Над Рекой. Дополнение Записки морзиста 1910 1915 г

Дополнение: Записки морзиста (1910 – 1915 гг).

На фотографии в иллюстрации - А. Д. Вяльцева, певица, о которой идет повествование в конце текста.
   
   1.
   
   Осенью 1910 года батька объявил, что отдаст меня на почту, чтобы выучить на почтово-телеграфного чиновника.
   – Служба у почтовиков почетная, форма у них – красивая. Сами они – люди обстоятельные, уважительные, непьющие, а начальник их – примерный господин. Как только зазвонят к вечерне – так он уже под ручкой со своей супругой идет в церковь.
   Так (или почти так) расписывал батька людей и службу, которым вверял судьбу сына. Посоветовали ли ему определить меня на почту, или же сам он додумался до этого – не помню точно; кажется, имело место и то, и другое. По-видимому, родители рассчитывали ухватить сразу двух зайцев: приобщить меня и к науке и профессии, пусть не ахти каким высоким, но зато – общеполезным и почетным (и в то же время оставить сына при себе). В последнем родители ошиблись: после окончания ученичества и сдачи положенного испытания весной 1911 года направили меня в другое место – на западный край Отечества.
   Что касается почетности почтово-телеграфной службы, то замечу, что в то время «массы» относились к ней с большим уважением, чем ныне. Служба эта была качеством совершенно иной, чем ее современный аналог. Приведу в доказательство этого утверждения несколько фактов.
   Заказные письма на всем своем пути ходили тогда «при документах» и при желании легко было узнать, куда оно делось, если не достигало адресата. Корреспонденция коротких и зарубежных расстояний перевозилась значительно быстрее, хотя тогда не было автомобильных и самолетных рейсов. Так, письма из Петербурга в Москву, Ригу, Вильно и нашу Дисну вручались адресатам на второй день, теперь же – на третий, четвертый или даже шестой день. У меня хранится старая открытка со штампами: «Вильна 15/3 1914 г. – Дисна 16/3 1914 г». Теперь же корреспонденция из Вильны достигает адресата на третий-четвертый день. Письма из Сербии приходили в Петербург на пятый день, теперь же из Югославии в Ленинград – на день десятый. Из Варшавы они шли всего два дня, а ныне – целых двенадцать дней.
   Почтальоны раньше не теряли и не бросали в канавы писем, так как за такие штуки грозило увольнение без права поступления на службу вообще. А главное – почти каждое письмо сулило почтальону чаевые, которых за месяц набиралось больше, чем зарплаты. Почтальоны выходили на разноску не в сарафанах и босоножках-тапочках, а при полной форме и с кожаной сумой, на которой красовался блестящий почтово-телеграфный знак. Они вручали газеты, журналы и письма в руки адресатам, а не совали в домовые ящики, которые теперь нередко взламываются или поджигаются «молодой буйной порослью». Доставка «в руки» подчеркивала уважение к письму, а следовательно – и уважение к человеку.
   Дисненская почтово-телеграфная контора – «почта», куда меня определили – занимала большой деревянный дом над крутым берегом Двины. Здание это располагалось на углу узкой набережной и Земянской улицы – широкой, тихой улицы с деревянными домами и фруктовыми садами, от которых, как и от почты, ничего не сохранилось. К «почте», если смотреть от Двины, справа примыкал дом и сад предводителя дворянства Липкина, а наискосок напротив находился дом и сад чиновника Жолнеровича – бородатого, высокого старика с бельмом на глазу. За Жолнеровичем тянулись сад и дом письмоводителя («делопроизодителя») уездного «воинского присутствия» Ульянова – маленького, тщедушного человечка, ходившего в воинском костюме с узкими, серебристыми офицерскими погонами.
   Дом «почты» был просторный, светлый и чистый. Кажется, это был самый лучший из всех деревянных домов города. К служебным помещениям примыкала казенная квартира начальника «почты». Наверху располагались казенные мансарды холостяков – чиновников и почтальонов. Подчеркиваю «казенные», потому что под этим словом понималось, что помещение, как освещение и отопление, предоставлялись для жилья бесплатно за счет казны – из жалованья ничего не вычиталось.
   От первого посещения «почты», куда пришел я ученичествовать в возрасте пятнадцати лет, осталось у меня сильное впечатление только от задней комнаты – «аппаратной», в которой «отбивались» телеграммы. Ни зала для публики, ни большая «операционная», отделенная от залы проволочной сеткой, ни сам начальник с чиновниками и почтальонами не оказались для меня большой новинкой.
   Знавал я их и раньше, так как нередко забегал с другими мальчишками полюбопытствовать «присутствием», как тогда называли правительственные учреждения.
   Персонал «почты» состоял из девяти человек: начальника, двух чиновников, надсмотрщика телеграфа, четырех почтальонов и сторожа-рассыльного, который убирал помещения, топил печи и разносил городские телеграммы. He считаю десятого, так называемого «нарочного». Человек этот доставлял телеграммы за город – в деревни, фольварки, поместья и получал за телеграмму от «казны», плюс – чаевые от адресатов (большею частью, состоятельных людей). «Нарочный» формы не носил, так как считался лицом полуофициальным.
