Shalfey северный роман. Глава 12. Прикоснуться..

Глава 12
Прикоснуться губами

Настроение: Bernward Koch «Wonderful Glider»


22 октября

  Вечер выдался выдающийся, простите за тавтологию. В кои-то веки всем семейством мы выбрались в кино. Отец обычно ходил на сеансы один, втихаря, мы с Дзеном давненько не заседали в кинотеатре, счет шел, может быть, уже на месяцы, мама не посещала синематограф несколько лет. И вот, вышел хороший фильм. Такой, который был способен собрать перед экраном разнокалиберную публику вроде нашей. Надо было ловить момент. Я навел шорох. Дзен привез еще и свою маму со второй бабушкой. Почти полный комплект. Не хватало только брата. Последний раз ходили все вместе на «Аватара», но старшие были не в восторге.

  Фильм действительно оказался хорош. И не только рекламный трейлер, но весь целиком — впечатление картина произвела на всех. Любовь на экране играли Брэдли Купер и его Леди. Дзен после сеанса поехал развозить всех по домам, я направился домой пешком — на улице приятно свежело и мне захотелось прогуляться, подышать, послушать музыку, вспомнить главные моменты фильма и помолчать.

  На полпути к дому пришло сообщение. Я посмотрел. Аиша прислала четыре свои фото, спрашивая, какое лучше? Я стал выбирать. Понравились все, и я решил внимательнее их рассмотреть, когда приду домой, потом ответить. Передо мной проехала перекресток наша машина и укатила в сторону дома. Меня никто не заметил, хотя улица была пуста, а я был единственным живым существом перед пешеходным переходом. Я бы все равно не поехал, но рукой махнул бы. Однако махать было некому — стекла позади тонированные, маму не видно, отец устремился с переднего пассажирского в пустоту, ничего не замечая, Дзен созерцал проезжую часть, цепко держась за руль. Все, как и я, судя по всему, до сих пор находились под впечатлением киноленты.

  Придя домой, к часу ночи я хорошенько рассмотрел Аишины фотопортреты, подписью обозначив впечатление под каждым из них: «Нежность», «Загадочность», «Гордость и независимость», «Романтика», и добавил:
  — Я тебя даже не узнаю здесь… Или даже так: я тебя даже не знаю такой, — уточнил я, продолжая внимательно всматриваться в фотоснимки, на которых Аиша позировала на фоне белой стены, устремляя себя вдаль, слегка приоткрыв губы, как это умеют делать почти все сетевые барышни, источающие естественную сексуальность, не понимающие, однако, с чем именно их прекрасные розовые губки бессознательно ассоциируются у большинства мужчин.

  Аиша правда была хороша. Ей это шло и выглядело не так чтобы глупо. Да, бывают исключения.

  Под впечатлением фильма и неожиданных этих фотографий я сел за письменный стол, испытывая нарастающее стойкое желание выразить как-то настроение момента, запечатлев его в вечности. Взяв карандаш, я достал из лотка белый бумажный квадратик для заметок и приготовился записывать. Строчки пошли сами собой: «Прижаться губами к твоей спине, опустить лоб на твои колени… Это все, что позволено мне в мыслях сделать в моем преклонении. Строгий взгляд, гордый в сумраке профиль. Невозможно представить тебя при луне, излучающей жар разгоревшейся плоти, невозможно представить… Но грезится мне».

  Получилось неплохо. Записывая эти строки, я вспоминал нашу поездку в Аишино поместье и тот вечер, когда пела она при свечах лирические свои баллады. Аиша сидела в полумраке большого бревенчатого дома, у теплой русской печи, убаюкивая всех своим волшебным голосом.

  К двум часам была готова и запись на диктофон. Я отправил ее Аише.

  — Ну да, ты меня не знаешь, — привычно подтвердила она утром, сделав это, по-моему, на автомате. А может, это делал за нее какой-нибудь бот.

  — Зря я так? — спросил я, опасаясь, что таким откровенным стихом мог опять случайно задеть какие-нибудь «острые невидимые уголки еще не в совершенстве изученного мной чуткого женского характера».

  — Ну, это очень крутые стихи… — ответила Аиша. — Давно написал?

  — Вчера.

  — Да?? — поставила она целых два вопросительных. — Класс…

  — Да, — подтвердил я. — Это твое.

  — …Очень… Благодарю за такой шедевр… В виде текста пришли пожалуйста, — попросила она.

  Я сделал снимок бумажного листочка с рукописным текстом и отослал.

  — Так пойдет?

  — Ну… Почерк не очень разборчивый. Но, если так, то разберусь. Есть в этом что-то, — улыбнулась Аиша.

  Что-то… Я ей оригинал от всей души, она мне привычное «что-то».

  — Так душевнее. На коленке сделано, — отрекомендовал я свой хенд-мейд, обещая набрать печатными позже и переслать.

  — Здорово! — согласилась Аиша. — На какой фильм вчера ходил?

  — На тот, на который ты не пошла, — напомнил я. И, не дожидаясь дальнейших расспросов, выдал краткую аннотацию: — В начале фильма был драйв, потом стало грустно, потом скучно, потом опять грустно. Концовка грустная. Но фильм хороший однозначно. Брэдли Купер — хорош. И он же и режиссер, кстати. Зал был полный, и кое-кто даже попытался аплодировать по окончании. А потом, я решил прогуляться пешком до дома и увидел твои фотос… Какая красота… — вспомнил я опять недавнюю музыкальную композицию. — Не хотелось сразу тебе отвечать, чтобы продлить удовольствие и приятные мысли на всю прогулку. Мне все фото по душе. Этот образ в моем вкусе — поэтический и загадочный, и даже немного болезненно-романтический… и очень сексуальный, — прокомментировал я, отсылая обратно нужное фото. — Ты специально нарисовала пятнышко на губе? Или это свет так играет? Или прикусила? В этом есть шарм и очарование. Я тронут, что ты спросила мое мнение. Трудно выбрать. В ночь я бы выбрал нежность… — я, кажется, опять слегка увлекся.

  — Не, была губа разбита! — по-простому, совсем не в унисон моему настроению бросила Аиша. — Прям перед концертом! Да, я вчера писала друзьям — спрашивала, какую фотку выбрать. Мой фатограф, — (орфографию сохранил), — меня разнес — испугался, что я подстриглась под мальчика! Как он меня ругал! Бедняга! Потом отлегло, когда узнал, что экспериментов я над собой не ставила.

  «Волосы, "фатограф", друзья…», — думал я, понимая, что был далеко не единственным, кто вчера рассматривал Аишины фотографии. Стало досадно, что потратил я на это столько слов, времени и чувств. Даже стих написал… Идиот.

  Я все же набрал текст стихотворения на компьютере и отправил. Спросил про голос: подходящий ли для такого стиха или лучше было бы озвучить другим?

  — Неа, голос хорошо получился, — ответила мне моя муза.

  Я послушал еще раз. Но что-то меня в стихе все равно не устраивало, что-то было не так, выбиваясь из общего гармонического рисунка, резало слух.

  Наконец, я понял:
  — В контексте последующих строк, думаю, надо изменить слово в первой строке, — поделился я открытием с Аишей. — Нужно «прижаться» заменить на «прикоснуться», — пояснил я.

  — Ничего не меняй! Неа! Интуитивно все! Весь смысл в первичном импульсе! В этом и есть совершенство! — в нескольких словах изложила Аиша собственную теорию стихосложения.

  Я согласился, что первичный импульс — он, конечно, душевнее, но возразил, однако, что импульс, тем не менее, не предполагал того, что за ним последует дальше.

  — А вот второй вариант — вторичный импульс со словом «прикоснуться» — он утонченнее, деликатнее и, может быть, даже духовнее, — объяснил я теорию собственную.

  Смешно, наверное, было рассуждать о духовном, имея мою аватарку перед глазами. До сих пор у меня висела мордочка ежа или что-то другое, тоже веселое. После неудачных попыток поставить на аватар свое лицо, я ставил туда всякую легкомысленную ерунду, рисовал даже что-то, подкалывая этим Аишу и получая от нее эмоциональные дивиденды.

  — Точно-точно первый вариант? — все же уточнил я, надеясь, что Аиша прочувствует разницу и поймет наконец, насколько второй вариант тоньше и лучше, и — может быть, передумает.

  — Да! Ничего не меняй, я тебя умоляю просто! — продолжала противляться Аиша. — Это делать нельзя! — настойчиво пыталась она внушить мне нужное, делая это уверенно и упорно.

  — Это твое, как скажешь так и будет, — успокоил я и тут же понял, в чем дело: — «Прижаться» — теплее звучит, да?

  — Да-а-а… — нерешительно протянула Аиша, задумавшись. — Это лучше звучит! И, кажется, лучше отражает настроение!

  — Ну, грейся тогда. — Я с удовлетворением улыбнулся.

  Аиша эмоционировала, для меня это было лучшей наградой.

  — Да, ты меня сегодня очень порадовал этим! — улыбалась она.

