Сюрприз

- Катька! Чего покажу!!  Пойдем со мной за Желтый домик!

“Желтым домиком” соседи называли трансформаторную будку, одноэтажную постройку из желтого кирпича с крытой брезентом крышей. Желтый домик находился слева от нашей пятиэтажки, а обзор происходящего «за желтым» был сокрыт даже от бдительного ока проживающих на пятом этаже мам. Оттого территория за Желтым,  с одной стороны, являлась островком свободы для курящих старшеклассников, с другой же стороны, на нее не распространялись моральные нормы сообщества. Иными словами, за Желтым свободно ссали все, кому приспичило. Там же, за Желтым, текла Говнотечка, когда-то старинный немецкий канал,  ласково обрамляющий  не только весь наш двор, но и соединяющися с прочими каналами города,  при советской же власти мутировавший в обычную сточную канаву. Вода Говнотечки всегда была таинственно черной, как магический кристалл, и периодически источала гнилостный аромат, весело журча и струясь. Однако  этими майскими ночами Говнотечка  зачарованно  замирала в лопухах,  игриво прячась за кустами черемухи и алычи, своим существованием  будто бы очерчивая метафизическую границу, отделяющую мир людей от мира мистической хтони. Расцветали яблони и груши, молодая листва изумрудно переливалась в солнечных лучах, и этим весенним утром лицо Лешего, освещенное лучами восходящего солнца, казалось выточенным из белого алебастра, а солнечный свет античным золотом  мерцал на дне его зеленых глаз.

- А чо там, за Желтым? - полюбопытствовала я, сжимая походную авоську в кулачке.
- Сюрприииз! - ухмыльнулся Леший и молодецки подмигнул.

 Леший был моей зазнобой с пятого этажа. Костлявый худой двоечник в джинсе, с прокуренным голосом, в свои 12 лет, однако же, он источал  необоримые чары, от которых мое девичье сердце безмолвно млело,  мой тайный Онегин, чьми драгоценными инициалами я исцарапала побелку в подъезде, мой Калиостро, мой Дракула. Но соседские пацаны прозвали его Лешим, хотя  взрослые его звали «Олег», а родная мама, между прочим, называла его «Олежка».

В руках Лешего была походная сумка. Мы проковыляли за Желтый.
 
Не успела я оглянуться, как мой возлюбленный развел костер. Пламя вспыхнуло и озарило Желтый, Говнотечку, хтонь. И тут… БА-БАХ!!!!
Что-то каааак грохнуло,  так сильно, что заложило уши. От ужаса я метнулась прочь, я так бежала, бежала, бежала, что запнулась за крыльцо подьезда номер два ногой и упала. Я упала прямо на живот, не успев даже  вперед вытянуть руки. Я лежала на земле, задыхаясь от боли удара, жадно глотая ртом воздух. Я хотела плакать, но оно не плакалось.


Я  теперь часто вспоминаю эту глухую боль, когда думаю, почему у меня к сорока нет детей.
       
- Ну ты слышала, как оно бабахнуло, Катька!?

Надо мной триумфально возвышался Леший.

 - Нет, ну ты слышала, Катьк? А Катьк?
Я медленно встала, отряхнула китайское платье от земли и сказала:

- Дурак ты, Леший.

Великий  русский писатель  Иван Бунин сравнил любовь с солнечным ударом. А для меня  эта первая любовь так и останется взрывом дихлофоса и лаков для волос  за Желтым домиком у Говноты.  Мой идальго украл из кошелька матери деньги и на все эти деньги купил лаки и дихлофос, чтобы все это как следует грохнуть. Олежка рос романтиком с обостренным чувством прекрасного, как все маленькие пироманы  с улицы Аллея Смелых, и, может быть,  он ничем существенно не отличался ээммммм … от Марата и Дантона, от Ленина и Троцкого, готовых швырнуть в топку революции да что угодно лишь бы оно красиво горело… ну разве что, может, масштабом личности. Тут надобно особое восприятие мира, любовь к «Буревестникам» и ко всяческим «взвейтесь» да «развейтесь», природный анархизм, и невероятное ощущение внутренней свободы от  социума с его условностями и законами. Мечтательный Леший был рожден с душой поэта, как Лермонтов, как Байрон, «как жизнь скучна, когда боренья нет». Я же, стесняемая мещанским желанием набрать в авоську сладостей из гастронома, не обладала той степенью внутренней нетривиальности, пленящей животной свободы и упоительной психопатии, чтобы осознать это. Я училась на пятерки и в свою внутреннюю топку закидывала горстями лишь югославские конфеты и пироженые «корзинка».

Я всего лишь родилась женщиной. И  история моей любви началась взрывом дихлофоса на зоре…