   Самой внушительной фигурой был начальник «почты» Микитинский. Это был пятидесятилетний господин среднего роста, с гордо вздернутой головой, длинным носом и пышной бородой. Ходил он в длинном вицмундире при белоснежных манжетах и манишке, всегда начищенный  и наглаженный. Микитинский говорил обычно резким, скрипучим, высоким голосом, сдергивая и накидывая на нос синее пенсне. Когда выслушивал он «vis-a-vis», то в нетерпении двигал челюстями и скрипел зубами, как бы жуя. Обликом, манерами, походкой выдавал Микитинский себя, по меньшей мере, действительным статским советником, хотя был всего в чине титулярного.
   Еще до поступления на «почту» начальник внушал мне страх, а когда я стал ученичествовать, то боялся его, как огня.
   Собственно, почти все служащие почтово-телеграфной конторы представляли собой колоритные фигуры.
   Вот – надсмотрщик телеграфа Пакультинис – тощий, высоченный блондинистый литовец, «давящий фасон». Это означало, что якшался он только со знатью города и помещиками, да притом – католиками, потому что сам был католиком. Он всегда чисто выбрит, одет «с иголочки» по форме – при манжетах и стоячем воротничке. Ходит, вернее, шагает твердо и широко, как на ходулях, устремившись весь вперед и напевая на ходу бравурные марши.
   Вот – ростом с Петра Великого и похожий на него тридцатилетний, флегматичный холостяк Хахель, знающий себе цену старший почтальон. Сидит от справа от начальника и помогает ему в приеме-выдаче переводов и пакетов с ценностями. В свободное от работы время Хахель обычно занят тем, что подбирает себе богатую и красивую невесту.
   А вот у окошка правее Хахеля – двадцатипятилетний старший почтальон Октист Николаевич Макрицкий – Фэля, как называли его доброту и кроткий нрав. Он сидит на приеме-выдаче посылок, выписывает повестки, ассигновки в казначейство, отношения и вообще все важные бумаги, требующие отличного письма. Почерк у Фэли такой, какому позавидовали бы царские писари, описанные Куприным: прямой, округлый, предельно-четкий «бисер» с завитками на главных буквах, придававших его письму непередаваемую прелесть. А главное, «биcep» этот сыплет Фэля скорописью – скорее, чем на пишущей машинке. Второй интересной особенностью этого доброго, застенчивого господина была удивительная способность вырезывать перочинным ножиком из дерева разнообразных птиц, которым он придавал все их главные черты. Помню, в голодную зиму 1919 – 1920 годов мы  (я и Фэля) жившие тогда в темной холодной кладовушке Витебской конторы, кормились с этих птиц. Фэля вырезывал, а я раскрашивал – и мы ходили по витебской толкучке и сбывали, обменивая эти фигурки на хлеб. Собственно, сбывал я, а не деликатный Фэля, который стеснялся заниматься этим грубым торговым делом. Зеваки, которые постоянно собирались вокруг нас, служили лучшей рекламой сбыта.
   Ближайшее окно при входе в операционную занимал чиновник пятого разряда. Это был Василий Васильевич Гулецкий – бравый человек с пышными усами, похожий скорее на вахмистра, а не на почтового чиновника. Вышел он из почтальонов, в молодости же – служил в уланах. Гулецкий сидел на приеме заказной корреспонденции и продаже марок, ведал отправкой почты на станцию в Борковичи и вскрытием баулов с почтой. Он был серьёзным, строгим человеком, который ставился всем в пример как службист и примерный семьянин.
   Разноской корреспонденции по городу занимались два младших почтальона – Бодак и N, сменивший умершего Пальчевского, которого я упоминал в начале. В обязанность младших почтальонов входило и поочередное сопровождение почты к поезду. Возили ее на тройке лошадей со звонкими колокольцами. Сопровождавший вооружался шашкой и револьвером, а в неспокойные 1905 – 1907 годы к почтальону к прилагался конвоир-солдат с винтовкой.
   Замечательной фигурой являлся нарочный Гирша – бородатый, тощий старичок со слезящимися, узенькими глазками. Когда Гирша вглядывался в собеседника, то казался насмешливым и хитрым. На самом деле это был простодушный, добрый человек и притом – бедняк. Он ценил свои нехитрые, но тяжелые обязанности не столько из-за денег, сколько из почета, дескать, «глядите, вот я – один из единиц евреев, которые служат на царской службе». Таких единиц было на весь город не больше трёх человек. Служба была для старика особенно тяжела зимой. Приходилось вышагивать заснеженными морозными дорогами, да еще в метель по пяти-десяти, а то и больше верст, а за версту платили не так уж много – по 10 копеек, которых хватило бы на фунт (фунт (lb) – старинная мера веса, равная 453.5 грамм (г). хлеба и фунт селедки. Поэтому Гирша уповал больше на чаевые.
   Форма с синим кантом, которую я застал на почте, а потом носил сам, резко отличалась от старой, существовавшей, кажется, до 1905 года. Старая была с желто-оранжевыми кантами, а чиновники носили серебряные поперечные погоны «котлетками».
   Желтый и оранжевый были в прежние времена официальными цветами вообще во многих государствах. Они эти украшали форму и одежду: погоны, воротники, жилеты, подкладки сюртуков и даже кареты, вывески и ящики для писем. Азиатские султаны наряжали свою почту, курьеров и скороходов в желто-оранжевые чалмы, шарфы и перевязи. Короче говоря, желто-оранжевая цветовая гамма символизировала связь.
   Меня определили под надзор Пакультиниса, а рабочее место отвели за его большим столом в аппаратной между стенкой и высоким шкафом. На полках этого шкафа стояли таинственные «батареи» стеклянных банок с электродами, погруженными в зеленый купорос. Это были батареи Мейдингера, питавшие телеграфную линию. Аппарат Морзе стучал тут же – у окна, глядевшего на зеркало Двины и сначала казался мне магическим прибором, секрет которого не разгадать никоим образом.