  А я, продолжая надеяться, что услышу когда-нибудь ее версию «Красоты», напомнил ей об этом сейчас, чтобы было больше причин мою просьбу все-таки выполнить.

  — Оу! Я подумаю на днях как сделать кавер! — пообещала Аиша, недавнюю просьбу мою припомнив.

  — Да можно просто спеть! — позволил я вариант попроще.

  Аиша опять мне улыбалась.

  — Да, я поняла твою мысль. Ох… Все по закону жанра, — иронически вздохнула она.

  — Эх… С законами у меня не очень… — вздохнул и я.

  — А почему ты считаешь, что не очень?

  Я объяснил, что имею в виду глобальное отношение к законам, а не только к законам поэтического жанра — потому что законы ограничивают везде и во всем.

  — Ну… Не знаю. В твоей вселенной, наверное, так, — допустила Аиша законную вероятность.

  — Да, в моей вселенной именно так, — подтвердил я.

  Вежливо улыбнувшись и промолчав, Аиша перевела на другое, интересуясь, что еще свежего есть у меня из поэзии?

  У меня не было ничего. За пять лет, что прошли после написания главной моей поэмы, появилось всего пять стихов, включая тот, который написан был сейчас для нее. Он же — самый позитивный и приятный.

  — В поэзии я, кажется, высказался, — подвел я, желая вопрос закрыть.

  По крайней мере, я так думал.

  — Тогда… Пиши снова! — придумала Аиша. — Я желаю тебе вдохновения! — попыталась она меня замотивировать.

  Однако поэзия была слишком тяжелым для меня состоянием и не хотелось снова к этому возвращаться: теперь мне надо было высказаться в прозе.

  — Ну, тогда скажи в прозе, — не возражала Аиша. — Это тоже здорово! Что-то все тяжелое у тебя… — загрустила она. — Давай придумывать что-нибудь легкое?!

  — Думаю, для этого нужен покой душевный, а его нет, — объяснил я то, что лежало, на мой взгляд, на поверхности, объяснений не требуя. — Да, последние десять лет были непростые, и я привык к этому. Придумывать вместе? — Я тоже иронически усмехнулся. — Твои слова воодушевляют и дарят надежду… Это не иллюзия?

  — Ну, в данном случае я выступаю как друг, может, в какой-то степени, как муза. Чувствуется, что ты привык к тяжести… И знаешь, ты можешь выбирать. Вселенная очень многогранна.

  — Что значит выбирать? Что надо делать? — уточнил я, желая иметь конкретное направление действий, а не очередное выслушивание известных мантр о безграничности моих возможностей.

  — Ну, я про мышление говорю, — объяснила Аиша. — Выбирать свой мир. Выбрать иной угол зрения. Тогда меняешься ты сам и окружение… В общем, философствую.

  И мы снова скатились в старую колею, обсуждая то, что уже обсуждали прежде. Будто так это просто — взять и переключить в голове какой-нибудь тумблер, полностью изменив свою жизнь, в то время, когда, чтобы изменить какой-нибудь пустяковой своей привычке — порою требуются годы.

  — Без этого мышления, думается мне, ничего и не будет, — озвучил я то, о чем думал уже по меньшей мере три тысячи шестьсот пятьдесят три раза в каждый из дней на протяжении всех эти десяти лет.

  — Может быть, именно в нем, в этом мышлении, вся ценность… — предложил я альтернативную вероятность — вероятность тяжелую и, в целом, безрадостную, но имеющую в себе, по моим ощущениям, некий общечеловеческий потенциал: вдруг напишу что-нибудь стоящее. — Вот ты бы стала Достоевскому или Кафке советовать поменять мышление? — сказал я первое, что пришло на ум. — Я не претендую. Но кто знает, что может родиться в этих муках…

  — Интересные у тебя аналогии, — подумав, написала Аиша. — Если бы они были бы моими друзьями, и я почувствовала, что хочу им что-то такое сказать, то, да, точно посоветовала бы. Ну вот здесь, в твоем ответе, как раз и иллюстрируется абсолютная любовь к своему миру, взглядам и выбору. Ты создал свой мир и доволен всем. Так что в некоторой степени это и круто. Ты живешь как тебе симпатично. И даже муки и страдания ты любишь и трепетно лелеешь. Молодец!

  Сперва вообще не хотелось ей отвечать. Меня буквально передернуло от такого катастрофического непонимания моих слов и процессов, происходящих во мне. Будто бы разговаривал я со стеной, но стеной такой непробиваемой, такой упертой, что от нее тут же отскакивали все направленные в нее вербальные децибелы, усиливались, искажались, отражались обратно, оглушая и приводя в замешательство. Было очевидно, что Аиша считает меня мазохистом. Похоже, она пропустила мимо ушей все мои слова, а книгу стихов так и вовсе, по всей видимости, не читала.

  И я не понимал, как она вообще может мне такое говорить, демонстрируя абсолютное непонимание моего внутреннего устройства! Получалось, она либо не знает, как жили упомянутые писатели, что маловероятно, либо знает, но все равно полагает, что жили они долго и счастливо, трудясь на литературном поприще, порхая, словно мотыльки с книжки на книжку, «трепетно лелея свои страдания».

  Часто в жизни бывает, что люди воспринимают тебя не так, как себя видишь ты и слышат совсем не то, что ты говоришь.

  Я решил попробовать еще раз ей объяснить. Написал, что вовсе не всем я доволен, что терплю и надеюсь, что мазо мне не по душе, что Тургенев советовал Достоевскому примерно то же, что она советует мне, и они были почти врагами…

  — Абсолютная любовь к своему миру, говоришь… Моя книга и должна быть по мотивам этого моего мира, и когда я представляю, что мне нужно это описать и пережить снова — у меня возникает ощущение, будто на меня наваливается огромная непосильная тяжесть. И мне даже думать об этом тяжело, и одному мне с этим не справиться. — Я недвусмысленно просил у Аиши действительной помощи, сам не понимая, как мне вообще можно в этом помочь.

  Вероятно, написанное мной стало для Аиши открытием и открытием неприятным. А может быть, ей просто все это надоело. Она исчезла без предупреждения, ничего мне не ответив. На том беседа наша завершилась.

24 октября

  — Это очень интересно! — пришло от нее сообщение утром. — Зачем же ты создаешь то, чем не будешь доволен?

  — Что именно ты имеешь в виду? Что я создаю? — спросил я, не совсем понимая, о чем она говорит.

  — Климат, атмосферу… В данном случае через творчество, — объяснила Аиша и вспомнила о писателях, о Кафке и Достоевском: — А с другой стороны, при чем тут они? Ты ссылаешься на них, но говорим мы о тебе!

  — Ты говорила, что советовала бы им то же самое, что и мне. Но такие советы не воспринимаются адекватно, — объяснил я. — И я говорю о них, чтобы было понятно обо мне. Я вижу, что ты не понимаешь этого состояния.

  — И тут напрашивается ответ… — предложила мне пораздумать Аиша. — Может, это тебе нужно было описать, чтобы что-то прожить и отпустить? А дальше… Нужно пойти дальше. И писать новое новым собой. Старое отпустить вовсе, оно тебя обременяет и сдерживает. Представь, что ты только воплотился, но сразу во взрослом теле… Какими будут твои действия и желания? Что тебе хочется сделать сейчас? Что написать и каким образом все изменить? Готов ли ты на новую лучшую версию самого себя? Мыслить, как новатор в своей конкретной жизни? Да, я прекрасно понимаю, что ты сердишься, когда я вышибаю тебя из привычной картины мира! Возможно, даже ненавидишь! Но даже эти все чувства вписываются в контекст твоей картины мира… А я — такая коза, которая желает тебе добра! — улыбнулась неподражаемая Аиша.

  Вообще не моя философия, думал я, читая все это. И для меня в данный момент совершенно невозможная — неосуществимая голубая мечта. На новую, лучшую версию самого себя я был точно еще не готов, не сейчас, не теперь, не в это время, но кое в чем с Аишей я все же был согласен:
  — Это верно, нужно описать и отпустить. Но описывать это — труд каторжный. Я не сержусь и уж тем более у меня нет ненависти к тебе. Бывает удивление и грусть. Но да, ты коза еще та! Я подумаю над твоими словами, — пообещал я и не только обещал, но и собирался это обещание в жизнь воплотить, потому что другого пути для себя я все равно не видел. «Действительно, надо "описать и отпустить"», — думал я. Тут Аиша была права абсолютно.

  — Ты уже описал! — лучезарно улыбнулась мне Аиша. — Пиши новое и с тем чувством, которое тебя увлекает настолько, что ты не захочешь считать часов! Просто живи по любви! Возьми свое воплощение в свои руки и живи его счастливо! Ладно, хорошо, поверь, я действую исключительно от души!

  Тем и дорога мне была Аиша.

  — Я верю тебе, — писал я, думая в то же время совсем другое: «Писать новое с тем чувством, которое увлекает настолько, что не захочется считать часов — явно не про меня».

  — Отлично! Тогда мы точно подружимся! — радовалась Аиша.

