  белая  сорочка.  Жёлтые  круги  в  подмышках  всегда  прикрыты  пиджаком.  Туфли  на  его  ногах  негасимо  горят.  Вид  Лепесткова  благопристойный  даже  тогда,  когда  он  мочится  на  угол  дома  Тверской  улицы.  Доводилось  ему  зимней  порой  справлять  малую  нужду  и  у  памятника  Маяковскому.  И  Лепестков  это  делал  превосходно:  блестя  лаком  окроплённых  полуботинок.

Итак,  находился  он  теперь  в  казино.  В  эту  весеннюю  пору  соловьи  не  пели  в  его  душе́.  Лепестков  горевал,  и  тому  были  причины.  Однако  же,  ближе  к  полуночи  им  была  предпринята  повторная  попытка  отыграться  в  рулетку...  Последний  раз  Лепестков  спал  минувшим  днём  у  кого-то  из  своих  друзей.  Потом  минул  вечер  досужих  встреч  с  кем-то  из  подруг  его  шальной  юности.  Наступившей  же  ночью  сна  не  было  ни  в  одном  глазу  московского  визитёра.  Проигрыши  случались  с  завидным  постоянством.  Теперь  он  проигрывал  в  карты.  В  плену  азарта  и  хмеля  Лепестков  отчаянно  надеялся  отыграться,  повторно  усаживаясь  за  карточный  стол,  то  и  дело  возвращаясь  из  уборной.  Играя,  невезучий  человек  каждый  раз  запивал  очередной  некрупный  проигрыш  бесплатным  коньяком,  подаваемым  тут  же  по  взмаху  руки.  Коньяк  не  способствовал  везению  в  игре.

И  вот  под  утро,  стараясь  реже  отходить  от  стола,  он  только  пару  раз  по  нужде  сползал  со  стула,  суеверно  опасаясь  тем  самым  отпугнуть  неведомую  ему  удачу.  Но  Лепесткову  было  суждено  последовательно  проигрывать,  ибо  фортуна  в  эту  ночь  только  и  делала,  что  отворачивалась  от  полноватого  человека  лет  тридцати  восьми, —  обладателя  лысины,  лоснящейся  в  свете  ламп.  Фортуна  не  перестала  игнорировать  Лепесткова  со  всеми  его  прыщами  на  щеках  и  к  половине  шестого  утра́.  Ему  упорно  не  везло.

В  очередной  раз,  вернувшись  к  столу,  Лепестков  заметил  отсутствие  дилера.  Неудачливый  человек  сел  на  прежнее  место.  Растёр  ладонью  свой  лоб,  почесал  ногтями  за  ухом,  выдернул  волос  из одной  ноздри  и  приуныл.  Других  игроков  с  ним  за  столом  не  было.  Подсмотреть  чужого  счастья  было  негде.  За  стёклами  окон  раннее  утро  развесило  прозрачный  молочный  тюль.  Никто  не  играл  ни  в  одном  из  залов  опустевшего  казино.  Мо́рок  сигаретного  дыма,  прежде  сгущавшийся  под  потолком  у  ламп,  давно  рассеялся,  а  убаюкивающая  тишина,  в  конце  концов,  усыпила  нетрезвого  игрока. 

Неожиданно  пробудиться  Лепесткова  заставил  басовитый  голос:
— Ваши  ставки,  господа!  Делаем  ставки! –  это  было  приглашение  к  игре  от  нового  дилера.  Тот  спозаранку  встал  у  стола  как  вкопанный,  сменив  своего  коллегу.

Лепестков  вышел  из  сонного  оцепенения.  Свой  плавающий  взгляд  он  устремил  на  румяное  лицо  дилера,  различая  на  том  крупные  губы  влажного  рта  и  широкий  лоб  над  искривлённым  римским  носом.  На  щеке  под  левым  глазом  красовалась,  будто  пришитая  невидимыми  нитками,  выпуклая  чёрная  пуговица-родинка.  Чёлка  каштановых  волос  с  полосой  про́седи  свисала  над  лёгкой  испариной  кожных  складок  лба,  не  полностью  прикрывая  белый  шрам  над  правой  бровью.  Опухшими  глазами  Лепестков  сонно  смотрел  и  на  пальцы  человека,  взявшегося  вести  новую  игру.  И  в  руках  дилера  было  что-то  узнаваемое  игроком,  утомлённым  за  последние  пять  дней  обильными  возлияниями.  Лепестков  приметил  длинный  бледный  шрам,  змеившийся  через  ребро  левой  ладони  от  мизинца  к  предплечью.