   Пакультинис дал мне книжку почтово-телеграфных правил, руководство по телеграфии с азбукой Морзе. Он поручил мне вести экспедиторский журнал, составление суточных ведомостей, подшивание расписок и телеграмм, которых за день набиралось штук пятнадцать-двадцать. Все это казалось мне необычайно нужным и важным, а чтение точек-черточек на плывущей бумажной ленте и манипулирование ключом Морзе – искусством, которое может постичь только одаренный человек. Поэтому на Пакультиниса и чиновника пятого разряда Рымдзёнка глядел я, как на жрецов и чародеев – они только и вели прием-передачу телеграмм.
   Служебный день в конторе начинался так. Бьет девять на стенных часах под царскими. Фэля и Василий Васильевич – у окошек на своих местах. В зале уже есть кое-кто из ранней публики, приходящей за газетами и письмами – «политиканы», как называл их начальник за острый интерес к политическим событиям. В «операционную» заглядывает через сетку Гирша, протискивая сквозь нее свою седую бороду. Младшие почтальоны сортируют сельскую корреспонденцию по клеткам большого шкафа, стоящего у двери, ведущей в апартаменты начальника.
   Перед шкафом – огромный стол, заваленный газетами, журналами, письмами и бандеролями. Часы еще не пробили, а дверь у шкафа уже распахивается и пропускает начальника, позвякивающего связкою ключей. Следом семенит его худенькая, желтолицая, черноволосая супруга с белым пуховым платком, накинутым на плечи. Все кланяются, а от сетки несется придушенный, хрипловатый голос Гирши:
   – Драстите, гашпадин начальник! – Гирша не решается сидеть в операционной и аппаратной в присутствии шефа, которого считает слишком высокой особой для того, чтобы мозолить ему глаза своей непрезентабельной фигурой в худом, потертом полушубке.
   Начальник со звоном-треском открывает несгораемый шкаф и, вытащив пачки документов, усаживается к окошку боком. Супруга садится тоже боком, но лицом к супругу. «Присутствие» начинается.
   Холодной, дождливой осенью (вероятно, в октябре), Пакультиниса призвали в армию и на его место прислали из Вильно нового надсмотрщика. Им стал Павел Васильевич Харько, который служил доселе в военно-полевой почте действующей армии во время Русско-Японской войны. Представлял он во всем противоположность Пакультинису. Был это среднего роста темноволосый тридцатилетний холостяк крепкого телосложения. Он носил короткие, жесткие усы, манчжурскую папаху и длинную, до земли, черную, кавказскую бурку, какая была тогда в моде у студентов и молодых чиновников не высоких рангов. Не помню, чтобы Харько, подобно Пакультинису, стремился к сближению со знатью города и помещиками, особенно, с католиками, задававшими модный тон городу. С посторонними, независимо от ранга, материального достатка или общественного положения, держался он с большим достоинством, а со своими всегда напускал на себя суровый вид, из-под которого выглядывал простой, душевный русский человек.
   Я встретился с Павлом Васильевичем в 20-х годах и ещё раз – в 30-х годах. По-прежнему служил он a почте и хотя был явно рад мне, как и раньше, напускал на себя строгий вид. Он поучал меня, как никто из людей нашего социально-экономического круга того времени, той горькой правде жизни, которую он знал.
   Уже к Рождеству научился я читать по ленте и выстукивать свою фамилию. На «масленой» уже робко перестукивался я с Докшицами, где сидела телеграфистка – «барышня». На линии длиной в 100 км было пять телеграфных станций: Дисна, Лужки, Глубокое, Докшицы, расположенные на восточном крае Виленской губернии и – Борковичи в Витебской губернии по направлению на Петербург. С последней станции мы и получали все депеши центра, то есть Москвы, Вильны, Риги, Петербурга.
   На «масленой» батька принес мне новую фуражку в знак успехов сына в телеграфном деле. Шапку шил в тайне от меня мастер, который шил на «благородных» лиц города. Создана она была по всей форме: со светло-синим кантом, черным бархатным околышем и сияющим символом-значком почты и телеграфа – двух скрещенных труб-рожков на фоне стрелок электрических разрядов. Кокарды не было, так как она мне еще не полагалась.
   Перед заговёнами (заговёны  – последний перед Великим постом день, в который христианам разрешается есть скоромное (мясо, молоко, животные жиры и т.п.) в воскресенье я надел фуражку и пошел к собору, когда уже отзвонили к «Верую». На площади перед оградой стояли группы мещан и мужиков в новых кожухах, от которых несло кислятиной. Погода была мягкой, солнечной, пахло мартом и оттепелью. Где-то под базаром заливались колокольчики и бубенцы масленичных троек, слышались выкрики катавшихся.
   Всегда в этот час перед праздничным обедом, по солнечной стороне Большой текли то разрываясь, то сливаясь, две узенькие струйки прогуливавшихся барышень и кавалеров. Тротуар был узкий, и люди гуляли парами, а если – больше, то третий и четвертый заходили в тыл своей паре, чтобы уступить дорогу встречной.