  — Да, но боюсь, вдохновлять это не будет, — пессимистично охладил я, озвучив неизбывное свое сомнение, даже почти уверенность.

  — А ты не бойся! — советовала она. — Ну… или если очень хочешь — бойся, ладно уж, — разрешили мне на худой конец.

  — Да-да, ты не представляешь, сколько раз я говорил себе подобные слова за эти годы! — усмехнулся я, перечитывая Аишины советы. — А поэзия, кстати, помогла мне выжить. Она была тем единственным, в чем я видел смысл… Ну и про сына ты говорила, что он послан мне. Он меня «удерживал», это так, — признался я, намекая на самый неблагоприятный исход затяжного душевного кризиса.

  — Вот! Здорово же! — Аиша продолжала за меня радоваться, намеков моих не понимая или не желая их замечать.

  — Ты можешь посмотреть фильм, на который не пошла, — посоветовал я, чтобы она нагляднее представляла мое состояние, чтобы понимала, о чем именно я говорю. — Там, кстати, про это, — решил я все же не тянуть и по мотивам фильма сразу Аише образно все объяснить: — Представь себе суицидника, который в петле, но который в последний момент решил жить «чисто на характер», решил жить — чтобы не кормить собой темный мир. Но света он этим не обрел. И так он и тянет эту лямку годами. И любовь к Богу его не лечит. И он чувствует, что его могла бы вылечить любовь простая, земная, но надолго ли? И не сделает ли он несчастным еще кого-то? И для него единственным фактором выживания является воля и дисциплина, а другие пути могут стать фатальными, и поэтому надо быть очень осторожным, ведь неизвестно, что еще неизведанное и непредсказуемое может явиться из глубин души. И это его состояние длится и длится. И он временами забывает о своей борьбе и становится слабее. И в этой слабости он обретает новую силу и новую волю. И объяснить это кому-либо просто невозможно. И это путь одиночества. И помогает на этом пути только мысль о том, что прошли по нему уже многие и многие… — рассказывал я о фильме, о себе, о своем пути — пути, в определенном смысле, монашеском — пути одиночества.

  — Сколько ты всего прошел — и молодец! — похвалили меня. — Да, я просто хотела тебе донести, что все, абсолютно все люди страдали и прошли сложные пути. Но есть те, которые выбрали пойти дальше и по ним никогда не скажешь, что за плечами порою страшный опыт. И у тебя — вообще все хорошо. Отпусти старое и воспоминания, и даже ностальгию печальную и двигай дальше!

  Справедливые слова писала мне Аиша.

  — Оки, так и сделаю, — пообещал я, понимая, что невозможно объяснить человеку, что такое депрессия, если человек сам этого не испытал.

  Потому что если бы он знал, этот человек, что это такое — настоящая депрессия, если бы понимал разницу между депрессией и очередным, пусть даже очень трудным жизненным испытанием, то поостерегся бы он давать подобные советы, говоря о каком-то «выборе» и смене мышления. Это все равно, что беспомощному водителю на пустынной дороге советовать включить дворники и зажечь фары, в то время, когда у автомобиля закончился бензин и проколоты все шины. Совет бесполезный, совет бессмысленный.

  Я и сам раньше не понимал этого состояния. Думал — все можно преодолеть, любую депрессию, было бы желание. Считал это слабостью, удобной отговоркой, когда слышал об этом относительно других людей. Казалось, возьми ты себя в руки и делай, что должен! Соберись! Будь мужиком, в конце концов! Но, оказалось, сложно даже признаться себе в этом — признать, что депрессия есть лично у тебя.

  Мы живем, словно в микрокапсулах наших жизней, многое предпочитая не замечать. Пока нас самих это «многое» в какой-либо степени не коснется. Или мы просто не можем. Но когда происходит касание — жизнь наша меняется. И мы меняемся вместе с ней, начиная понимать то, что не способны были понимать раньше.

  Настоящая депрессия — это всепоглощающая тьма, в которой нет никакого выбора. Ты словно ухнул в темную прорубь, вниз, под лед, в стылую реку с тихим, но мощным течением, преодолеть которое сам ты не в силах. И вроде бы нужно всего лишь выбраться из этой проруби, туда, наверх, к людям — туда, где нет льда, где воздух и свет, где праздник, радость и жизнь. Но чтобы выбраться — тебе нужен источник света. Чтобы там, наверху кто-нибудь засветил для тебя путеводный луч — хотя бы маленький карманный фонарик. А советы… Советы годятся, если человек сам через все это прошел, выкарабкался, смог, вернул себя к жизни и знает теперь, что мог бы помочь другим — только тогда, в этом случае можно давать какие-то осторожные советы, и то не факт, что советы эти будут полезны кому-то еще, подойдут, будут услышаны. Иначе, советы эти вообще ничего не стоят.

  И всегда находятся те, которые, придя в этот мир, радуются словно малые дети, всю свою жизнь. И всегда будут те, кому это вскоре становится невыносимо скучно. Последние первых поймут, потому что сами были такими же хотя бы в детстве. Первые последних — не поймут никогда, если радость их — следствие не мудрости, но наивности.

  «Без печали и тоски полнота недостижима, — писал Кастанеда. — Без них не может быть завершенности, ибо без них не может быть ни доброты, ни уравновешенности. А мудрость без доброты и знание без уравновешенности бесполезны». Да и не только Кастанеда писал об этом.

  Однако тоска и печаль — это еще не депрессия. Но и никакая депрессия не обходится без них. Главное — пережить.

  — Вот и ладушки, — между тем удовольствовалась моим ответом Аиша.

  — Эх, Аишка-Аишка… — вздохнул я. — Ты лишила меня иллюзии, и мир снова стал серым. И снова стало грустно и свет померк… Понимаю, что это эгоистично, но, говоря об этом, мне становится легче. Но мы же друзья и мне надо привыкнуть к этому, и, может быть, ты станешь исключением среди моих бывших друзей и останешься со мной…

  — Тогда привыкай! У тебя куча времени. Что ты там поудалял? — заинтересовалась Аиша.

  — Да так, записал кое-что, но потом не понравилось, — объяснил я.

  — А-а… Как твое настроение? Я могу тебе чем-нибудь помочь?

  Я ответил, что там как раз и было про настроение.

  — И какое оно?

  — Ай, ладно, — не стал я финтить, — лови повтор. Правда, там в конце записались сигналы твоих сообщений.

  И я снова отослал Аише аудиозапись фрагмента главной своей поэмы, где говорилось о печали, одиночестве и душевных терзаниях.

  — Сейчас загрузится, — предупредили меня. — Расскажи, а почему ты сказал, что мир снова стал серым? Ты мог бы сформулировать это для меня? И какие были, как ты выразился, «иллюзии»?

  — Подобные вещи, на мой взгляд, не требуют объяснений… — уклончиво ответил я, не сильно желая вдаваться в детали. — Бывает такая взаимность, которую нельзя назвать дружбой. «Дружба» — звучит очень банально для обозначения этой взаимности.

  — Думаешь? — с сомнением спросила Аиша. — Ну вот мне как раз интересно какими категориям ты мыслишь. Что вкладываешь в свои слова. Я бы хотела понять ход твоих мыслей.

  — Я мыслю категориями родства душ. И дружба тут ни при чем, — категорично сформулировал я.

  — Ясно… Так… А подробнее? Ты понимаешь, для меня тут мало текста. Я не хочу догадываться, а хочу просто понимать о чем ты говоришь. Вот и все. Потому как в моей понятийности могут быть другие слова и образы. — Аиша просила предоставить ей детальную расшифровку моих противоречий.

  — Хорошо, попробую… — Я собрался с духом и с мыслями, формулировать которые надо было «внимательно, осторожно, но искренне» — как наставляла меня когда-то Мальвина.

  Но теперь-то мы были просто друзьями и можно было говорить, как есть — просто и по-дружески:
  — Понимаешь, у меня было ощущение, что мы вместе, что это что-то особенное, нетривиальное. Но сейчас у меня ощущение, что я один из многих, что тебе просто приятно мое внимание, что тебе подобные мне нужны для ощущения полноты жизни, и ты подкармливаешь их своим вниманием и стандартными ласковыми нежностями, чтобы поддерживать в них огонь и интерес к себе. Я могу ошибаться насчет тебя, но как ты любишь повторять — я тебя не знаю. Я встречал женщин, которые питались мужским поклонением, и мне не хочется снова наступать на эти грабли и снова получать по лбу, который мечтает о коленях мифической «единственной», а не о контакте с деревянным отрезвителем из этой реальности. Я не могу назвать свои чувства любовью, у меня нет страсти к тебе как к женщине, и вообще, ты не в моем вкусе. Но я хочу тебя оторвать от земли и обнять сильно-сильно! Я хочу гладить твои волосы, твою обнаженную спину, держать твои руки, видеть тебя рядом без одежды и без тайн, но я не хочу проникать в тебя физически, не хочу тебя осквернять этим, хочу стать с тобой одним целым, но на другом, сверхматериальном уровне, хочу с тобой слиться воедино и осветить этот мир нашей полнотой, гармонией и счастьем… — завершил я, опять, кажется, слегка увлекшись.
  Язык мой — враг мой.

