Удавку затягивают медленно

УДАВКУ ЗАТЯГИВАЮТ МЕДЛЕННО




РОМАН



Ровные, как из специального шланга из кино, потоки дождя были такими же ровными, как шаги мистера Тима Брода. Он всегда так ходил: мерно, но уверенно, не спеша и цельно, гася любую мысль не по делу и пережевывая вчерашние пустяки. Тим Брод не был пустой, полной бравады до тухлого анализа акулой. Тухлого потому что не нужного, не важного, квелого и до неприличия, до отвращения теплого как подгоревший, но главное неверный, ошибочно сделанный пирог. Шагая так, мой герой знал только тихую неподкупность свою ко всяким дешевым мыслям, дешевым идеям, тупым беседам и псевдо - идейным диспутам. Знал себе цену, помнил и мнил, ему и это шло, себя целостным и точным механизмом, который если и ошибется, если и прозвучит не на всю мощь, не полным блеском, то только для того, чтобы сделать это, прозвучать, в следующий раз.
Брэдли ему не нравился. После первой хорошей фразы у него всегда следовала плохая. Чушь он сочетал с ленью и некоторой оригинальностью, этого было мало, но Брод дружил с Брэдли Хоксом, дружил. Потому что именно с ним, при его плохих фразах, а главное таких милых, таких обаятельных сожалениях по поводу все же некоторой оригинальности, лень Брод прощал Хоксу, Тим чувствовал душу, с которой ему вести и вести беседы.
Так все мы живем, чтобы иметь душу. И вести с ней беседы. Чтобы мелочью откликаться на мелочь, а главное делить так, чтобы даже тихий мужской плач был нем в выражении ясности и притчи любви. Так Тиму было с Брэдли.
Что требуется от редактора?             Чтобы хозяин был доволен.                Чего не требуется от редактора? Лишних вопросов от хозяина.                Что есть лишние вопросы от хозяина? Такие вопросы, когда хозяину хочется быть редактором.
ЭТО РЕДАКТОРУ НЕДОПУСТИМО.
Они знали это оба. Тим Брод, ведущий колонки "Эта новая жизнь!" и Брэдли Хокс автор цикла "Нужные правила в мутной игре", хотя Брэдли всегда предпочитал вести прямые трансляции с открытия библиотек. Так он называл свои нужные правила в мутной игре.                Дела ясные, если не считать того, что дела сложные. Быть на гребне информ - волны, при том, что этот гребень ты придумываешь сам. Информ - среда та ниша, что кормит тебя и твой материал, а вот волны, волны нужно ловить. Волны капризны. Их создают большие корабли, о коих всуе не упоминают. Среди коралловых рифов этого океана, этой ниши водятся много прехорошеньких рыбешек, и их нужно не просто проглотить, а пред тем еще добыть из них нужные работе сведения, потом дать им понять, что они могут существовать и дальше, для некоторых тонкая работа, и уже потом тихо съесть за ненадобностью. Кстати надобность это тоже большая наука, не ошибиться с надобностью - работа. Работа, за которую платят. А наука в том, чтобы, не подплывая к рыбешке, почуять нужна ли, насколько нужна и если надолго, то чего боится, из этого можно понять, как правильно съесть.   

Тим Брод знал, что живет в развитом индустриальном обществе. Таком обществе, где можно рвать и глотать, но мерно, методично, как он и шагал. По правилам. Тим Брод вел свою колонку скрупулезно полагая, что жизнь для того и дается чтобы делать из нее подарок для себя и близких, ну, например для таких вот обаятельных близких, как Брэдли Хокс. Правильно съешь, предварительно поработав с рыбкой, правильно сделаешь правильный подарок дорогому человеку, тот правильно обрадуется и тогда все правильно пойдет. Пойдет и дальше. Здесь все мы живем тем ярким, солнечным оптимизмом мечты каким озаряет нас всякая неудобная утварь при исходящем от нее для нас желании исправить ее.                Тим Брод не был романтиком. Он верил в три вещи: хорошая статья, хороший доллар, большой гамбургер с аппетитной картошкой. Дело - гонорар  -  подарок. Смысл - награда - суть нового для нового смысла.