   Вот под руку с Ниной Чугуновой выступает львица дисненского средне-чиновничьего круга Женя Рымдзёнок – полная, высокая красавица на выданьи. Рядом – щеголеватый кавалер в форме почтово-телеграфного чиновника с небрежно накинутым на плечи башлыком кремового цвета, отороченным золотистым кантом. Это – непревзойденный мастер флирта, Костя Василевский, приехавший из Вильны к отцу в гости. Форма и, в особенности, фуражка, которую Костя носит, чуть набекрень сдвинув на затылок, очень подходит к его фигуре, исполненной изящества, а фигура – к флирту и провинциально-фешенебельному облику Большой. Трудно себе представить Костю в иной форме, на другом месте и за другим занятием. Барышни кокетничают, поправляя шапочки, хохочут от остроумных шуток Кости, «стреляют» во встречных кавалеров.
   Вот две дамы в черных, меховых ротондах, доходящих до самых пят. Напудренные лица полуприкрыты вуалетками, свисающими с котиковых шапочек. Дамы «плывут», переговариваясь по-польски, а следом за ними двигаются супруги – присяжные поверенные Витольд Каэтанович Верховодко и Казимир Петрович Русецкий. Первый – в пальто с каракулевым воротником и в чиновничей фуражке, а второй – в бекеше, сапогах и шапке из серой смушки. Если бы не высокий рост, то по чертам волевого, красивого лица, усам и мужественной осанке Русецкий – это «пан Володыёвский» славный рыцарь Rzeczypospolitei, талантливо описанный Генрихом Сенкевичем.
   А вот – молодая, хорошенькая дама. Это невестка купца Лившина, содержащего «почтовую гоньбу». Рядом с ней – представительный, рыжеватый Шпаер, который, помимо книжного магазина, ведет еще и крупную торговлю лесом. Кавалер, склонившись к даме, развлекает ее веселым разговором, а та смеется, распахивая и запахивая длинную ротонду. 
   К Пасхе (то есть к апрелю) я уже настолько научился манипулированию ключом Морзе, что мне доверили прием-передачу частных телеграмм. К праздникам я обрядился в форменную куртку с двумя рядами блестящих пуговиц, в форменные тёмно-зеленые, диагоналевые штаны навыпуск и кремовую, шелковистую русскую рубаху, которую мать расшила васильками по низу, вороту и разрезу на груди.
   Первый день Пасхи был яркий, теплый, радостный. Я вырядился в «форму», повязав по тогдашней моде рубаху крученым белым поясом с пышными кистями. Затем я пошёл к почте, чтобы продефилировать перед домом Жолнеровича, не покажется ли в окошке Раичка. Дело в том, что к Раичке Жолнерович я воспылал симпатией еще зимой, когда эта миловидная девица в белой шапочке и синей шубке прохаживалась мимо окон почты выходивших на Двину. Прогуливаясь, будто невзначай заглядывала она в мое окно, перед которым стоял «Морзе» и я выстукивал ключом. Социальная перегородка, разделявшая нас, была высокой, а симпатия моя – слишком деликатной, чтобы заговорить при встрече с Раичкой и мы ограничивались лишь переглядыванием.
   В окнах Жолнеровича никто не показался и улица была пустой. Я потоптался около закрытой почты и пошел к собору. С колокольни несся переливчатый трезвон, который разносился по всему городу, по широкому разливу Десёнки и Двины, доносился до Горок Медунецкого и, вероятно, до моей деревни. Время подходило к полудню и, хотя солидный люд еще отсыпался от всенощной и ранней утрени, на свинтаре уже били, тюкали, катали яйца.
   Каких только яиц не понаносили состязавшиеся! Блестящих, ярких, расписанных пахучим лаком и простых – окрашенных луковым пером, а то и совсем некрашеных или только крапленых. Яйцо вступавшего в бой тщательно оглядывалось со всех сторон, особенно, если оно отличалось густой окраской. Дело в том, что ловкачи приносили «цацарки» – яйца от цесарки сродни куриным, но отличавшиеся более тупыми концами, светло-серо-бурым цветом, крапом наподобие веснушек и необычайно крепкой скорлупой. Другие ловкачи готовили к Пасхе специальное яйцо: выпускали «желток-белток» и наливали горячий, жидкий воск, который по застывании придавал яйцу твердость камня. Как только пострадавший обнаруживал такую фальшь, то под одобрительные возгласы собравшихся запускал он в лоб обманщику своё яйцо, или фальшивку, если ее удавалось выхватить из рук противника. Помню, были дяди из Задисёнья, которые кормили кур кормом, от которого яйца становились куда прочнее обычных, хозяйских. На таких дядей подростки глядели, как на чародеев или фокусников.
   Покрутившись немного на свинтаре, я потянулся к дому, так как почувствовал, что от подростков уже отстал, а к взрослым, несмотря на «форму», еще пока не пристал. Приятели мои, с которыми еще прошлым летом с увлечением играл в солдаты на песчанном взгорье задисёнского соснового прилеска, глядели на мою «форму» с некоторым недоверием. Глаза бородачей, казалось, говорили: «сопляк, а уже выскочил в чиновники!».
   Дома застал я визитера – соседа с Пекельной улицы и родственника матери, Александра Романовича Косниковского. «Романович», как называл его мой батька, был ростом выше среднего, худощавым, носил маленькие усики, табаку не потреблял и выказывал деликатные манеры. Окончил он Уездное училище и, хотя вышел из него с красивым почерком, в писари не попал, а сделался отличнейшим сапожным мастером. Сапоги Косниковского славились не только на весь город, но и на весь уезд, так как потрафлял он на всякий вкус и шил прочно и красиво.