  — Это что-то новое, — заключила Аиша, с мыслями моими ознакомившись. — Вот уж о таком отношении ты никогда раньше не говорил. Не знала, что оказывается все дело во мне. Действительно, ты меня не знаешь. У меня много друзей и я именно так дружу. Много замечательных людей вокруг, и я умею вдохновлять. И есть те, кто вдохновляет меня. Много мужчин, много женщин и это честная, и окрыляющая дружба. Вообще, тема не про поклонение (здесь мне вообще это странно и почти оскорбительно). Что касается какой-то особенной связи душ, то этого нет. И здесь я абсолютный скептик. Человеческое тепло и симпатия — возможно, но не более для меня. И ты, вообще-то, знаешь, что мои личные темы и взгляды закрыты для окружающих. Тот, кого я всегда жду и будет рядом — это действительно рыцарь во всех смыслах, сильный и чувствующий человек способный на подвиги… Я это, собственно, никогда не скрывала. Тут уж, собственно, мое дело, кто это будет. У тебя довольно сложная картина мира и ты ищешь недостатки где угодно вовне, но не в себе. А дружить — действительно искусство. Но ей богу, лучше не общаться вовсе, чем так — с постоянной оглядкой и ощущением подвоха. Мы в разных позициях находимся: ты одинок в плане друзей, а я нет. Я очень люблю объединять людей и знакомить между собой, и это очень здоровская компания! Мне так по душе. Я во многом компанейский человек. А изначально написал мне ты — с поиском вдохновения и творческими идеями. И я это так и расцениваю. Базируюсь только на действиях и словах, обращенных в мой адрес. И только эти прекрасные стихи могут говорить о каком-то новом импульсе от тебя. Но ты же в целибате и в аскезе во многих отношениях. Так что и это я воспринимаю как творчество, и невероятную красоту поэзии. А про личное — Бог с ним. Ухаживать ты даже и не пытался. Но, наверное, и не надо было, так как я не предвижу почему-то гармонии в этом. Я тебе уже говорила: как тебе проще и как нравится. Хочешь — просто перестанем общаться и поблагодарим друг друга за хорошее время. Это платоническая любовь. По крайней мере, это что-то понятное. Ты тоже не в моем вкусе и, скажем, твое мышление и позиционирование как мужчины, не таково, как я привыкла видеть и чувствовать. Но при этом мне, как с мастера, хочется стряхнуть с тебя пыль, стряхнуть печали и просто вдохновить, познакомить с хорошими людьми, и показать что-то новое и теплое в мире! Обогреть, что ли. Я чувствую, что ты много страдал. Хочу просто быть другом… Может быть, проводником куда-то дальше. А про обнаженности… В бане мы уже были вместе, так что, это уже хоть что-то! — кончила Аиша на позитиве, кажется, пошутив.

  В мою комнату вошла мама, подошла к письменному столу. Я только что закончил читать сообщение.

  — Смотри, какую портянку мне Аиша накатала, — с легкой досадой предложил я маме ознакомиться.

  Мама сперва улыбнулась, услышав такое мое определение, потом, как показалось, за Аишу даже немножко обиделась. До того, она заходила ко мне, и я показывал ей свое послание, ожидая в это время от Аиши ответной реакции. Поэтому она была в курсе.

  Мама погрузилась в текст. Она знала о моей симпатии к Аише и если заходила ко мне вовремя, бывало, я читал ей что-нибудь из наших с Аишей диалогов. Аиша умела написать так, что иной раз мне необходимо было с кем-нибудь поделиться этим, разделить.

  В этот раз Аиша хоть и написала хорошо, моего посыла она все же не уловила, потому расстроила. Я чувствовал разочарование, рассказывая маме, что написал Аише о том, что она не в моем вкусе, только для того, чтобы она поняла — что я ценю в ней не внешнее, что тело второстепенно и не имеет решающего значения.

  Ведь не секрет, что многие женщины желают именно такого к себе отношения. Однако Аише, похоже, это не сильно понравилось и она на меня обиделась. Во всяком случае, так мне тогда показалось. Этим я объяснял для себя ее резкий тон. Это если упустить тему «поклонения», которая тоже вряд ли кому придется по душе, пусть даже в некоторой степени и будет являться правдой, все равно никто не признает.

  Я же представлял такое взаимодействие с женщиной, которое исключало бы реализацию программ не только инстинктивного, но и классического «рыцарского» поведения: без стандартных ухаживаний, флирта, сладких речей, банальных комплиментов и других всевозможных джентельменских реверансов — всего того, этикетного — что так высоко ценила воспитанная Аиша. Нужна была женщина, которая плевала бы на все это, была глубже, и не только смотрела на мир, но «видела» его, если можно сказать, «насквозь», не обращая внимания на всю эту привычную межгендерную мишуру, набившую у меня уже приличную оскомину.

  И, если честно, Аиша действительно была не совсем в моем вкусе. Скажем, не совсем в моем ракурсе восприятия женской красоты, хотя, для многих она и обладала идеальной фигурой: ничего лишнего, но с параметрами чуть более среднестатистических модельных, насколько я смог это различить. Я же во всю свою жизнь предпочитал размеры немного меньшие: чтобы все аккуратно, без ярко выраженной телесности; чтобы пропорции близкие к девичьим. «Совершенно ничего лишнего» — такова была моя эстетика, в том числе и в женской красоте. К тому же, Аиша была брюнеткой.

  Но жизнь — она непредсказуема и любит вносить свои коррективы. А вопросы красоты неоднозначны, потому что если полюбишь ты человека — то полюбишь в нем все, в том числе и так называемое «лишнее», если таковое действительно есть в наличии.

  Но пора мне было уже что-то Аише ответить. Я попросил маму из комнаты и начал:
  — Ты хорошо все обозначила и сформулировала. Все верно. Я не хотел тебя обижать и, тем более, оскорблять, но ты просила меня говорить как есть, и я сказал. Еще раз прости. А обнаженность — это символ полной открытости и доверия. И я снова накосячил! И вот как тут можно что-то изменить… Ты говоришь, что я «мастер»? Это ложка меда или как? Хотя, что можно на это ответить… А что ты напоследок посоветовала бы мне, как мастеру, кроме работы диафрагмой? — (Я вспомнил семинарское занятие и Аишин профессиональный совет.) — Или все уже сказано? Вот, все-таки, хорошо, что мы так поговорили. Теперь иллюзий нет и можно свободно воспринимать происходящее. Скажи, а мне вообще стоит заниматься литературой и озвучиванием, или и это мои иллюзии? Умоляю, скажи мне абсолютно честно и откровенно, как на духу! Я не хочу впустую тратить на это время, если это не имеет никакой ценности для других. Может быть, именно эти твои слова и твое мнение изменят мою жизнь… Не дай мне напрасно топтаться на месте! — практически умолял я Аишу сказать мне правду. «В этом настроении и после предыдущих моих слов Аиша точно не станет меня жалеть. Идеальный момент, чтобы выведать о себе всю правду», — думал я.

  — Послушай, если говорить про твой талант, то я полюбила в тебе поэта, — написала в ответ Аиша. — Ты однозначно талантливый человек. Голос у тебя всепроникающий, бархатный и чувственный. Тебе стоит читать. Но и отпускать что-то тяжелое тоже надо уметь. Надо уметь также работать над собой, чтобы двигаться как раз вперед, а не топтаться на месте. А дружбу нашу я такой и видела — сродни творческому тандему — вдохновение и открытость — как дружили поэты и композиторы из могучей кучки!

  Зря это она про кучку. Мне такое сравнение пришлось не совсем по душе. Если вспомнить, к примеру, Мусоргского и его трагическую судьбу, оптимизма это воспоминание точно не прибавит: всю жизнь он страдал, мучился на постылой работе, не был признан при жизни и не мог зарабатывать музыкой. В итоге спился и погиб в сорок два от белой горячки в лечебнице. Как раз мой возраст…

  — А насчет прозы что? — между тем осведомился я, полагая, что после похвалы теперь может последовать наконец и критика.

  — Я не хочу тебя бросать, как друга. Мне кажется, что ты один совсем замкнешься. Но если позволено будет нам быть абсолютно открытыми и порой даже ругаться, то дело пойдет! Просто надо знать, что есть незыблемая дружба, которой ничего не страшно! Как-то так. И проза, конечно, тоже. Пиши! А вообще, надо прям писать и тут же выкладывать в общий доступ. И отдавать, и отдавать!

  Золотые слова писала мне Аиша.

  — А куда отдавать и как? Может быть, у меня это и получится, посмотрим, — потеплел я. — В любом случае, я тебе благодарен за внимание и советы, это многого стоит, сам я в себя совершенно не верю, и твоя вера может быть совершит чудо…

  Впрочем, не вполне доволен я был ответом Аиши — слишком дипломатичным он мне показался, не рубила она с плеча, а значит, скорее всего, не говорила всю правду.