— Новая  игра,  господа!  Ваши  ставки! –  и  паучьи  пальцы  дилера,  словно  бы  пальцы  пианиста  –  как  на  клавишах –  заплясали  на  столе.
— Димка!  Назаров! –  восхищённо,  будто  бы  находясь  в  зале  Эрмитажа,  произнёс  приободрившийся  Лепестков. 

И  вспыхнули  глаза  дилера.  На  долю  секунды  они  округлились.  Мягкий  свет  озарил  их  на  мгновение.  Брови  привстали,  придав  в  этот  рассветный  час  выражению  лица  дилера  искреннее  удивление.  Верхнюю  чувственную  губу,  казалось,  тронула  робкая  улыбка.  Но  через  неуловимый  миг  холодный  прищур  вновь  придал  лицу  аккуратного  хозяина  игры  выражение  сосредоточенности.  Оледенелое  стекло  его  глаз  будто  потемнело.  Толстая  верхняя  губа  горизонтально  оттопырилась  под  носогубной  складкой.  Усики  дилера  перестали  подрагивать.
 
До  неожиданной  встречи  со  своим  приятелем  детства  Лепестков  играл,  рассеивая  в  себе  душевную  скорбь,  почти  не  впадая  в  азарт.  Но  лишь  до  жуткого  проигрыша.  Неожиданно  и  неприятно  проиграв,  он  распалился  страстью.  Его  понесло.  Он  впал  в  тихую  ярость,  известную  неудовлетворённым  ловеласам.  Однако  же,  и  на  трезвую  голову,  Лепестков  в  последние  годы  отличался  эмоциональной  неуравновешенностью.  Гнев  свой  он  выплёскивал  наружу.  Однако  ж  все  его  приступы  агрессии  никогда  не  были  связаны  с  азартными  играми,  но  всегда  исключительно  с  конфликтными  ситуациями  на  работе  и  дома.

Игра  никогда  не  была  ни  хобби,  ни  пристрастием  Лепесткова.  На  шахматы,  домино  или  покер  он  своего  времени  ни  с  кем  не  тратил,  охотнее  предпочитая  попойку  с  друзьями  или  с  коллегами  по  работе.  Теперь  же,
здесь  –  в  казино,  стараясь  разжиться  деньгами  и  нервничая,  он,  играя,  не  знал  и  не  придерживался  никакой  стратегии.  Не  имел  ни  малейшей  возможности  изменить  математического  преимущества  игорного  заведения  в  свою  сторону.  Ему  просто  не  везло.  Он  и  дальше  проигрывал,  а  ему  отчаянно  хотелось  отыграться.  Но  лишь  до  момента  приятной  встречи,  после  которой  сидел  он  на  своём  месте  у  зелёного  бархата  стола  словно  бы  у  стойки  бара,  совсем  позабыв  о  своём  прежнем  желании  вернуть  себе  проигранную  сумму  денег. 

Узнанный  же  им  Назаров  стал  для  незадачливого  игрока  будто  бы  близким  и  родным  человеком.  Лепестков  испытал  острый  позыв  к  доверительному  общению.  Он  возжелал  выговориться  своему  приятелю  детства.  Поведать  если  не  обо  всём,  так  о  многом  из  всего  наболевшего.  О  том,  что  Лепестков  успел  понять  сам  о  собственной  жизни.      
— Это  я,  Лепесток!  Серёга  Лепестков! –  просипел  гость.
— Ваши  ставки!  –  басовито  гремел  над  столом  незримый  водопад  дилерского  голоса. 
Лепестков  неловкой  рукой  придвинул  к  Назарову  несколько  фишек.  Тот  принял  ставку. 
— Ставок  больше  нет! –  и  Назаров  начал  извлекать  карты  из  сло́та  шафл-машины,  ведя  игру. 
— Как  давно  ты  здесь  работаешь?