   «Романович» частенько ввертывал в свою речь «мечтаете» вместо «думаете», «полагаете» или «представляете». «Как вы себе мечтаете» говорил он вместо «Как вы себе представляете». Хмелел он от первой рюмки, а на второй – давал понять компании, что ремесло его – одна лишь видимость. «Душа моя мечтает о «Теореме Пифагора, Пунических войнах, Евгении Онегине! Вот этому всему учился я с удовольствием в Уездном училище!» – часто восклицал он.
   Пока я перешагивал порог, Романович отказывался от «третьей», а батька мой наседал на визитера.
   – Это же вишневка! – подбадривал отец, наливая рюмку. – Бог троицу любит!
   – Увольте, Мартынович!
   – Побойтесь Бога, Романович! Христос воскрес!
   Романович сдался только из-за вошедшего, то есть из-за меня.
   – Как вы себе мечтаете о будущем, Иванович?.. – спросил меня Романович заплетающимся языком, когда все выпили за мое здоровье. При этом у мамы навернулись слезы, так как было уже известно, что после сдачи испытаний меня, вероятнее всего, пошлют на практику в другое место.
   Когда Романович ушел, пришли братчики с иконой и «скарбонкой» – жестяной копилкой-кружкой. Пришли они славить Воскресение Христово. Обычай этот зародился еще в старину – из необходимости собирать пожертвования на храм и братство, а еще – в целях приобщения к Пасхальной службе тех, кто не мог по болезни или старости пойти на всенощную и приложиться к образу Спасителя.
   Пришло трое. Запомнил я только двоюродного дядю по матери и моего крестного отца – Михаила Драгеля. Был это среднего роста, коренастый, веселый, остроумный человек лет под сорок. Он был потомственным гончаром, а еще — замечательным рыбаком, промышлявшим, главным образом, сетями. Прибывшие извлекли из красного парчового коврика икону Спасителя, положили ее на стол, поставили «скарбонку» и охрипшими натруженными голосами спели торопливо «Христос воскресе из мертвых» и «Воскресение день, просветимся людие». Потом, похристосовавшись, угостились рюмочкой, закусили ветчиной и, завернув икону, потянулись дальше, побрякивая на ходу «скарбонкой» со звонкою монетой.
   Обычно к вечеру братчики так нагружались рюмочками, что скарбонку и Спасителя нес уже не самый почтенный, а самый трезвый член «тройки», да и то не обходилось без греха что, впрочем, случалось редко – раз в пять или десять лет.
   После Пасхи держал я испытания на звание почтово-телеграфного чиновника шестого разряда и наилучшие ответы дал по телеграфной службе. Понравилась она мне гудящими проводами, мелодично-дробным постукиванием якорного рычага по латуни тендера, переговорами с невидимками, сидящими где-то за десятки верст, аварийными выездами на «линию» тайной телеграмм, доверенной мне, простому смертному. В почтовых же операциях, к которым у меня не было ни малейшего влечения, оказался я слабоват, но телеграфные успехи, особенно – быстрота манипулирования ключей, превысили четверку и мне вывели среднюю хорошую отметку.
   В середине апреля из Виленского почтово-телеграфного округа пришло распоряжение отправить меня на практику в Муравьево (теперь это Мажейкяй) – в Литве, расположенное на оживленной магистрали в 90 км. от Либавы.
   После практики, если бы она оказалась успешной, я получил бы «путёвку в жизнь» – назначение на должность почтово-телеграфного чиновника.
   Уже за несколько дней до моего отъезда у матери глаза были на мокром месте. Не скажу, чтобы я сам приветствовал этот отъезд, так как крепко прирос к родному дому, городу, товарищам, Десёнке и Двине.
   Помню, когда паром отчалил от мостков и мы (отец сопровождал меня в Муравьёво) глядели на уплывавший берег. Когда я увидел, как провожающие родственники поддерживали за руки мою плачущую мать, у меня сжалось сердце. Я повернулся к другому берегу, чтобы люди не заметили, что и у меня текут слезы.
   Прощай, золотое детство!
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   1.2.
   
   Из интересных и, до некоторой степени, исторических лиц, встретившихся мне в Дисне, накануне моего вылета из родимого гнезда, упомяну Буйницкого – создателя Белорусского национального театра, ординарца Скобелева и певицу Вяльцеву.
   Ординарец генерала Скобелева (несмотря на мое мимолетное знакомство с ним, так как встреча была единственной) врезался мне в память глубже прочих лиц. Очень уж оригинальными были его фигура, речь, манера обращения и настолько интересна была беседа с ним.
   Не помню ни его фамилии, ни обстоятельств встречи; помню лишь, что состоялась она летом на скамейке против моей хаты. «Ординарец Скобелева», как он отрекомендовался, выглядел типичным «николаевским солдатом», каких я встречал потом в Вильне в Петрограде в начале Первой мировой войны.
   Это был бодрый старичок роста ниже среднего, облаченный в черный форменный мундир со стоячим воротником красновато-оранжевого цвета и с короткими обшлагами-нарукавниками того же цвета. Седую голову прикрывала потертая солдатская фуражка с отлакированным прямоугольным козырьком. Держался старый солдат прямо, чуть вскинув голову, будто был в строю и, когда говорил, то поглаживал-пощипывал свои седенькие бачки, бывшие в большой моде в армии при Александре II. Службу свою начал он при Николае I и окончил при Александре III, вместе с кончиной Скобелева, с которым прошел Турецкие и Туркменские походы. В отряд Скобелева попал он за смелость и находчивость, а в ординарцы – за сочинительство критических стишков против «внутренних врагов» Михаила Дмитриевича.