  — Да даже завести публичную страницу и публиковать. Сайтов много. Аудио записывать. Есть много современных способов. Да и я тебе помогу в этом! — обещала Аиша, улыбаясь и отходя от меня ко сну.

  Время было позднее.

26 октября

  Спустя два дня Аиша мне написала.

  — Представляешь, только сейчас загрузилось! — сообщила она, получив озвученный фрагмент поэмы. — Дома так и не грузилось, а сейчас я выехала и вот грузанула! Очень емко… есть в тебе что-то… Может быть добавить красок и длинных фраз на одном выдохе, и будет бархатно! А можно попросить в виде текста? Прости, я еще не сделала «Красоту» для тебя, — извинялась Аиша, но помнила.

  Долго же до нее доходили мои файлы. Деревня… Я сообщил, что это был небольшой кусок поэмы из книжки стихов, которую она читала, страница 84.

  — Как? — удивилась Аиша. — Вот это я даже не проассоциировала! Иначе как-то звучало, что ли… Хотя, я вот слушала и понимала, что энергетика «Мастера и Маргариты», будто из того же мира ты черпаешь потоки свои. Удивительно!

  — Мне потому и не понравилось, потому что монотонно и местами растянуто слишком, поэтому и удалил тогда, — объяснил я недовольство своей записью.

  — Поняла.

  Все эти дни я постоянно слушал стих, написанный для Аиши. Чувствуя в нем, как мне казалось, даже какую-то магию и получая от него удовольствие. А сегодня решил записать на хороший микрофон и наложить отдельной дорожкой музыку.

  Аиша поддержала:
  — Это вообще что-то лучшее и гениальное! — писала она. — Я настолько в восторге от него, что одни только эмоции! Это правда круто.

  На самом деле, круто было получить такой отзыв. Это вдохновляет. Но, краткость, конечно, сестра таланта, однако мне хотелось сделать стих немного длиннее, удовольствие продлив, чтобы не так быстро он заканчивался.

  — Можно попробовать? Ты не против? — спросил я формального разрешения у хозяйки стихотворения. — Не факт, что пойдет, конечно, — предупредил я, — но бывало, я дописывал тексты и получалось еще лучше.

  К моему удивлению Аиша заупрямилась:
  — Нэть! Не тронь святое! — темпераментно отвергла она. — У меня к тебе есть редкое и остроумное предложение… — саркастически предложила она, выдержав паузу. — Март! Пиши новые стихи! Хочешь, напиши томик на эту тему! Будет общая канва и много стихов! Правда, я молодец?

  — Это правда, — согласился я. — Но со стихами я снова стану банкротом, а надо сына кормить и учить. Мне и так эта книжка дорого стоила.

  — Так ты зарабатываешь литературой? — по-своему поняла Аиша и поняла совершенно не верно. — И под каким псевдонимом издаешься? Ты крутяцкий папа! Это факт. Я не сомневаюсь, что сына ты поднимешь! С такими талантами иначе быть не может! — источала она преждевременные восторги.
  «Да уж, с моими-то талантами…» — думал я не без иронии.

  Но говорил я Аише совсем не о том. И пришлось объяснить, что литературой я не зарабатываю и даже никогда не пытался. А дело в том, что когда все это мне «приходило» — я больше ничем не мог заниматься и потому — потерял почти все. А книжку издал за свои деньги и получилось это вообще случайно. Но об этом я обещал рассказать Аише когда-нибудь позже.

  — А-а… Ясно, — погрустнев, без особого энтузиазма отреагировала на мои объяснения Аиша.

  И чтобы тему закрыть, я решил перевести на приятное, предупредив, что планирую в скором времени приехать в Москву — в понедельник-вторник, вроде как можно было бы встретиться, поболтать.

  — А я в понедельник улетаю, — вздохнула Аиша.

  — Париж? — ляпнул я первое, что пришло в голову.

  — Вот хотела в Париж к моей тетушке, но нет, я летю к моим родным друзьям в Гелендж. Я с весны не могла уехать, все заботы. А сейчас вот решила на пару дней сгонять. И буду ходить на массаж каждый день…

  В новостных лентах как раз в это время шла информация, что где-то там, на том побережье, в последнее время было очень, мягко говоря, мокро: наводнения, сильнейшие ливни, подтопило прибрежную территорию. Я обеспокоился.

  — Там нет, это дальше, в Гелендже все путем, — успокоила меня бесстрашная Аиша.

  — На пару дней?! — удивился я. — Почему так недолго?

  — Ну, дела. И работу оставлять низя. — (В последнее время Аише нравилось коверкать слова.) — И много чего. Ну, точнее, в понедельник лечу, а в четверг назад. Два дня не стесненных дорогой.

  Я припомнил, что тоже собираюсь уезжать и тоже через неделю. Только ехал я не на юг, а на север, на родину и как раз тоже в четверг!

  — В какой город? — полюбопытствовала Аиша.

  — На Белое море, — уклончиво ответил я, не вдаваясь в детали, так как не видел смысла обозначать по имени небольшой провинциальный городок на краю земли. — Пять лет там не был. Едем с братом. У нашего дяди юбилей — 70 лет. Вчера родители туда уехали, они ко мне на лето приезжают уже десять лет как, — обрисовал я в общих чертах обстоятельства и цель поездки.

  — Ухтышка! Однако… Интересно… — вежливо реагировала Аиша. — А в твоем городе я как-то выступала.

  Я и сам где-то видел недавно, что Аиша бывала в Смоленске. Однако, далеко на север она вряд ли заезжала.

  — На сколько едешь на север? — спросила она.

  Мы с братом собирались уложиться в неделю.

  — Оу! Здорово! — Аиша снова нашла в моем ответе нечто замечательное.

  Мне же вспомнилось, как неловко все эти дни мне было из-за недавнего моего слишком откровенного послания про обнимашки и обнаженности. Чувство, что всю душу обнажил и от того стало очень неуютно. Подозревая, что и Аиша может чувствовать то же самое, я поинтересовался:
  — Тебя я этим не сильно смутил? Все хорошо?

  — Немного похоти может украсить серые будни… — глубокомысленно изрекла Аиша, на всякий случай предупредив: — Это шутка! Ты знаешь, меня ничего не смутило. Я даже тебе благодарна за все эти всплески.

  — М-м-м… — протянул я не менее глубокомысленно.

  — Что, м-м-м?

  Я ответил, что не ожидал этого и добавил:
  — Мне показалось, что тебе было неприятно.

  — Тебе показалось, — заверила меня Аиша. — Я же хорошо отреагировала на стихи. — Она улыбнулась. — А то, что мы с тобой выяснили некоторые вещи — это совсем другое.

  — Угу. — Я согласно кивнул.

  Поставив необходимые скобочки и добавив еще смайлов, Аиша ушла так же незаметно, как ушла моя пятница.

  Пришла суббота.

27 октября

  Всю ночь я просидел за письменным столом, сочиняя продолжение к Аишиному стихотворению, вернее, пытаясь это делать. Всю ночь у меня ничего не выходило.

  Около пяти, прилично уже клюя носом и неважно себя чувствуя, я пришел почти к полной уверенности, что стих останется, как есть. Таким образом, пожелание Аиши будет исполнено.

  Смирившись, я уже собирался было ложиться спать, немало сожалея о том, что напрасно потратил столько времени и сил, но напоследок решил все-таки попробовать запечатлеть в словах хотя бы эту бестолково-длинную бессонную ночь, так бессмысленно потраченную в бесплодных попытках что-либо написать, сидя с карандашом в руке над квадратным клочком белоснежной бумаги. «Сплошные "бес"», — с грустью думал я, снова придвигая к себе девственно чистый бумажный квадратик и взяв в руки карандаш.

  Автоматический карандаш побежал по листу, оставляя по себе четкий грифельный след, в котором запечатлевалась на веки эта долгая октябрьская ночь.

  Кончив и почувствовав облегчение, я привычным жестом отодвинул использованный листочек на край стола, встал, прошелся по комнате, постоял в задумчивости у окна, наблюдая сквозь густую листву комнатных растений, как безмятежно начинается за окном утро нового дня, вернулся к столу, придвинул листок обратно на середину и перечитал.

  Вышло всего два небольших четверостишия. Но это была половина целого! Это было то — ради чего я просидел всю эту долгую тревожную ночь за письменным столом, терзаясь над пустым листочком бумаги. Это было «оно» — продолжение! И оно того стоило.

  Я подобрал подходящую музыку, поставил фоном и, озвучив весь текст целиком на диктофон смартфона, прослушал запись. В целом, результатом остался доволен. Стих стал лучше, стал полнее и завершенее. Получилось у меня следующее:

Прикоснуться губами к твоей спине,
опустить лоб на твои колени…
Это все, что позволено мне
в мыслях сделать в моем преклонении.
Строгий взгляд, гордый в сумраке профиль.
Невозможно представить тебя при луне,
излучающей жар разгоревшейся плоти,
невозможно представить… Но грезится мне.