Не  получив  ничего  в  ответ  кроме  дежурной  леденящей  улыбки,  Лепестков  продолжил  разговор:
— Знаешь,  Дим,  а  от  меня  Танька  ушла!  Помнишь,  как  ты  с  ней  вытанцовывал  на  выпускном?  Ладно-ладно,  не  отмалчивайся,  у  меня  ваш  танец  есть  на  видео.  Я  же  после  школы  с  ней  учился  в  одной  группе.  Позже  мы  поженились.  Ты  должен  был  знать...  У  нас  парень...  рано  родился,  быстро  вырос...  из  армии  в  прошлом  году  пришёл...  Валерка...

— Ваши  ставки,  господа! –  выпалил  Назаров,  осклабившись  от  уха  до  уха.
Лепесток  машинально  придвинул  пару  фишек. 
— Ставок  больше  нет! –  и  неразговорчивый  дилер  опять  начал  извлекать  карты.  Сначала  Лепесткову,  потом  только  себе.  Лепестков  снова  проиграл.  С  блэк-джеком  ему  не  везло,  но  его  это  перестало  волновать.  Он  опёрся  на  локти,  приблизившись  вплотную  к  столу.
— Знаешь,  Дим,  говорят,  если  от  тебя  ушла  жена,  а  тебе  не  грустно,  подожди!  Жена  вернется,  а  с  ней  и  грусть.  Но  мне  плохо,  и  мне  страшно  подумать  о  том,  что  Танька  ко  мне  не  вернётся! –  и  Лепестков  зябко  поёжился.
— Ваши  ставки,  господа! –  Назаров  краем  глаза  видел  приближающегося  к  столу  инспектора. 

Инспектор  —  рослый  худощавый  человек  —  старательно  прислушивался  к  словам  Лепесткова.  Тот,  как  ни  в  чём  не  бывало,  продолжал:
— Валерка  из  армии  вернулся  каким-то  отстранённым.  Первое  время  по  ночам  кричал  и  вскакивал  с  постели.  Я  не  знаю,  Дим,  через  что  ему  пришлось  пройти  в  этой  чёртовой  армии,  но  я  не  узнаю  в  сыне  своего  прежнего  Валеру.  Он  часто  ссорится  со  мной...  матерится...  Не  уважает!
И  через  мгновение:
— С  женой  разлад.  Всё!  Разбитую  вазу  не  склеить.  Знаешь,  Дим,  с  нормальной  бабой  мужику  скучно,  как  глухому  во  МХАТе.  А  с  психопаткой  увлекательно,  как  ве́гану  в  мясной  лавке:  никогда  не  знаешь,  что  она  наколбасит.   

Дилер  кончиками  пальцев  только  трогал  стол,  словно  бы  горячую  конфорку  электроплиты.  Отводил  свои  глаза.  Не  переставал  улыбаться  и  отмалчиваться,  когда  взгляды  собеседников  встречались.  Лепестков  же  не  прекращал  говорить  вполголоса:
— Жена  ушла.  Сын  стал  чужим, –  откровенно  жаловался  на  родственников  Лепестков,  –  только  одна  собака  мне  всегда  искренне  рада.  Знаешь,  вынести  пакет  с  мусором  занимает  около  трёх  минут,  но  каждый  раз  Тюбик  встречает  меня,  словно  бы  я  вернулся  из  командировки! –  и  Лепестков  хмыкнул.  — Искренний  такой  пёсик!  Люблю  я  его.  Кажется,  что  ближе  и  нет  никого.  Да,  Димка,  поживёшь  с  людьми,  узнаешь  их  лучше  —  станешь  сильнее  любить  животных!
— Новая  игра,  господа!  Делаем  ставки! –  изрыгнул  трубный  бас  Назаров,  словно  гудящий  теплоход,  отплывающий  от  пристани.   