   Ветеран долго и с увлечением декларировал свои крамольные стишки, отличавшиеся забавной старомодностью, едкостью и звучностью. Ох, как я жалею, что тогда я их не записал! В заключение поведал он мне неофициальную («истинную», как выразился) историю кончины Скобелева, которую много лет спустя услышал я от других лиц, но несколько в отличном варианте.
   История, по словам ветерана, началась с Варшавы, через которую проезжал Скобелев в Москву. На вокзале генерал познакомился с двумя прелестными попутчицами, с которыми и остановился в гостинице в Москве. Утром ординарец забеспокоился, что генерал против обыкновения заспался и на стук не отвечает. Через некоторое время постучали громче – ответа не последовало. Вскрыли дверь и увидели генерала, простертым в кресле и мертвым. Красавицы-попутчицы исчезли. «Они отравили генерала – их подослали его враги» – закончил ординарец.
   По-видимому, в народном представлении того времени не было большего героя, чем Михаил Дмитриевич Скобелев. Вот что писала газета «Новое время» за 27 июня 1882 года о его похоронах: «Огромные толпы народа не расходились целые дни, стоя у гостиницы, в которой умер «белый генерал». И далее – в той же газете за 30 июня – 3 июля: «Перенос тела генерала Скобелева 29-го июня в 8 часов вечера происходил при огромнейшем стечении народа – плотные массы его стояли непрерывной стеной от гостиницы Дюссо до церкви «Трех Святителей» у Красных ворот. Все окна, все балконы, леса у строящихся домов, решетки ворот и даже крыши были полны народа, который крестился, стараясь заглянуть в лицо покойного, черты которого были стерты смертью и бальзамированием.
   Можно смело сказать, что вся Москва пришла на вынос тела, хотя не было никакого оповещения о времени и пути переноса тела» – и добавлю от себя: не было никакого широкого радиовещания и агитации. «Перевоз тела на станцию ж. д. был при еще большем стечении народа. По всему пути следования до ст. Раннеенбург народ стоял  кучами в несколько рядов, крестясь и молясь при проходе поезда. На остановках-станциях стояли толпы прибывших за 20-30 верст – стояли ночью, ожидая поезда». В заключение, корреспондент писал: «Я могу только лишь сказать, что совсем не в силах передать эту величественную картину народной скорби».
   Перед Рязанью к поезду вышло встречать покойника раскольничье село – только вышло без попов. И пело свои гимны... Последние версты от станции Ранненбург (Рязанской губернии) до церкви имения Скобелевых, называвшемся Спасское, крестьяне несли на руках тяжелый, свинцовый гроб – «лапотники» не позволили везти его.
   «Случайность или преступление оборвало эту жизнь» – сказал Немирович-Данченко. По-видимому, второе было более вероятно, потому что «парижская задушевная беседа» Скобелева с французскими и сербскими студентами, опубликованная в газете «France», взорвала питомцев Бисмарка. Последние были накалены «петербургской» речью Скобелева перед участниками Ахал-Текинской экспедиции, собравшимися в годовщину взятия Геок-Тепе, т. е. 12 января 1882 г. Речь была крайне резкой. Приведу только конец ее, переложенный по версии газеты «Новое время» за 14 января 1882 года: «Этот вторгшийся к нам иностранный враг так опасен для России и славян, что я назову его. Этот автор «Drang nach Оsten» – немец». Скобелев предчувствовал германский «Drang», так как говорил : «Поверьте, если будут чудовищные бойни между русскими и немцами и прольются реки крови, то Каином этих убийств будет не кто иной, как Бисмарк».
   Создатель, а точнее, «организатор первого профессионального белорусского театра» и мой земляк и выходец из мелкопоместной шляхты, Игнат Терентьевич Буйницкий появился в нашем городе со своей труппой весной 1910 г. Автор «Рассказов о наших земляках», опубликованных в 1959 г. в Молодечно, ссылаясь на «Нашу Ниву» за 1910 г. изображает появление в Дисне белорусского театра, как событие, вызвавшее неописуемый восторг «интеллигенции у простого народа»: «Все сердечно приветствовали белорусов», «Дисна не помнит такого сбора народа», «Сила национального воздействия горячими лучами обогрела всех» и прочие высокие слова. Кoppecпондент «Нашей Нивы» сильно преувеличил «всеобщность» и «восторженность» – в действительности все было проще и скромнее. Во всяком случае, прием, оказанный в Дисне «малороссийской» труппе, о которой я рассказывал, был более всеобщим и восторженным. Говорю я так потому, что с начала и до конца спектаклей белорусской труппы участвовал в ее хоровом ансамбле, в который попал по протекции Корейво.
   Отлично помню «распорядителя белорусского театра». Игнат Буйницкий нравился всем, а мне – в особенности, не столько, как актер, сколько, как человек – своими мягкими манерами, статной фигурой, речью. В нем удивительно сочетался облик гонорового пана с театральностью профессионального актера и сердечностью простого мужика. Не говорю уже о дочерях Буйницкого – они очаровали наших кавалеров женственностью, красотой и деликатным обращением.
   Что касается спектаклей, то помню, что ставилась пьеса «Модный шляхтич», а хоровая группа вкупе с моей персоной исполняла: «А хто там идзе», «У гародзе речка», «Падушечка», «Дуда весялуха» и пр.