- Теперь о театре.
- Что о театре.
- Есть актер, он может многое нам прояснить про Гипса, про Мэннинга и про Яльвора.
- Эти трое на плохих спектаклях варят большие купюры, и что?
- А то, что этот актер знает, где плохие спектакли превращаются в незаконные.
- И мне и тебе.
- Сначала у меня. Вброс. Потом у тебя пожуешь и отдашь мне на втюхивание, тут уж я поработаю по полной.
- Ты мне главное скажи.
- Кроют. 
- Ok Тим.
Нехилая, как любят выражаться те, кто предпочитает жить, утверждая материальные ценности, квартира. Мартини, хотя пили они томатный сок.
- Я уже три года ставлю так перед собой бутылку Мартини и пью томатный сок. Прочитал в журнале.
- Удалось завязать?
- Я побрит, подмыт и от меня не хочется выйти в окно.
- Понимаю ваш оптимизм.
- Шутка может не из лучших, но мне нравится, в общем, не спился.
- Эти трое...
- Эти трое три года не дают мне ролей, теперь вы знаете, почему моей истории с Мартини и томатным соком три года. Не дают категорически: у одного я поливаю цветы полтора часа, у другого выношу пожрать пятнадцать раз, у русских есть фраза об этом...
- А у вас в этой роли фраз нет?
- Нет. А у третьего я ем рыбу, сначала сорок три секунды, потом сорок три минуты. Так называется пьеса "Сначала сорок три секунды, потом сорок три минуты".
- Так вы там, в главной роли?!
- Нет. В главной роли там другие парни, а я там ем рыбу.
- И все же вы неплохо живете. Эта квартира...
- Эта мамина... ее...
- Извините.
- А оплачивать, оплачивать хватает, я же поливаю цветы, везу на тачке пожрать и ем рыбу.
- Значит, дела не так плохи?
- Плохи. Я актер.                Я актер, а занят чушью, 
Этим я себя разрушу,
Этим я себя терзаю,
А терзаясь, я страдаю,
Пострадав, я бью баклуши,
На терзавшись, шпарю суши,
Разрушая, утираясь, в грим отважно убираясь,
На продажу правлю душу.

Я актер. Я занят чушью.

- Сами?
- Нет. Это другой. 

- Они значит нарушают...
- От противопожарной до норм морали и права.
- Какого права?
- Права и простого парня вроде меня иметь права на классную тел.. девчонку.
- Вы можете по пунктам конкретно: где, что, как и на сколько.
- Давай по Мартини.

На ипподроме было гулко. Народ  ждал победителей. Еще больше народ ждал денег.
- И он придумал эту надбавку.
- Которую и кладет себе в карман. 
- Да. Он ловкий жулик. Я бы хотел быть в его команде.
- Однако сейчас, мистер Спич вы в моей команде. Можете подробно обрисовать всю схему?
- Для того я и смотрю на вас, а не на этих прекрасных скакунов.

Бульвар Эйджен многим нравился, нравился он и Ричарду Салливану, где еще можно так неповторимо расхаживать и насвистывать любимые мелодии. Да и вся работа здесь, здесь «FAT» уютный ресторанчик, в котором у Салливана рандеву с Бродом каждый четверг. Салливан был наводчик. Находили пройдох вообще очень крытые ребята, а Салливан копал их, снимал первый такой нужный слой. Этот человек постоянно бравировал собой. Будучи в восторге от себя, он, казалось, и не замечал, как проносится его жизнь. Нищее детство в Оклахоме,  отчисление из колледжа, долгие годы безденежья, потому что случайных заработков, пока однажды он не обедал там, где Брод и Хокс обсуждали свои дела. С тех пор мистер Ричард Салливан был в порядке. За дело он брался с неистребимым энтузиазмом. Он не просто узнавал о человеке, он яростно проживал с ним всю его пред их знакомством жизнь. Все волновало его. Все, разумеется, для дела. Но и  остальные подробности Салливан жадно смаковал, как – будто он режиссер, а перед ним актер со своей неповторимой судьбой или даже не так: как – будто он кинорежиссер, а перед ним прототип главного героя. Плененный его историей, его судьбой, всей его жизнью Ричард Салливан азартно поглощал новую сказку уже, казалось, обдумывая, что он из этого выжмет, ведь он режиссер. Но нет, Ричард Салливан играл в самые, что ни на есть Земные игры и помышлял только об одном семь или восемь сотен отвалит ему Брод. Что Тим Брод он тоже не знал, знал только внешний вид и имя, которое не произносил вслух, как – то не солидно без фамилии.
В большом городе много чаек, которые предпочитают забирать хлеб из чужих клювов, чем добывать его самим. Меж тем забор хлеба одними у других был тщательно продуман и организован и не ими, не чайками. Потому существовали люди, работой которых было бить по лапам таким чайкам. Таковы правила. Всегда если один берет, другой следит правильно ли тот взял, если правильно они разделят куш. Если неправильно тот, который взял, пожалеет, что взял. И отдаст. Не деньгами так услугой. Брод и Хокс писали свои материалы, а Салливан расчищал вход в конюшни, которые потом чистили они двое. Так свершались дела.      
- Тоби, съешь  этот йогурт.
- Почему именно этот, мама?
- Умные мальчики отдают предпочтение ему!
- Снято! Тоб, повеселей, еще разок.
И через семь минут еще один корм для счастливого детства упал на конвейер.
- А дома мы будем, есть этот йогурт?
- А дома нас ждет папа, сегодня угощает он!
Папа это Слимут Хэббитс коллега Тима Брода и Брэдли Хокса, их закадычный, если не считать мелких стычек по поводу материала, товарищ. Слимут Хэббитс считал, что чем острей, тем лучше – материал надо подавать жареным. Хокс и особенно Брод каждый раз умело убеждали его, что старые тактики уже в архиве и теперь работать во всем нужно поэтапно, постепенно вгоняя, правильней сказать, вводя в читателя нужный материал идеально, на первый раз обернутый рутиной будничной проблематики, преподносимый как – бы случайно, по «очевидной» необходимости, вот, написалось так, мы и угощаем вас свежей порцией наших идей на ваши мысли. Хэббитс не был против съемок в рекламе сына и жены, коллеги посмеивались, но он твердо знал: любые доллары кстати.      
 