В этих муках сомнений,
снова в стылых ночах
я в монашеской келье своей
не смогу больше верить, не смогу больше сдерживать мрак.
Но однажды с рассветом,
воскресая, как феникс из тьмы,
помяну в благодарных молитвах
твое имя и песни твои.

  Последняя строчка заканчивалась немного по-другому и позже я ее поправил. Но теперь это уже не важно.

  — Что скажешь? — поинтересовался я, отсылая Аише файл и предупреждая, что это первоначальная демоверсия, и что в процессе этой записи я понял, что вся магия в музыке.

  — Получилось, кажется, неплохо, — заключил я и, посидев в задумчивости перед компьютером еще немного, на всякий случай попросил: — Только не ругайся.

  Лег спать уже совсем утром, часу в седьмом, предварительно записав еще несколько дублей на хороший микрофон.

  Выспавшись и поделав необходимые утренние дела, ближе к полудню я вернулся за письменный стол и включил компьютер. Аиша на мои сообщения почему-то не реагировала, молчала. Мне же срочно нужна была обратная реакция, хоть какая-то. И я решил, что неплохо было бы, если бы и мама послушала полную версию стиха, озвучив мне о нем свое мнение. Но как это сделать? Мама находилась далеко, на севере, пользовалась простым кнопочным телефоном, с компьютером не дружила, а отца я не стал бы просить в любом случае. Звонить маме и читать по телефону вслух — было тоже не вариант. Оставался один путь, но для этого мне было необходимо…

  Необходимо было попросить одного человека. Однако, об этом я расскажу немного позже, чтобы не прыгать по событиям и людям, рассеивая повествование. Могу сказать, что момент этот стал для меня в некотором смысле судьбоносным, а путь оказался весьма тернист.

  Ожидая Аишу, я тем временем выбрал лучший дубль из тех, что сделал ночью на микрофон и пошел к Дзену, чтобы его подружка, Крошка Ри, программно наложила текст на музыку, для лучшего звучания и качества. Крошка вроде бы разбиралась. Эту версию я тоже отправил Аише на диагностику.

  Прошло уже полдня субботы, но Аиша по-прежнему молчала.

  — Летим? — в два пополудни спросил я, решив, что на дворе уже понедельник и Аиша летит на юг, поэтому молчит.

  Осознав, что все еще живу в субботе, я не сильно удивился: такое случается, когда не спишь по ночам — дни сливаются, и в голове получается каша.

  — Отвечу позже, работаю, — полчаса спустя быстро бросила мне Аиша и тут же опять исчезла.

  Мы с Дзеном решили съездить в деревню.

  Спустя еще час Аиша появилась снова, похвалила запись с микрофоном и написала, что она «самая слышимая», если это вообще можно назвать похвалой.

  — А вот дописывать не надо! Я требую! Не то же! Не то же! — заупрямилась она вдруг. — Получилось не оно! Нашкодил ты! — возмущалась Аиша удвоением стиха, будто это был обратимый и не оконченный процесс.

  — Ясно, — коротко ответил я, не желая спорить с Аишей на эту тему, но объяснил, что было интересно хотя бы просто попробовать. Сообщил, что запись с микрофона мне не понравилась.

  — А ты написал вопрос «летим?» Это ты про что? — спросила Аиша.

  Я объяснил.

  — А-а… А я думала ты куда-то собрался… со мной! Сегодня вообще суббота!

  Насчет субботы я был уже в курсе:
  — Я в шесть утра лег спать, и все смешалось в доме Болконских, — объяснился я насчет субботы с понедельником. — Потому и поехал с Дзеном в деревню.

  — Это хорошо, — опять похвалила меня Аиша и поведала, как однажды, уехав в Геленджик, осталась там жить и вышла замуж! — Главное, сейчас не повторить подвиг и вернуться домой! Как твое настроение? Мне лучше не шутить сейчас, да?

  «Тоже мне шутки», — подумал я. Против нормального юмора я ничего не имел, однако импульсивное замужество в стиле «Лас-Вегас» меня, признаться, несколько смутило. Еще, смутила фраза «собрался… со мной» — почти предложение. Я бы может и съездил куда-нибудь, почему бы и да, но уже догадывался, даже не догадывался, а знал наверняка, что все это, конечно, утопия, шансы у меня нулевые и лучше мне вообще об этом не думать.

  — Опасное направление для путешествия, — все же улыбнувшись, охарактеризовал я непредсказуемо опасный Геленджик.

  — Да, для меня это город любви! — продолжала радовать меня Аиша, рассказывая, что тоже легла поздно и что это сбивает все ритмы. — Ты теперь сердитый целый день, или не очень? — осторожно поинтересовалась она.

  Я ответил, что я вообще не сердитый, хоть и не выспавшийся. И пообещал сегодня не тормозить.

  — Это вообще очень воодушевительно! — обрадовалась Аиша.

  — Что я не сердитый? Это событие?

  — Я не о том. Просто уточняю, — ответила она.

  — А ты почему поздно легла, что за движи? — поинтересовался я, скидывая Аише фото своей импровизированной студии звукозаписи, в которой ночью сделал с десяток дублей прежде, чем добился приемлемого результата.

  Студия находилась в соседней комнате, в спальне родителей. Посреди комнаты стоял круглый стол, на столе круглый, опять же, табурет, изображавший крышу, под табуретом микрофон на маленькой треноге с прикрученным к ней памп-фильтром. Сооружение укрывалось голубым пледом, из-под которого через комнату змеился под дверь длинный черный провод. Щель под дверью была заложена кофтой — так я боролся с посторонними шумами. За дверью на полу лежал ноутбук, чтобы шум кулера не повлиял на запись. На столе под табуретом лежало распечатанное стихотворение. Напротив, на диване, кверху лапами лежала Плюша, скосив глаза и с интересом наблюдая за происходящим. Все было серьезно.

  Плюша, к слову, была главным элементом снимка, потому что именно из-за нее я студию и сфотографировал, а от ее пассивного поведения качество звукозаписи зависело в неменьшей степени, нежели от моей звукоизоляционной кофты, уплотнявшей дверь.

  Так, благодаря Плюше процесс записи Аишиного стихотворения навеки запечатлелся не только в истории мировой художественной литературы, но и в истории фотографии.

  — Ну мало ли чем ночью можно заниматься! — восклицала между тем Аиша. — Я вот… шарф вязала… Крутяк! А ты очень изобретателен! — похвалила она мою студию.

  Несмотря на примерное поведение кошки, запись с микрофона все равно получилась с посторонним фоновым шумом, который позже мне пришлось убирать вручную, что сказалось на качестве. Тогда как смартфон писал звук вообще без шумов.

  — Почему так? — озадачился я, обращаясь к Аишиному опыту и удивляясь, что со своим отношением ко сну Аиша умудряется вязать по ночам какие-то непонятные шарфы. — Наверное, подарок в поездку? — предположил я. — А ты сама как часто пишешь? Это постоянный процесс? — засыпал я вопросами.

  — Зато, смарт делает это тише — звука меньше! — возразила Аиша, объясняя дилетанту преимущество записи на настоящий микрофон. — Ага! Неа! Давно почему-то не писала, — ответила она сразу на все остальное и послала мне свое селфи в огромном до потолка зеркале.

  Этим вечером Аиша гостила у подруги в Москве, Аиша была в интерьере, Аиша была хороша.

  — Атыбыполетеласомной? — спросил я, сращивая слова и набирая их одним словом, чтобы было больше похоже на шутку.

  Ответ и так был для меня очевиден и сразу получать в лоб мне не очень хотелось, поэтому спрашивал я невзначай и как бы ни о чем.

  — А ты не звал, — игриво ответила мне Аиша.

  — Какая красота… — восхищался я, рассматривая огромное зеркало на снимке, красивую комнату светлых тонов и такую же красивую молодую женщину в зеркальном отражении, одетую во все домашнее, но одетую изящно, со вкусом — в широкий светлого цвета шарф-накидку, светлую кофточку, аккуратные тренировочные штанишки и белые носочки.

  Аишей я любовался. И я снова ее не узнавал! Назвал даже «элегантной тетенькой». Я рассматривал снимок, и удлиненная версия стиха мне уже самому не нравилась, казалась неуместной.

  — Вчера несколько часов сидел над бумагой и ничего не получалось, надо было бросить, но утром взяло и написалось такое. Нагнал я там мрака от недосыпа, мой пардон… — извинился я за несвоевременное и неуместное свое творчество.

  И то верно, такая цивильная женщина, а у меня на языке какие-то муки, сомнения, стылые ночи, кельи, мрак, тьма, да поминки… Совсем не то и совсем не о том. Реакция Аиши теперь мне была понятна.

  — Йа?! Тетенька?! — поразилась Аиша. — Ну, я натура изменчивая, да! — все же согласилась она. — А твой дописанный стих я считаю продуктом усталого мозга. Прости, но так!

  — Да. — Я тоже с ней соглашался. — На этом фото ты тетенька.

  — Тю-ю-ю на тебя! Мастер комплиментов, блин! — похвалила меня Аиша.