   Кажется, «А хто там идзе» считалась белорусским гимном, исполнялась первым номером и начиналась словами:
    – А хто там идзе у вагромнистой такой громадзе?                – Беларуссы идуць…
   – А што ж яны нясуць на своих худых плечах?
    Мелодия была медленной, торжественной, суровой и слова «Беларуссы идуць...» звучали гордо.
   Почему-то драматическая игра не осталась у меня в памяти. Запечатлелись только песни, танцы – последние напоминали танцы «малороссов» но отличались меньшей живостью и виртуозностью. Танцоры выступали в национальной одежде: в белых свитках, подпоясанных цветными поясами, в белых шароварах: в лаптях с белыми онучами, перекрещенных веревками.
   Спектакли имели значительный успех, обязанный больше всего исполнительскому своеобразию, да еще – мастерству хоровой и танцевальной группы. Замирающее же национальное сознание белоруса оживлялось драматической игрой, песнями и танцами далеко не у всеx. Дело в том, что городская интеллигенция Дисны являлась обрусевшей или обрусевающей, а зрителя из простого народа было не так уж много, да и тот склонялся к культуре «москалей», как называли русских.
   В общем, спектакли белорусского театра принимались у нас большинством скорее как занятные панские забавы – «игры в мужика», а не как попытки возрождения белорусского самосознания, организуемые руководящей мыслью.
   Белорусская труппа распалась в 1912 году, так как организатор ее разорился на театре. Чтобы рассчитаться с кредиторами, Буйницкий вынужден был продать свое имение. Умер этот замечательный пропагандист и организатор белорусского народного театра осенью 1917 года.
   Знаменитая исполнительница цыганских романсов Анастасия Дмитриевна Вяльцева –   «Несравненная», как ее называла вся Россия, появилась у нас в 1910 г., когда я поступил учеником на телеграф. Собственно, появилась она не в Дисне, а в непосредственном соседстве с ней, в качестве владелицы имения Каменка за Двиной в двух километрах от города. Помещичий дом – «палац» можно было различить с городского берега ранней весной и поздней осенью, когда оголялись деревья большого парка Каменки.
   Я видел «Несравненную» всего лишь раз, да и то издалека. С балкона «палаца» беседовала она с деревенскими девушками, которые возвращались из города.
   – Спойте, Настенька! – просили они нестройным хором – Спойте!
   Несмотря на мимолетность встречи, я за восемь месяцев ученичества на телеграфе узнал песню «Сердце» «Настеньки» лучше всех в городе, в который она, кажется, и не заглядывала, предоставив это своему супругу полковнику Бискупскому – командиру гусарского полка. Я видел его летом два-три раза. Приезжал он в Дисну верхом в офицерской форменной фуражке, в чикчирах (чикчиры – узкие кавалерийские штаны, которые носили гусары и уланы), лаковых сапогах и в русской розовой рубахе, подпоясанной крученым, белым поясом с пышными кистями. Полковник был роста выше среднего, статного сложения.
   Знакомство «Настеньки» с Бискупским состоялось в Петербурге, а свадьба – при грустных обстоятельствах, на театре Русско-японской войны, куда певица отправилась сестрой милосердия, порвав концертный контракт на большую сумму. Свадьба состоялась в Харбинском Госпитале у больничной койки, на которой лежал раненый Бискупский, тогда – молодой кавалерийский офицер.
   Узнал я сердце «Несравненной» по телеграммам, проходившим через мои руки к «Васеньке» от «Настеньки» Певица совершала тогда по России концертное турне зимой 1910-1911 годов. Телеграммы шли также и обратно – к «Настеньке» от «Васеньки», готовившего «палац», хозяйство, парк – словом, все имение к приезду обожаемой супруги.
   Бывало, сидишь за аппаратом и глядишь на плывущую мимо тебя бумажную полоску, на которой латунное колесо чеканит синей краской тире и точки, точки и тире: «Дисну из Омска имение Каменка полковнику Бискупскому – Выезжаю Екатеринбург гостиница Урал Тоскую считаю дни встречи ненаглядным Васенькой Обнимаю горячо целую – Настя».
   Наутро отстукиваю с синенького бланка: «Екатеринбург... Гостиница Урал Вяльцевой – Не могу дождаться Несравненной Истомился Целую дорогую птичку – Вася».
   Через два-три дня тире и точки передают из Екатеринбурга примерно то же, что из Омска, потом – из Казани, Москвы, Риги, Курска.
   А через два года темным петербургским утром 4-го февраля 1913 года «Ненаглядный Васенька» целовал холодные пальцы «дорогой птички», улетевший в лучший мир и все полетело прахом…
   Последней песней «несравненной» была «Чайка», которую ей не довелось допеть. Случилось это на концерте в Курске. После бесконечного повторения «Гай-да тройка», «Ласк холодных поцелуя», «Мой костер в тумане светит» «Вернись» и прочих песен, обезумевшая публика потребовала от певицы «Чайку». Утомленная «Настенька» начала «Вот вспыхнуло утро...», дошла до «Щутя, ее ранил охотник безвестный», побледнела и на словах «Не глядя на жертву...» покачнулась и упала. Публика неистовствовала, думая, что песня оборвалась от избытка чувств, а оказалось – от недостатка сил» – так писал очевидец.
   «Выйдя из простого народа (из простых крестьян Орловской губернии – города Трубчевска), Анастасия Дмитриевна достигла колоссального успеха. Славу, богатство, личное счастье – все дал ей природный талант и голос – все, кроме здоровья» – так отозвался популярный русский журнал «Огонёк» на смерть певицы, начавшей свой трудовой путь подростком в белошвейной мастерской.