Мы все скучаем, все и всегда. Неповторимость моментов счастья, когда подлинно хорошо, только уносит рядовые наши будни с их ощущениями. Уносит далеко. И всю жизнь мы скучаем. Скучаем по этим неповторимостям. Напиваемся и дурим, делаем ни чем не примечательное и никому не нужное, выделываемся и выпендриваемся, дорожим, чем не надо и бросаем в печь глупостей истинно дорогое, а все ради той, или у счастливчиков тех неповторимостей, которые может вообще благодаря чужой инициативе, случайно, вопреки нашему здравому смыслу имели таки место в наших серых действительностях. И потому мы бросаемся на ерунду и лениво подходим к важному, все перепутано, ведь мало, так мало счастья. Когда как в детстве: улыбаюсь, а чего не знаюсь. Так хочется, чтобы это было по чаще. Да того бы наива. Да той веры в детских идолов – мир образов, которые не предадут и не разочаруют. Да тех бы запасов любознательности, радости и энергии. Мы все скучаем, все и всегда.               
И Тим Брод, и Брэдли Хокс, и Ричард Салливан, да – да даже он, Слимут Хэббитс со всем своим семейством, и они. А маленький Тоби знакомясь с миром взрослых, все больше любил быть малышом.    
Планерка в этот раз прошла молниеносно. Приц убедительно всем разъяснил, что с сегодняшнего дня все становится жестче и формулировать, подавать и убеждать читателя теперь нужно на совершенно других оборотах. Говард Приц ответственный за выпуск. У Брода вопросов не было. Хэббитс просиял было, но тут же скривился под натиском новых, доселе не объявлявшихся обстоятельств. Хокс только сказал, что  этого следовало ожидать. Говард Приц недвусмысленно объяснил, как потребовал работать по иным канонам. Его воротничок измялся, так часто обладатель хватался за него.
«Да вот так вот приноровишься, но команда и ты уже другой», - Хоксу пиво не помогало, вместо обычно расслабляющего эффекта только ненужное, как - будто мало, воодушевление и напряженность.
«В большом городе, как это часто звучит в разных притчах, преимущественно в редакциях, площадках для шоу и там где соревнуются мастью. Так вот в большом городе Брэд большие законы лишь дополняют маленькие, которые на этот счет гласят: будь послушен, дослужишься!»
Хокс хотел поднять руки: сдаюсь, мол, но желание глотнуть пива было сильнее. Он отпил изрядную порцию и тихо, как до боли нудное, и заурядное, как четверг после среды промямлил: «Позвони Салливану. Нам ему звонить. Ричи прилично взбудоражиться, узнав, что наступили новые времена, но это даже к лучшему. Ричи уверен в себе, это хорошо». «Да, с этой уверенности начнется его восприятие новой реальности». «Новые заголовки, новые акценты, новые намеки, новые манипуляции». «Оставим это слово для более солидных мест чем «FAT» при всем к нему уважении. Новые смыслы, Брэдли, новые смыслы». 