  — Ага, МАСТЕР! — выделил я ключевое заглавными. — Но выглядишь классно на самом деле, я бы к тебе такой и не подошел бы даже. В том смысле, что куда мне деревне… — попытался я исправиться.

  — Ой, да ладноть! Поздно! Мы уже знакомы! — расцвела Аиша скобочками.

  — Да, облом. — Я тяжело вздохнул.

  Надо сказать, в минуты эти я и правда был настоящим деревенским мужиком — я топил баню. Не занимался этим уже несколько лет, потому что отец всегда был у нас ответственным банщиком, и всех это устраивало. Все с удовольствием пользовались его услугами. Теперь же все осталось на мне… Впрочем, как всегда в межсезонье.

  — Какой облом? — уточнила Аиша. — Ну, пора взрослеть, дорогой!

  А я продолжал топить:
  — Облом, что поздно. Типа шютю, — объяснил я, снова написав через «ю», усиливая искрометный свой юмор неправильным написанием, чтобы не пришлось опять что-нибудь расхлебывать.

  — А-а… А почему «шютю» через «ю»? — не поняла Аиша.

  — Потому что шютю! — доходчиво объяснил я, опрометью выбросившись из клубов едкого дыма на свежий воздух.

  На улице был штиль, тяги не было никакой, была даже обратная, поэтому весь дым повалил не наверх, в трубу, а вниз, в баню, чего я с непривычки никак не ожидал, да и отвлекся на телефон.

  — Ты же тоже иногда не морочишься со словами, так же веселее! — объяснил я свою шутливую орфографию, чуть отдышавшись и вытерев рукавом заслезившиеся глаза.

  Слезы потекли ручьем.

  Баня протопилась только после прочистки дымохода, для чего пришлось забираться на крышу. И мы втроем в баню загрузились: я, Крошка Ри и Дзен. Перед тем я по традиции искупался в Днепре.

  Я был в плавках, Крошка Ри застенчиво куталась в простыню, Дзен не морочился и был в чем мать родила. Никого это, разумеется, не смущало. Все привыкли.

  Посидев в парной и получив за это холодный душ, мы вышли отдохнуть в предбанник. Я сел на лавку напротив открытой входной двери. Парочка устроилась справа от меня на боковой лавке под окном. Дзен ловко вытащил откуда-то учебник французского, сдвинул брови, нахмурил лоб и углубился в изучение какого-то, по всей видимости, очень серьезного лингвистического материала. Крошка сидела справа от него, почти у него подмышкой, пытаясь тоже в учебнике что-нибудь рассмотреть, выглядывая из-за его плеча. Смотрелось это комично: в бане, голышом, учили французский, причем один из студентов был ни в зуб ногой. Я запечатлел сие недоразумение на фото, показал студентам, и мы дружно над снимком посмеялись. Не придумав ничего лучшего, я отправил фото Аише.

  — Оибоже-е-боже… Зачем?! — опять расстроилась моя впечатлительная страдалица.

  — Ну, нам было весело… Ребенок в бане. Че такого? — посмеиваясь, удивился я.

  — Блин! Как это развидеть?! И девушка рядом?! — смущенно восклицала Аиша, не забывая все же ставить радостные скобочки.

  — Такое на всю жизнь, смирись, — посоветовал я.

  — Бален… — продолжала она коверкать слова. — Ну е мое.

  И то ли Аиша так шутила, то ли шутила, но не так, то ли совсем не шутила, а делала вид, что шутит — я уже не очень понимал, да и, сказать по правде, уже не пытался. Я просто наблюдал за ее реакциями на нестандартные (в кавычках) вещи и наблюдал с интересом.

  На снимке ничего такого особенного и не было. У Крошки было видно лицо и плечо в простынке, Дзен сидел на лавке в полный рост, левым боком ко мне, положив ногу на ногу. Интимным на снимке было разве что отсутствие боковой перемычки плавок на его обнаженном бедре, да мое невидимое присутствие позади камеры. Главной же примечательностью, из-за которой, собственно, я и поделился снимком с Аишей, было сосредоточенное, совершенно не банное лицо Дзена и компанейски-любопытное личико Крошки, выглядывающее у него из подмышки. И учебник французского, разумеется.

  И мы принялись обшучивать ситуацию в три телефона: я, Аиша и Дзен.

  — Он на тебя сердится в меня теперь! — жаловалась Аиша на Дзена, который лично мне не изъявлял никакого своего неудовольствия.

  — Вот это выворот-на-шиворот! — подивился я оригинальному Аишиному выражению и поставил множество улыбчивых скобочек, обещая провести с отроком воспитательную беседу на тему «Куда можно сердиться».

  — Да блин! Вы юмор там понимаете? Впутали меня! — темпераментно возмущалась Аиша, шуток наших почему-то не понимая.

  Все очень непросто было у Аиши в простых банных делах и запущено в непростых воспитательных. Я объяснил, что вообще-то мы весело посмеялись над ее формулировкой и воспитывать никто никого не собирался, а в ответ ей тоже был юмор.

  — Ибо воспитательные беседы — не мой формат, — заключил я. — Здорово ты завернула, я так не умеем! — специально похвалил я оригинальное Аишино выражение, скопировав его, чтобы совсем уж было понятно. — Но надо же тебя как-то и с пользой использовать, — добавил я шутки ради, написав перед тем, что «юмор наш иной раз бывает слишком разнополярным, от того и все наши недопонимания».

  — И вообще, — прибавил я в качестве эпилога, — если я у твоего костра притормозил тогда от недосыпа, это еще не значит, что это что-то значит в своем значении… В том смысле, что торможение мое не вечно, — посмеиваясь, расшифровал я самоироничную свою абракадабру.

  — Дык, я тоже так думаю! — соглашалась со мной Аиша, позабыв про напускную свою строгость. — Зато все равно весело! Да и вообще, все шедеврально! — заулыбалась она, продолжая вместе с нами радоваться.
  Семь пятниц на неделе.

  Второй раз за последние годы, да и вообще за всю мою творческую жизнь, результат моей деятельности вызвал такую блестящую оценку. Когда-то один читатель назвал шедевральной мою первую поэму — совсем небольшую, про котят. Но и об этом я обещал рассказать Аише позже.

  Мы с Крошкой Ри и с Дзеном еще немного над Аишей посмеялись, и я имел сообщить ей, что особенное для нас веселие — когда она начинает серьезно о чем-нибудь разглагольствовать в то время, когда все остальные шутят.

  — Ты на этом фото такая стройняшка, — перевел я опять на приятное, вернувшись к зеркальному Аишиному селфи. — Из-за белых носков наверное! — сделал я очередной шедевральный комплимент.

  — Это я могу! — продолжала цвести Аиша. — Я хочу быть в топе стройняшек!

  — Думаю, в топе ты тоже будешь неплоха! — продолжал я искрометно острить.

  — Это тоже очевидно! — смеялась она.

  Наконец-то Аиша перестала втыкаться в мои слова и воспринимать их на серьезе. Аиша просто со мной болтала!

  — Тебе шарфик спать не дает? Брось ты его уже! — посоветовал я, удивляясь, что Аиша все еще не сбежала от меня на боковую.

  Было уже довольно поздно.

  — Никого я не брошу! Тем более его! А вы там решили потролить меня что ль?! Детка мне прислал что-то вопиющее! И смешно, и неловко дико! — пожаловались мне на сына.

  — Детка вроде спит уже… — удивился я.

  Дзен ночевал в другой комнате, я лежал в своей, на диване, часы показывали два ночи, все давно должны были спать, но вдруг, оказывается, что-то у них там без меня происходит, да еще и дико вопиющее!

  — Ну спроси потом утром, что он мне прислал. Песенку-похабщинку! — продолжала жаловаться мне Аиша.

  — И он туда же? — усмехнулся я. — На него не похоже, — по-отцовски начал я отмазывать отпрыска, что бы он там спросонья ни натворил.

  — Ох… Думаю, ты не знаешь его скрытый потенциал, — намекнула Аиша на что-то, по всей видимости интуитивное.

  — Думаешь, с тобой мальчиш раскроется? — подколол я.

  — О Боги! Я не собиралась его раскрывать! — оправдала Аиша мои лучшие ожидания. — Но в нем однозначно есть перчинка! За благовидным обликом… сокрыто кое-чего… — наставила она многоточий, продолжая намекать на что-то, мне неизвестное.

  Кажется, сейчас мне могли рассказать про сына нечто интересное и надо было этим пользоваться.

  — А в ком ее нет, перчинки этой? — философски изрек я, беря пример с беспримерно философической Аиши.

  — Думаю, у твоего сына большой потенциал, — поведали мне. — Да и в тебе полно, собственно…

  Это было уже ближе к делу, и я спросил, что в таком случае скрыто за обликом самой Аиши?

  — За моим? Ничего такого, — скромно улыбнулась она и начала гнать откровенную пургу: — Естество, жизнь, природа!

  — И все это без перчика?

  — Почему! Присутствуют все ингредиенты! — храбро призналась Аиша.