   «Настенька» умерла от острого белокровия, от которого ее не спасли ни берлинский профессор Пабст, лечивший торием, ни тибетский придворный лама ни, наконец, «Васенька», переливший птичке полстакана своей крови.
   Анастасию Дмитриевну похоронили на погосте Александро-Невской лавры рядом с Комиссаржевской, о чём я узнал сорок лет спустя.
   Хоронили «несравненную» при огромнейшем стечении народа, состоявшего из поклонников от простых людей до артистов. Среди последних отсутствовали артисты императорских театров, подчеркнувшие свое высокомерие, а вернее – зависть к огромному успеху простого народного служения певицы.
   Редакционная статья другого популярного русского журнала – «Нивы» за 16 февраля 1913 г. поместила портрет улыбающейся «Настеньки». Автор статьи отозвался о ней как о создательнице нового жанра русских и цыганских песен, не имевшей себе равных в исполнении цыганского романса». Не даром называли её «Цыганской королевой».
   «Она – этот славный отпрыск русского народного таланта, сама себя возвела на трон Цыганской королевы» – писал в лучшем русском журнале искусства «Солнце России» один из ее поклонников. «Голос ее от природы был чист, звонок, крепок и обладал особым, доселе неслыханным ущемлявшим сердце тембром». «Солнце России» напечатало в номере 6 за февраль 1913 года девять прекрасных фотоснимков с «Настеньки» в том числе и фото ее вагон-салона, в котором она разъезжала по России. Особенно привлекает к себе «Настенька» на большом снимке во всю страницу, где она снята «en face», без шляпы, с «боа» на плечах и с подвеской-слоником на жемчужном ожерелье.
   
   
   
   
   
   
   
               
                Тот самый фотопортрет Вяльцевой А. Д.
   Известный театральный критик 90-х – начала 1900-х годов Александр Кугель вспоминает Вяльцеву в книге «Театральные портреты» – наряду с такими другими знаменитостями сцены, как Мочалов, Комиссаржевская, Савина и пр. Вот как отзывался он о «Несравненной» (привожу самое характерное его) высказывание.
   «Когда Вяльцева выступала и пела свою «Тройку» или «Под чарующей лаской твоей» – это несомненно было явление выдающееся. Тут спрягалось все: прекрасный, скрытно волнующий голос, обворожительная улыбка, оригинальная фразировка и, наконец, та печать индивидуальности и, следовательно, неподражаемости, к которой так чутка публика и из-за которой безумствует она в своем восхищении».
   Когда сорок лет спустя попытался я разыскать могилу «Несравненной», с которой связались воспоминания о лучших днях моей юности и большой любви, нечаянным свидетелем которой сделала меня Судьба. Но кроме безкрестных запущенных захоронений и бугорков, поросших сорняками, я не нашел около могилы Комиссааржевской никаких следов могилы Вяльцевой.
   В воспоминаниях артистки Е. Тиме «Дорогою искусства» есть глава «Цыганские песни». Подчеркивая непередаваемое обаяние цыганских песен, артистка говорит о Вяльцевой: «В собственном вагоне разъезжала по стране обладательница «вяльцевской улыбки» Анастасия Вяльцева. Ее красивое меццо-сопрано, стройная фигура, завлекательный взгляд и какие-то демонические брови сводили публику с ума».
   
   
   
   
   
   Список использованной литературы (ред. Вознесенская А. П.).
   
   1. Фейерверкер [Электронный ресурс]: электронное многоязычное генеалогическое древо. – Режим доступа: https://ru.rodovid.org/wk/Многоязычное_генеалогическое_древо (дата обращения: 28. 06. 2021).
   2. Морена [Электронный ресурс]: географический справочник. Режим доступа: https://geographyofrussia.com/morena/ (дата обращения: 28. 06. 2021).
   
   3. Рахит [Электронный ресурс]:Аллегро. Республиканский центр иммунологии и аллергологии. Режим доступа: обращения: 06. 10. 2021).
   4. Ско;белев Михаи;л Дми;триевич [Электронный ресурс]: Аллегро. Республиканский центр иммунологии и аллергологии. – Режим доступа: https://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/1040977 (дата обращения: 06. 10. 2021).
   5. Кацап [Электронный ресурс]: Толковый словарь русского языка Ушакова: словари и энциклопедии на Академике. – Режим доступа: https://dic.academic.ru/dic.nsf/ruwiki/8144 (дата обращения: 06. 10. 2021).
   6. Замога [Электронный ресурс]: Толковый словарь Даля. – Режим доступа: http://endic.ru/dal/Zamoga-9035.html (дата обращения: 28. 06. 2021).
   7. Кацавейка [Электронный ресурс]: Толковый словарь русского языка Ушакова: Slovar.cc. –Режим доступа: https://slovar.cc/rus/ushakov/405276.html (дата обращения: 06. 10. 2021).
   8. Лайба [Электронный ресурс]: Энциклопедия «Викисловарь» многоязычный. – Режим доступа: https://ru.wiktionary.org/wiki/ (дата обращения: 30. 06. 2021).
   9. Гонка [Электронный ресурс]: Толковый словарь Ушакова (Слова и энциклопедии на Академике. – Режим доступа: https://dic.academic.ru/dic.nsf/ushakov/781158  (дата обращения: 30. 06. 2021).