Тереза Мильграм шестидесяти двух летняя экс – бухгалтер жила тихо и весь трепет свой посвящала коту Томасу. Давно непонятный ей мир она запихала подальше, туда в тесную каморку своего безразличия и маленькую каюту чванства. Именно так безразличием и чванством встречала миссис Мильграм новый день и новые обстоятельства. Ей не нравилось все. И устав от этого, она лишь мурлыкала громче Томаса и болтала без устали с соседкой Жаклин. На уютной веранде, за чаем с ароматными булочками с шоколадом и орехами они обкладывали ежедневно свежей порцией критики всех: мороженщика, почтальона, мэра, сенатора, владельца мебельного салона, папу римского, доставалось и адвокатам. Как и многим другим, этих Тереза и Жаклин недолюбливали за конкретные проступки. Мэр по их мнению так запустил город, что ходить стало неприятно, сенатор не чешется о нужных законах для штата, папа римский давно ничего не реформировал, мороженщик орет, как ненормальный, а мороженное то так себе, почтальон всегда появлялся не вовремя, а владелец мебельного салона так накрутил цены, что обе женщины второй год не могли позволить себе изящный белый диван. Адвокаты вообще никогда не нравились. Больно наглые, дорогие, а уж самоуверенностью перешибут дорожный столб. Сосед дамочек Эдвин Бобстер вообще был врагом номер один за то, что сказал однажды, что Тереза и Жаклин хорошие имена для кошек. Этот Бобстер теперь редко обходил дом с западный стороны, взгляд – укол Терезы Мильграм не оставлял шансов сделать это спокойно. Наболтавшись с соседкой Тереза садилась читать, читала она любовные романы, старые любовные романы девятнадцатого века, так она отдыхала. От ора, шума, стекла и бетона, гама и постоянных требований этих неугомонных жителей когда – то небольшого  городка, где начиналась ее жизненная дорога. Читала Тереза и приключения Луи Буссенара, Жюля Верна, дело не в романтике необычайных переживаний и не в героике неких смельчаков. Читая это Тереза вспоминала и специально фиксировала себе, что мир когда – то был иным, совсем иным. Что было добро и зло, правое и неправое, людское и дьявольское и люди, веря так, преобразовывали свой мир, как могли, и Тереза Мильграм была убеждена, что могли они хорошо и потому мир был прекрасен. Мир был свободен от брокерских площадок, рынков сбыта, счетов и процентов, информационных войн и смещений смыслов ради успешной манипуляции. Все было честно! Тереза Мильграм читала и философски рассуждала, каким прелестным, наивным и непосредственным мир был и каким фальшивым, иллюзорным, тонким и плоским, как переносная декорация мир стал. Тереза Мильграм учила китайский не чтобы выучить, а чтобы заняться новым и так убежать от неуютного мира. Еще она научилась стрелять и никак не могла понять, зачем ей это понадобилось. Мысль о насилии пугала ее, зато душевно облагораживала отрада и гордость, что она, а не Жаклин умеет смело держать револьвер. Путаясь в мыслях, путая даты и утопая в именах и эпохах, Тереза Мильграм выживала простым пониманием сторон и краев бытия: добра и зла, прошлого и будущего, любви и злобы. Этим и жила, ведь нужно же помнить, что зло наказуемо, а любовь вечна, а иначе как, а иначе страшно!            
Где – то из Африканской деревушки стартовала регата. Десять лодок с опытными капитанами, решившими посоперничать до Америки. Ночью, не без представителей прэссы, эти войны без войн, эти пираты для себя покатили по атлантическим волнам. Плевали они на опасность. Сто тысяч долларов – это во – первых. А потом… чего терять, чего терять в мире прохоженных дорог, свершившихся подвигов, ужаленных  собственной прозорливостью пчел. В мире, где каждый карапуз знает, что в пасмурный день нужно нацепить модную розовую курточку и все это делают. Там где нет творчества, души. Там где не бьет фонтан фантазии, не от резона, а от страсти самой. Скучно. Им скучно этим «смельчакам», им  плохо и пусто, и потому этой ночью из Африканской деревушки десять лодок потащились до Америки. Ни океану, ни морякам, ни лодкам, ни не спящим зевакам Африканцам все это было не нужно. Очередное шоу, запланированное увеселительными организациями. Очередная блажь, чтобы не думать, не знать своего плохо, а значит не понимать, как от него уйти. Стартовала регата…

Этой же ночью в одном из развлекательных шоу будет искрить и интеллектуально брыкаться остряк Рэнди Шуман. Он когда – то учился, потом еще больше читал, потом пил, потом снова читал и понял, что если не в научной аудитории, то в «Ответь на вопрос» тихое шоу для полуночников. Почему нет? Почему нет. Здесь надо немного заискивать перед ассистентками режиссера, чтобы не смотрели, как на всезнающего барана, чтобы быть здесь кстати. Пару комплиментов ведущему. В первых двух турах можно подурачится, вопросов много отвечать на все не нужно. Пусть эти подставные соперники подумают, что у них есть шансы. Соперниками были дети и прочие родственники членов съемочной группы, у шоу была звезда – Рэнди Шуман, но в остальном они ни как не могли продумать, как выгодней продаваться. Шоу было слишком стандартизированным, но Шуман тащил всех. Особенно зрителям нравился «Тур перед финалом» где уже финалист, остальные «участники» отдыхали, за тридцать секунд должен был ответить на двадцать девять вопросов. И Рэнди Шуман делал это! Особенно хорошо думалось после баночки пива! Рэнди утешал себя за проваленную жизнь свою: доведенную до болезни пьянками мать, жену, сказавшую ему однажды, что уходит к механику, потому что с ним проще – спокойнее, предсказуемее, значит легче. Даже про любовь ни слова. Просто бросила и ушла туда, где легче. Единственный ученик после грубой критики напился и попал под поезд. Наконец единственный сын, готовый знаться с каждым жителем планеты только не с отцом.                Рэнди нравилась эта веселуха: недалекая музычка, столики для игроков в виде морских раковин из розовой сахарной ваты, то, что можно было стоять в развалку, то, что лично ему звезде эфира Рэнди Шуману разрешалось между турами по - дурацки шутить, строить рожи и глотать из бутылочки лимонада четырех  градусов. Это было можно! Так было веселей! И Рэнди не без эффекта убеждал себя, что здесь в этом мусорном баке «Ответь на вопрос» ему хорошо и счастливо.
И глупые заставки ему нравились, и специальные, под камеру, мол, снимаем, крики режиссера, и то, что ночь то не настоящая, ведь все в записи. Ночью он будет пить, и смотреть себя в этом интеллектуальном обмороке. Все нравилось Рэнди. Или он так думал.