Лепестков  извлёк  из  кармана  собственного  помятого  пиджака  несколько  остающихся  у  него  фишек.  Этих  кругляшек  красного  цвета  он  ребром  ладони  вяло  придвинул  к  дилеру.  Вальяжным  движением  правой  руки  он  пригласил  к  столу  юношу  с  бокалом  коньяка  на  подносе.  Выпил. 
— Жаль,  что  ты  при  исполнении –  вздохнул  игрок.  — Слушай,  а  давай  как-нибудь  встретимся  на  выходных! –  и  извлёк  визитку  из  внутреннего  кармана  пиджака.  — На,  позвони  мне  как-нибудь.  Обязательно  нужно  за  жизнь  перетереть,  Дим!  Слышишь? –  выпалил  Лепесток  и  указательным  пальцем  придвинул  к  руке  Назарова  плотный  картон.
— На  столе  ничего  не  должно  быть  кроме  фишек! –  с  учтивостью  в  голосе  отнёсся  к  Лепесткову  инспектор,  невидимо  очутившийся  рядом.  — Примите  визиточку  в  кармашек! –  холодным  ласковым  голосом  предложил  строгий  надзиратель.
— Ничего  кроме  фишек  на  столе,  господа! –  выдул  как  из  иерихонской  трубы  Назаров  басовые  ноты  своего  зычного  голоса.  Он  повторил  слова  бдительного  инспектора.

Вспотевший  Лепестков,  утопив  визитку  во  влаге  недр  собственного  пиджака,  принялся  за  своё,  достав  носовой  платок:
— Я  тебя  по  рубцам  и  родинке  узнал.  Сразу  срисовал,  Димон! –  улыбнулся  осоловевший  игрок.  — Я  помню,  как,  перелезая  через  забор,  ты  торчащей  проволокой  распорол  себе  кожу  на  лбу! –  заключил  он.  — Мы  тогда  с  тобой  в  четвёртом  классе  учились,  кажется... Помню,  как  мы  побежали  с  тобой  в  травмпункт.  Кровищи  было-о...  Всё  твоё  лицо,  вся  рубашка  красные...  скальпированная  рана... Помню,  Дима,  как  тебе  бровь  зашивали...  она  на  кусочке  кожи  висела,  как  чёрная  слива  на  ветке...  ты  плакал,  а  я  за  дверью  сидел...  потом  мы  боялись  показаться  твоей  матери...  тебе  голову  перевязали...  бинты  в  крови...   А  этот  рубец  на  мизинце  –  это  память  о  том  незабвенном  падении  с  ве́лика  у  поворота  к  булочной...  на  Флотской...  Ты,  падая,  пропорол  руку  колючей  проволокой...  везло  тебе  на  проволоки...  помню,  как  снова  погнали  в  травмпункт... весёлые  были  времена! –  и  Лепестков  вновь  пригласил  к  столу  коньячного  халдея.  Промокнул  платком  свой  лоб. 
— Новая  игра,  господа!  Делаем  ставки! –  повторился  дилер.  Но  как-то  приглушённо  в  этот  раз.  Без  широкой  улыбки  и  глядя  в  глаза́  Лепесткову,  умудрившемуся  спустить  в  ту  ночь  почти  все  свои  деньги.

Инспектор,  всё  слышавший  и  всё  давно  понимавший,  не  мешал  исповедоваться  посетителю.  И  исповедь  продолжалась:
— А  на  работе  у  меня,  Дим,  одни  крысы.  Жирные  и  наглые! –  подвигая  все  свои  последние  фишки  с  видимым  безразличием  и,  машинально  делая  ставку,  вывел  сбивчивый  Лепестков.  — Я  же  с  Танькой  закончил  Плешку...  я  не  говорил  разве?..  ну,  мы  же  с  ней  в  одной  группе  учились!..  Я  в  Фора-Банке  работаю...  я  глава  отдела  кредитования...  Сложная  работа, Дим.  Мимо  моих  маленьких  рук  проходят  большие  суммы.  Господи,  Димка!  Сколько  в  мире  материальных  радостей,  в  которых  я  отказываю  себе  из-за  хорошего  воспитания.  Иногда  я  думаю  о  тех,  с  кем  работаю... это  благовидные  сволочи  и  дураки!  А  дураки,  чтоб  ты  понимал, —  это  люди,  которые  смотрят  на  жизнь  не  так,  как  я!  Иногда  мне  кажется,  что  они  счастливей  меня! –  выводил  заплетающимся  языком  всё  ясно  соображающий  Лепестков.  Он  отдавал  отчёт  каждой  своей  фразе,  каждому  жесту  даже  тогда,  когда  приглашал  к  столу  бледного  юношу  с  коньяком. 