  — Ты не слишком правильная? — выразил я осторожное сомнение, продолжая подначивать ее на большее.

  — А что значит правильная в твоем понимании? — уточнила Аиша.

  — Ты нарушаешь какие-нибудь правила? Хоть что-то?

  — Ну смотри, пишет мне мужчина в два часа ночи, спрашивает, насколько я правильная и нарушаю ли какие-нибудь правила? Интересно, с какой целью он интересуется? Что конкретно тебя интересует? — перешла она к чистой конкретике.

  — Этот мужчина просто отвечает на твой вопрос, — попытался уйти я от ответа, не желая Аише подыгрывать.

  Аиша улыбнулась. Дважды. И тишина.

  — Ну и? — спросил я, пробуя сдвинуть с места.

  — Что «и»? — не сдвинулась она.

  — Чтотынарушаешь? — от скуки начал я опять лепить слова в одно целое.

  — Все зависит от контекста. Что захочу! Если я этого хочу! — смело отвечала мне эмансипированная Аиша.

  — Например? В чем твой перчик? — продолжал я допытываться.

  — Например, не хочу работать — возьму и все отменяю, если так почувствую! Ах, в этом плане… — догадалась она, прочитав вопрос про перчик. — В чем-то! — кокетливо заинтриговали меня.

  — Это не то и не про то, да? — на всякий случай уточнил я.

  — А ты как думаешь? У тебя же есть свой взгляд. Ты про меня что-то бывает и угадываешь, — перешла Аиша в пассивную оборону, желая, видимо, получить от меня порцию каких-нибудь новых будоражащих откровений.

  Но я решил Аишу разочаровать и завуалированную тематику подогревать не стал, потому что уже не видел в этом потенциала, а потому и смысла. И спросил я самое простенькое и банальное:
  — Ты хотя бы на красный свет переходишь дорогу?

  — Нет! Меня давили машины, и правила дорожные я не нарушаю! — предсказуемо отрекомендовалась мне Аиша.

  — Вот-вот, не нарушаешь, а все равно давили, — вывел я очевидное.

  Известное дело, под машины нередко попадают и те, кто правила обычно не нарушают. Одно дело соблюдать все правила и совсем другое — передвигаться по проезжей части безопасно. Ведь даже зеленый сигнал светофора совершенно ничего нам в плане безопасности не гарантирует и все равно надо бдительно смотреть по сторонам в оба глаза.

  Что касается меня, то лично я предпочитаю не стоять на красный, если на дороге нет ни единой машины, но и когда иду на зеленый, всегда смотрю по сторонам, пусть даже иду в окружении целой толпы. Правила правилами, а голова головой: даже в толпу может неожиданно въехать какой-нибудь дикий неуправляемый автобус, потерявший тормоза. И это факт.

  — Да ну тебя! — отмахнулась от меня Аиша. — Это означает, что надо начать нарушать?! Не охота! — закапризничала она.

  Было совсем уже поздно.

  — Кастанедовские уроки ты не усвоила, — с грустью заключил я.

  — Да ну, — продолжала Аиша капризить. — Я эти уроки могу не любить и не хотеть их в своем мире, не забывай об этом!

  — В обществе законы и правила создаются для усредненного человека и этим все сказано. Очень многим тесно жить в этих рамках, — обобщил я, выводя незыблемо линейную формулу общегосударственного правового устройства.

  — Ой да ладно… — не поверила мне Аиша на слово.

  Пришлось аргументировать дополнительно, объясняя опять на самом простом:
  — В Москве меня всегда поражают люди, которые ждут зеленый, когда за версту нет ни одной машины! Или даже нажимают кнопку светофора ночью и ждут зеленый на совершенно пустой и тихой улице!

  — Ну и что?

  — Для меня это олицетворение бездумного отношения к соблюдению правил. В провинции, кстати, я такого не вижу, — заметил я, понимая, впрочем, что логическая моя цепочка далеко не идеальна.

  «Да и пофик, — думал я, — все равно время уже позднее, разговор бестолковый, а собеседник мой в любой момент может исчезнуть без предупреждения, и все мои потуги все равно уйдут в никуда… Да и в любом случае они туда уйдут. И поэтому тоже — пофик», — терять мне все равно было нечего, поэтому напрягаться тоже не имело смысла.

  — Ох, как тебе нравится критиковать людей… Но скажи, зачем тебе они в два часа ночи между нами? — резонно спросила меня Аиша.

  «Действительно, зачем мне ночью светофоры, дороги и какие-то москвичи?» — думал я, быстренько пробегая глазами нашу крайнюю переписку, не без труда припомнив, что Аишу я этим просто-напросто обламываю, вот зачем.

  Мы с Аишей опять играли в любимую игру «Обломи ближнего», в которую играли поочередно, и сейчас была моя очередь. А потому, тоже — пофик.

  К тому же, никого я вовсе не критиковал, а просто констатировал факт, высказывая относительно этого факта свое мнение. Только и всего. «Оценочное суждение» или как там это теперь еще называется.

  — А как иначе? Как иначе ответить на твой вопрос? — между тем поинтересовался я.

  — …Какой вопрос? — Аиша потеряла нить разговора.

  Я и сам, признаться, тоже эту нить потерял, поэтому пришлось опять возвращаться назад по переписке в поисках точки отсчета всех этих бестолковых ночных препирательств, которые я же и затеял. Жутко хотелось спать.

  — Вот! — наконец нашел я нужное, повторив вопрос, адресованный мне: «А что значит правильная в твоем понимании?» — с которого началась вся эта затянувшаяся цепочка непонятных взаимностей.

  — Ну ладно, я понимаю, в твоем мире так, и ты так видишь, принято, с-спади… Принято, доброй, — распрощалась со мной Аиша, дипломатично обозначив свою досаду.

  — Доброй, — написал и я, тоже вежливо с ней попрощавшись и дежурно ей улыбнувшись.

  — А как это было, когда тебя давила машина, и какие последствия? — спустя полчаса задал я вопрос, заметив, что Аиша снова в сети.

  — Да ничего такого, долго боялась машин. Сейчас уже нет, но правила люблю и все тут! Они мне симпатичны. Но я уже буду спать, — все же ответила мне Аиша.

  — Не спишь? — еще через минуту спросил я, потому что из сети Аиша никуда не ушла.

  — Ты меня лишаешь сна, — улыбнулась она.

  — А ты спишь тоже по правилам? — поинтересовался я, совершенно ничего такого не имея в виду.

  — Нэть! Когда и как, и где, и с кем вздумается! — темпераментно заявили мне.

  — На спинке?

  — Нет! В обнимку с диваном или с чем придется, вот!

  — Я так и думал… — многозначительно заключил я.

  — Я знала, что ты знал, — не возражала Аиша.

  — Да спи уже! — отправил я куда подальше.

  — А ты, я смотрю, не даешь девушкам уснуть, — улыбались мне. — Все, я ушла в сон!

  — Друзьям не даю уснуть, — поправил я, предупредив: — Я с тобой пошел, во сне ко мне не приходи.

  — А то что? — ответили мне с вызовом, вдогонку отправив муравья, снимающего тапки и уютно укладывающегося спать под толстое одеяльце в спичечный коробок.

  — Хватит и реальности, — усмехнулся я, тоже вдогонку рассказав, что в детстве мечтал жить в телефонной будке, как Чебурашка, поэтому и спичечный коробок — тоже моя тема.

  — Ну все теперь! Как мне с этим спать? — рассмеялась Аиша.

  — С этим не спи, не стоит, — посоветовал я.

  Аиша продолжала мне улыбаться.

  — Ударение на первый слог, — уточнил я на всякий.

  — Я догадалась! — радостно сообщили мне.

  — Слава Аллаху! Все, давай, отбой хочу! — устало махнул я рукой, однако я был доволен: Аиша стала нормальной девочкой, без заморочек, видимо, тоже устала.

  — Я тоже его хочу! — продолжала она хохмить и было похоже, что не очень-то она и устала.

  — А тут все от гел, — скаламбурил я.

  Не уловив, Аиша прислала вопрос.

  Я изменил «е» на «ё» в слове «гёл», чтобы стало понятно, что в наших разговорах все зависит от девочек.

  — Нэть! — снова закапризила девочка. — Я давно сплю!

  — На ночь в лоб! Но нежно, — добавил я, отправляя контрольный смайл с поцелуем, лишь бы уже отделаться.

  — Хоть на этом спасибо, что нежно! — расцвела Аиша, спать, похоже, совсем не собираясь.

  — Я же мастер, — напомнил я.

  — Знаю.

  — Ладушки. — Я улыбнулся. — Это бесконечная история. На раз-два-три под одеяло с головой, ок? Только телефон не забудь, — пошутил я напоследок.

  — Ты профукал свой шанс, я уже там! — похвасталась Аиша. — Все, я тебе до завтра не отвечу, а то, это уже интим, в три-то часа ночи…

  — Размечталась… брысь! — скомандовал я. И Аиша послушалась.

  Прошла и суббота.