Старик Брик не знал, как умереть. Не то чтобы плохо, но восемьдесят семь, девушки не клюют, надоело. Повесится, он сразу отверг, не хватало сил сделать петлю. И шею жалко, хорошую почти не измученную морщинами шею. Бросится под поезд  слишком страшно. Так вот ночью, ему, почему то грезилась ночь, «а как же днем нельзя, остановят» «всякие сердобольные» ночью, сломя голову, надо же еще успеть под первое колесо, а поезд едет быстро. Если на перроне  там опять же могут спасти. Провал миссии грозит новой бесконечной депрессией. Если  где – то на путях, так ведь там поезд идет слишком быстро, не успеть. Надо решиться, помолиться. Не успеть. Поезд отмел. Зарезаться? Больно. К тому же испортится одежда, а этого не хотелось. Сделать это голым? Неприятно думать, что найдут его старое, некрасивое тело и будут, сдерживая отвращение его таскать. Еще посмеются: старый дурень, не дождался нормального конца, надо было отчебучиться. Застрелиться не мог. Брат застрелился. Плохая память путала карты. Хотелось думать о собственном фатальном часе, а приходилось о братском горе – сгоревшей в автомобиле супруге. Попросить кого – нибудь – стыдно. Ну, что он скажет соседу Винсу или картежнику с шестой улицы Колину? «Слушай, друг, пристрели меня, как старого скунса!» А жить, меж тем, не хотелось. Даже борода стала расти неровно. Одиночество – месть за безадресную отвагу. Вот так вот жил ни для кого и вот так теперь хочется помереть. Когда не думаешь о других, тогда и о тебе никто не думает, а когда это понимаешь, хочется смерти. Видимо, так устроено живое.
Старик Брик совсем не хотел жить. Он  лениво наливал чашечку бренди, он любил наливать бренди в чашечку, и думал о чем обычно, потом он включит бритву. Бриться в три часа ночи старый - новый ритуал старика Брика. Он так молодел, обновлялся и хотел смерти уже другой, выбритый.
Капля бренди упала точно в отверстие розетки, и старик Брик завел свою электрическую подругу. 

А у мистера Бёркли большой день. Шестьдесят! Собралась вся семья. Вот они празднуют. Но за деланной радостью горечь: мистер Бёркли не внес плату и его дочь не взяли в образовательный круиз по  Средиземному морю. Скупость мистера Бёркли была всем хорошо известна. Но дочь приехала поздравить отца, ради мамы и просто от всего сердца. Дочери мистера Бёркли не хватило балла до Золотого диплома и круиз ей предложили за деньги. Мистер Бёркли счел это недопустимым оскорблением, явился в университет и долго ругался с ректором. У ректора была возможность взять в круиз дочь мистера Бёркли бесплатно, но во – первых порядок, а во  - вторых мистер Бёркли сам все испортил. Кто же с таким пылом вопит об исключении.

Люди черствеют, за шелестом купюр они уже не слышат звуки собственных сердец. Им не важны голоса разума и души. Задавленные средой агрессивного предложения, люди уже                рефлекторно ждут нужных фраз, интонаций и символов. Исчезли добрые улыбки, ушла обходительность, доброжелательная, искренняя обходительность. Лишь черствая короста из циничной корысти твердо сковывает остатки добра и те крохи, что когда – то звались порядочностью. 

Слимут Хэббитс долго жевал свой сэндвич, когда жуешь, есть большое оправдание перед окружающими и можно взирать на двух отвязных девиц, жадно поглощающих пирог с курицей. «Вот взять таких и на остров. Хижину. Бриз будет делать наш слух счастливо – притупленным. Развлечемся. Или не этих. Видел я одну красавицу, мылась в бочке. Хороша! Вот бы с кем, ну, и этих». Слимут завел свою зеленую подругу, так он называл свой «Форд». «Машина не по мне, хиловат я для нее, как они говорят: «Форд – крепость начинается с тебя». Ну, какая я крепость. Важность некоторую ощущаю, а так гори оно все… Слимут подъехал к дому и приготовился сказать Лоре «Милая, я дома!» Так ведь надо говорить, когда приезжаешь домой.
Ричард Салливан недолго думал, какую рубашку ему покупать, конечно, коктейльную, в ней он отправится на встречу с женщиной, чтобы изменить свою судьбу. Надоело прозябать. Вчера ночью Ричард проснулся и понял вдруг, что без хорошей подруги рядом жизнь не годится к радости, а радости внезапно захотелось очень сильно. «Значит дело в радости, а подруга, как инструмент, как нужное средство?» Как же это… циничен, что ли, нет, я рассудителен. «О-о-о», - печально огласил спальню Ричард: «Да я философ!» Ночной ресторан был немым и невольным свидетелем большой трапезы и намеренно плохого вина. Такое держат теперь для тех, кому невмоготу с жизнью. А теперь в коктейльной рубашке Ричард ехал к ней, к ней за счастьем. За таким маленьким и таким важным намеком, что все не зря.
Рэнди Шуман совсем извелся. Собака шла за ним и шла грозно, с грациозностью классного охотника она то тихо и кощунственно относительно его Рэнди Шумана плоти приближалась, то громко лаяла, оглашая квартал воплем: «Мой!» Так лают, а думают, что ревут все большие собаки кроме северных овчарок. Они, лая побеждают и тем равняют добычу с блюдом.                Никто не подумал помогать Рэнди, потому что Рэнди всех мыслил слугами и никого человеком. Тухлая правда маленькой тени и большого пса никого не удивляла и не просила сенсации. Рэнди же переживал за белые атласные, он сшил такие, брюки.
«Бобстер!» Крик был резок и требовал обернуться. Эдвин не собирался терпеть бывшего одноклассника и мрачно зевнув, подал холодную отношением руку. «А я… а мы… а помнишь…» Особенно не нравилось «а помнишь». Эдвин знал, стоит только малейше поддержать это «а помнишь» потом еще самому оплачивать такси для этого недоумка. «Мне на очень важную встречу!» «И не проси дальше слушать, как я целовал будущую шлюху». Это было сказано про себя.