— Дим,  деньги — это  пустяк! – Лепестков  теперь  искренне  не  хотел  отыгрываться,  и  ему  было  наплевать  на  все  прежние  проигрыши.  — Я, вот,  машину  продал,  ну  и  отметив  это  дело,  хрен  знает  зачем  оказался  здесь.  Не  помню  как...  кажется...  с  Васькой... Слушай,  Танька  ушла  к  другому,  так  на  кой  ляд  мне  деньги!..  У  неё  с  новым,  говорят,  жизнь  в  любви  и  согласии... без  скандалов...  Да  не  бил  я  Таньку!..  Честно,  я  не  дрался  почти  никогда... Говорят,  с  ним  ей  и  деньги  не  нужны...  Ничего  ей  от  него  не  надо,  а  он  и  не  даёт... А  от  меня  ей  всегда  что-то  было  нужно... Я,  Димка,  редко  пью.  Но  если  выпиваю,  то  от  души.  Про  таких,  как  я,  говорят:  «Они  не  пьют,  но  у  них  всегда  с  собой  есть!» –  и  Лепесток  хихикнул.   
— Деньги,  Дим,  это  мусор! Только  выбрасывать  такой  мусор  всегда  жалко! На! –  и  игрок  вытряхнул  на  стол  остававшиеся  в  кармане  фишки.  На  ну́жды  казино! –  безрассудный  Лепестков  стал  застёгивать  свой  пиджак.

Дилер  не  проронил  ни  слова.  Но  и  к  игре  не  пригласил.  Он  смотрел  на  Лепесткова  не  улыбаясь.  На  самом  деле  Назаров  был  разговорчивым  малым.  Только  не  на  работе.  Все  его  мысли  струились  бурным,  но  беззвучным  потоком  в  его  голове.  Сердце  и  душа  Назарова  отзывались  нежным  состраданием  ко  всей  спонтанной  исповеди  Лепесткова.  Он,  конечно  же,  признал  своего  прежнего  дворового  приятеля  и  бывшего  одноклассника.  Узнал  в  отёкшем  лице  Лепесткова  черты  изменившегося  лика  мальчишки  из  своего  двора,  где  прошло  всё  его  детство.  Вспомнил  того,  с  кем  он  когда-то  —  в  далёком  прошлом  —  проводил  много  времени  в  подвижных  уличных  развлечениях  и  в  домашних  настольных  играх,  хаживая  к  тому  в  гости.  Вспомнил  матчи  со  старшеклассниками  на  школьном  футбольном  поле.  В  своей  команде  Назаров  был  вратарём.

Оставаясь  внешне  сдержанным  ко  всем  откровениям  нетрезвого  посетителя,  внутренне  Назаров  сочувственно  клокотал:  всё  в  нём  закипало,  и  его  эмоции  в  адрес  Серёги  Лепестка  бурлили.  Назаров  был  душевным  человеком.  И  он  негодовал  в  себе:  «Бежал  бы  ты  отсюда,  Серёга!» 