Старик Брик бодро встал с широкой постели, со времен бурной личной жизни, Брик любил широкие постели. Но вот бодро дойти до почты не получилось. Потратив час, старик Брик зашел в Сеть – кафе пропустить чашечку возбуждающего популярного и прямо там, за столиком задремал. Проснувшись, он заплатил и, усевшись за машину века, вошел в сеть. Прогноз погоды и курс валюты не интересовали Брика. Хотелось что – нибудь освежающее, как хороший сок несущее тебя к последнему глотку. О смерти не подумалось и приободренный этим Брик, вошел на сайт «Когда плечико видно». Здесь привлекательные дамы становились еще привлекательнее под эффектом исчезающего лишнего белья, а лишнее ты должен был снять с них сам, так чтобы за красивой рубашкой угадывались симпатичные тебе черты.                Наигравшись так, старик Брик побрел к знакомому картежнику отдавать часы столь пустые, сколь и прекрасные добрым, долгим и радостным, уж после сайта «Когда плечико видно», увяданием. 

Тереза Мильграм нехотя поднялась с дивана, ей надо было выспаться, но она пошла на прогулку, досыпать на воздухе. Досыпать на воздухе, она называла это именно так. Суть в том, что спящей мисс Мильграм отыгрывала неудачи переосмыслением назад, кое и позволяло ей освободить сектора мышления под свежее, восприятие нового. Отыгрывала значит пересматривала их центральную суть. Ядро пламени начала – того момента когда ситуация неудачи началась, а пламя это энерго сжигание, которое включается по Богу живущим организмом, чтобы сразу сжечь корень неудачи – силу ее бытия. Переосмысление назад осуществлялось самим фактом правильного сна. Правильный сон это сон после хорошего. Любви любой или редкого положительного переживания. Сон возвращает человека к пережитому, это и есть назад. Переосмысление же есть смена цвета контрастной гаммы взгляда на картину состоявшейся неудачи. Как правило, с желтого на синий. С цвета истины, в данном случае принесшей разочарование и легкий туман из неправильной, не в жизнь, грусти, на цвет жизне подтверждения. То есть от пережитого сложного, разочарующего и грустного к подтверждению, а значит потенциалу укрепления знания идущей, функционирующей, проводимой дела свои и делами своими жизни.
Тереза Мильграм прочитала это в книге «Знаю». Книгу она не перечитывала. Ей все хорошо запомнилось. Досыпая на воздухе, мисс Мильграм длила годы и заполняла себя важным, нужным светом чистоты, радости, бытия.
Жаклин не проснулась сегодня, нет, она не умерла, ей не хотелось вставать. Новый и уже бывший друг Кевин Брогман довел ее до ужаса, когда ночью, так веселились, она поняла, что у нее нет сил снять туфлю, а идти по своему газону в туфлях она себе никогда, даже очень усталой не позволяла. Не знала Жаклин, что Кевин Брогман был сагитирован и послан мисс Мильграм, чтобы урезонить ее требования изменений личной жизни самой мисс Мильграм. Женщины коварны. 

Тоби Хэббитс не был похож на своего отца, он не любил долго смотреть туда, где интересно, «Где интересно надо взять!», так рассуждал Тоби. Горячее и острей был сын отца своего. Вот и на коробку с большой красной машиной, которая по звуку голоса меняла цвет по гамме зло – добро, черный – коричневый – серый – зеленый – золотой. Помощница машина являла Тоби цель, а не уважаемого учителя. И Тоби коробку порвал. А машину зауважал, но не как ценность, а как безделицу скрашивающую будни. Через час отец привезет ему «Большое мороженое». А вечером шоу «Дирока Брона» рассмешит мальчонку. Заснет он как обычно под передачу.                Тоби жил суетно, подсознательно, он понимал это, и терпеливо застывая каждый день у старого дерева, считал до пятидесяти пяти. Чтобы успокоится и жить хоть немножко вернее.

Угрюмые будни угрюмых земных реальностей гвоздили к серой, сырой от горечи слез и потока разочарований земле. Тим Брод и Брэдли Хокс решили сняться на телевидении в шоу «Разорви Неприятеля»
Неубедительные рейтинги последних статей и общая удрученность от мира, седеющего и стареющего на глазах от потерь при потугах казаться нормальным привели их к мысли встряхнуться. Так часто бывает, когда плохо хочется повыть, повыть, да плюнув на все, занять себя может и глупостью, зато отвлекающей ерундой.
Первый тур – На дне большой ниши, будучи прикрепленным к удлинённой, полуовальной с ровным днищем доске, нужно было удержаться на ней, а это было нелегко, при потоке, в общем, холодной воды. Доска имело свойство разваливаться, а держаться за нее было намеренно неудобно, так было устроено. Поток лил сорок семь секунд. Начинался он после заставляющего вздрогнуть резкого звука. Главное было не «утонуть», вынырнув в комнате переодевания и тем окончить свое участие в игре. Если не «утонул» прошел во второй тур.
Второй тур – теперь участники, они в группе по двое, сами контролируют и тем пускают струю мощно и очень убедительно доставляющую холодную воду до тех, кто поливал их в первом туре. Тут желание мстить получало раздолье и поддержанное порядком рвалось наружу.               
Не «утонув» в первом туре и «утопив» «врагов» во втором. Участники переходили в третий тур. На дне ниши, прикрепленными к доске, они должны были своими усилиями оторваться от нее и совершить взаимозаменяемый заплыв. Такой заплыв где, поменявшись местами участники, демонстрируя приверженность своей командной связке, находили отображение этому на экране, показывающем зеленый кружок. Это если приверженность искренняя. Если неискренняя, красный кружок говорил хоть и о победе в игре, но о слабой командной вере в правильность игры. Тим Брод и Брэдли Хокс не вышли в третий тур. В первом они не «утонули», а во втором не «утопили».
- Надо было править воду на середину доски, она там ломается.
- Надо было на край.
- Тим, ты не прав. На край было бы слишком просто, посмотрим другие выпуски этого шоу. Убедишься!
- Не буду я смотреть эту ерунду. Ну, хоть заработали.
- Как на дне грехов своих побывали.
- Дело не в том: мокрые деньги нам двум писакам идут и стильно добавляют нам авторитета. Может после такой помывки дела пойдут веселее.
- Может – быть.
Пиво было выпито много.   

«Сделать интеллигентное рыльце и тихо шелестеть ягодицами. Вот умора! Каково?!» Колин перевел взгляд на жену и не найдя должного эмоционального подтверждения своим радостям отвернулся обратно в газету. «Да, теперь тихо шелестеть ягодицами необходимо – необходимая наука! Как это трогает когда невмешательство в моде!» Колин допил коктейль, который сам приготовил: он взбил двести грамм вишни, добавил пол ложечки мелкого сахара, положил рядом веточку лаванды и посыпал мятой на подслаченную апельсиновым соком воду, сто грамм сока на триста двадцать грамм воды, вылил вишню в воду, бросил с фалангу указательного пальца кусочек манго и, думая добро и нежность тихо подул слева вверх в право. Такой коктейль полезен для энерго сферы сердца, этот коктейль ей приятная профилактика.
Колин не был домоседом, но иногда любил, потому что ему удавались, несколько часов тишины и безмятежности, разве что жена портила душевную благодать, которые так обновляли его и делали тем Колином, что в двенадцать лет бросил мяч в корзину и принес школьной команде кубок. Перебирая душой моменты счастья, работая над прошлым, Колин постепенно выводил из себя то безумие, что долго мучало его, особенно больно это было осознавать, зная, что мучение это выпало на лучшие годы. Несколько расстроенный не реакцией жены. Удрученный было, Колин нарочито важно проследовал в небольшую комнату с полочкой книг любимого автора, который и гарантировал ему счастье. Утром, в парке Колин познакомился с женщиной, Лорой Хэббитс, они мило поговорили и решили иногда встречаться в этом парке, чтобы радоваться новому дню. Оба были несвободны. Оба хотели простого слова и ясного, тихого, как надежного тепла.
Что это за счастье такое – мучаться. Мистер Бёркли категорически не разделял мнения о важности жизненных перемен под натиском жизненных активностей. Он считал неудачей каждую такую активность, когда активностью выставлялись достижения групп, коллективов просто выполнивших свою задачу. Если и радоваться чему, рассуждал мистер Бёркли, то изменениям в людях двигающихся и активничающих перед сложностями, а значит хоть как – то, но меняющих себя лично. Вот менять себя лично и без всяких лишних колыханий это то, чем стоит заняться, полагал мистер Бёркли.
Он прожил без опасений быть растоптанным за несоответствие и потому низкую работоспособность, он то, как раз умел трудиться и в свое время трудится много. Быть собой в огромной толпе не просто конкурентов, а деловитых выскочек претендующих на твои блага, готовых рвать твои идеалы и топить твои принципы. Но быть собой и, не подавшись на конфликт, стать частью прогресса и пусть и коллектива, да меняясь только самому по своим правилам в соответствии со своими взглядами. 