Он  охотно  дал  бы  Лепестку  номер  своего  мобильного  телефона.  Хотел  бы  встретиться  с  ним  однажды  и  наговориться  обо  всём.  Приехал  бы  с  ним  во  двор  своего  детства,  навестив,  быть  может,  кого-нибудь  из  их  общих  друзей.  Он  сам  не  прочь  был  излить  свою  душу  Лепестку.  Пожаловаться  на  растраченные  в  казино  годы  и  сказать:  «Как  много  мной  уже́  не  сделано,  и  сколько  ещё  предстоит  не  сделать!»  или  «В  мои  тридцать  восемь  лет  я  держусь  на  этой  проклятой  работе  только  благодаря  своей  молодцеватой  внешности.  Я  —  зави́дно  нестареющий  малый.  А  знаешь,  как  живётся  людям  с  нетрадиционной…?»  Но  ход  мыслей  обрывался  в  голове  Назарова  тогда,  как  его  нестерпимо  тянуло  обниматься  со  злополучным  игроком.  Мечталось  взбить  его  как  перьевую  подушку  своими  длинными  руками,  похлопывая  покатые  скруглённые  плечи  Лепесткова.  Назарову  хотелось  потрепать  седые  волосы  над  ушами  Лепестка,  погладить  сальную  плешь  своими  крючковатыми  пальцами  и  поцеловать  его  лоб…  Но  он  не  мог  подчиниться  ни  одному  из  своих  эмоциональных  порывов.  Назаров  стоял  у  стола,  привычно  ведя  игру.  На  работе  он  тщательно  придерживался  всего  традиционного  вообще.  И  неотступно  следовал  своей  профессиональной  привычке  громко  возглашать:
— Ваши  ставки,  господа!  Спасибо!  Ставок  больше  нет! –  он  взял  со  стола  все  фишки,  отданные  Лепестковым,  однако,  не  введя  тех  в  игру.  Просто  отложил  их  куда-то  в  сторону.

Лепестков  же  раскланялся  перед  дилером.  Резко  встав  из-за  стола,  он  клюнул  подбородком  свою  грудь,  и  столь  же  быстро  выпрямил  шею,  развернувшись  корпусом  на  одеревенелых  ногах.  Лишь  единожды  покачнувшись,  Лепестков  поплёлся  к  выходу.  Уходя,  обернувшись  к  столу,  он  грустно  произнёс:
— Рад  был  встретиться  с  тобой,  Дим!  Я  понимаю,  работа  такая!  Всё  норм! –  и  махнул  рукой.  Сделав  несколько  шагов,  Лепестков  перед  самым  выходом  из  зала  запальчиво  сказал: 
— А  из  банка,  Дим,  я  уволился!
— Всегда  вам  рады!  Приходите  снова! –  что-то  дежурное  выдал  вдогонку  приятелю  детства  дилер  Назаров.  И  проводил  взглядом  распрощавшегося  с  ним  Лепесткова.  Тот,  покачиваясь  на  непослушных  ногах,  покинул  зал.  Дилер,  не  улыбаясь,  смотрел  ему  вслед.  Как  и  потом  поглядывал  он  на  дверной  проём,  в  котором  растаяли  контуры  тучного  Лепесткова  в  пиджаке  над  несвежей  сорочкой,  над  которой  оранжевый  галстук  ослабил  свою  удушающую  хватку.   На  краю  стола  Назаров  вдруг  обнаружил  забытый  посетителем  платок  в  крупную  клетку.  Протянул   руку  и  взял  его,  убрав  куда-то  под  стол.

— Заладил  как  попугай:  "Ничего  кроме  фишек  на  столе,  господа!" –  ворчал  на  себя  самого  Назаров.  И  вдруг  расчувствовался.  На  него  покосился  тощий  инспектор,  которому  из-за  своих  очков  лицо  Назарова  виделось  теперь  опрокинутым.  Он  приметил  знакомую  чёлку  над  челом  дилера.  Она  раздвоилась,  и  старый  шрам  над  бровью  стал  более  заметным.  Румянец,  заливавший  щёки,  явно  поблек,  но  сильнее  проступили  капли  пота  на  кожных  складках  лба  Назарова.  Крупные  губы,  став  подвижными,  утратили  прежнюю  влажность.  Но  влажными  стали  глаза.  Усики  запрыгали.  Галстук-бабочка  над  кадыком  подрагивал  чаще.