Тим Брод брел по старому парку, нелепости жизни, происходящие с ним утомляли и гневили от малых недовольств до серьезных срывов. Брод пытался обдумать все, но и это получалось плохо. Пиная камешки, он собирал в список все свои проблемные ситуации. Ситуаций набралось девятнадцать. Три из них его крайне не устраивали, да и остальные приносили лишь грустную жажду опустошения. Надо было найти способ реагировать на новое – неприятное. На запросы хозяев издания, на меняющуюся к худшему среду, в которой варился Брод все эти годы. Журналист всегда был тем, кто кормит читателя некой правдой, за которой большие догмы и легкие иронические заповедники реальности, рассуждал Брод, но его взгляды и взгляды – модели задаваемые ветрами, формирующими настроения статей и рубрик все больше не то чтобы противоречили друг другу, а расходились в таких тонких, таких деликатных подробностях, что Брод иногда не понимал, зачем он зарабатывает так.
У старой липы он вспомнил детство и от желания взгрустнуть почувствовал слабость в ногах. Найдя скамью, он присел, но тянущая, медленно вымарывающая из него хоть какую - то уверенность в сегодняшнем дне боль не проходила, а более того цвела в нем славным и как бы этому не противился Брод сладким чувством хорошего. Хорошего, которое, казалось, и не было нужно ему сейчас. Хорошего, которое бурлило наивностью детства, его тихой тайной потому что много непонятного, неизведанного, его волнующей силой постижения, потому что многое еще предстоит. Предстоит и надо, надо понять такие милые, такие прекрасные основы быта, бытия мирного, а и всяческих изменяемых обстоятельств пригреть себе.
Брод негодовал от, как казалось, некстати нахлынувшего потока старого прекрасного: вспомнил, как лазал с отцом на чердак их старого дома, за Ойевой рощей, вспомнил, как волновался и не мог сразу войти в класс, где ждали пусть и не друзья, но разделяющие досуг приятели и подруги, вспомнилось, как его отругали за общение с первыми такими нежеланными конкурентами по детским еще поискам побед и кубков.
Старый парк это название прелестного места, стилистически выполненного и поддерживаемого в режиме внешнего вида старого парка. Здесь было четыре скамьи, и много холмиков, на которых можно встать или присесть и повспоминать прошлое или подумать о чем – то. Люди шли сюда не болтать, кричать и смеяться, а тихо идти за старыми внешними к новым внутренним берегам. Поэтично и меланхолично грел и обдавал хорошими, умными слезами вечный и всегда радушный Старый парк.
Брод успокоившись, хоть и не найдя ответов на все свои вопросы все же более уверенным шагом двигался сейчас к выходу, дивясь и приветствуя место, где так хорошо поплакать. 

Не доезжая до дома знакомого, Брэдли Хокс вдруг загрустил: по дороге шли два мальчика, один просил другого идти медленней, первый упрямо шел своим темпом, тогда тот, который просил, не канючил, а отставал намеренно. Второй знал, что первый не уйдет от него, потому что они дружат. Давно, уже четыре года. Хокс видел драму друзей, и сердце его тихо стонало, от счастья видеть что – то настоящее. Надо же здесь, в этой глуши: дружба и такая искренность: «А я статейки пишу, лгу, как это нужно и долго ждать чужих просьб, да, как и жалоб не привык». Мальчишки ушли, осталась пауза, их отношений, их радостей и разобщенностей, их тревог и потерь. Все это они унесли с собой, туда, за бампер. Брэдли Хокс встряхнулся было: сел ровно, погасил сигнал о дальней дороге, решил причесаться.  «Как все может – быть просто. И подумать – страсть. Чем спасаться ленью, можно улыбнуться. Чем дурнотой крыть важную фразу, можно открыть ее и ничего не готовя, ждать ответа. Можно. Но почему не так? Почему наши нормы другие? Или я запутался?                Кстати, который час.                Нужно было ехать, знакомый ждал. И ждал бы еще долго. Хокс знал это. Этому знакомому эта встреча была важнее, чем Хоксу.
Краше иного бывает порой собственно открытая истина. Как и явью своей, тайной разоблачает она малые толики живущего прошлым, до ничто сводит их самих, и ничем этим говорит живущему: живи иначе, твори, добром премудрствуй и тем добром своим низводи до полного ухода все серое, грязное на мирном твоем пути, убирай мешающее тебе развиваться с Богом в голове. Люди развитые, правилом «помоги слабому» часто не пользуются. Люди же менее коснувшиеся истин, и истинами пренебрегают и людьми более их достойными не озабочены. Так кружится мир и большее в нем – меньшее, что может человек дать человеку.