Руслан Волков - разведчик, геолог, переводчик, гит

   
   Рассказ у меня назывался: «Руслан Волков - разведчик, радист, геолог, кандидат наук, переводчик, гид, гитарист», но формат сайта этого не позволил.

   По жанру жизнь моего товарища Руслана Волкова - приключенческий роман. Хочу надеяться, что он будет интересен современному читателю. В первую очередь потому, что одновременно это правдивый рассказ о нашей стране в трагические и счастливые её годы. Рассказ, не искажённый в угоду творческим замыслам писателя или режиссёра, конъюнктурным задачам политика, убеждениям современного «оптимиста» либо «пессимиста», а просто рассказ о жизни одного из современников ваших родителей, или дедов. С деталями, о которых уже никто никогда не расскажет.

   Несколько слов об источниках. Главным из них, конечно, является моя память о человеке, с которым близко общался много лет, в том числе прожил в одной палатке три полевых сезона в Монголии. Жизнь в экспедиции без книг и газет весьма располагает к откровенным беседам у вечернего костра, а в дождливые дни и в тесной палатке.

   Вторым источником являются записки самого Руслана. После многолетнего «нажима» нам с женой удалось уговорить его написать воспоминания о своей жизни. Однако написав 15 страниц, Руслан остановился. Препятствие было неожиданным. Воспитанный патриотом своей страны, он не смог описывать тяжёлые эпизоды войны, в которых наши солдаты вынужденно или вольно проявляли себя не лучшим образом. Впрочем, мне это понятно, я встречал немало фронтовиков, которые никогда ничего не рассказывали о войне. Не все люди способны говорить об этом ужасе. Рукопись его находится у меня и, подходя к описанным там эпизодам, я буду предоставлять слово самому Руслану.

   Третьим источником являются удивительные воспоминания матери Руслана, Ины Ильиной, оставленные сыну и внукам не для публикации. Однако они были изданы всего в 20 экземплярах при поддержке одного из не бедных друзей Руслана. Из двух моих экземпляров один я передал в музей Сахарова, где собирают воспоминания узников ГУЛАГа, а второй также буду цитировать.

   Мать Руслана Ина Ильина (Шуткер) происходила из семьи квалифицированного петербургского рабочего латышского происхождения. Отец её рано умер от чахотки, и матери с тремя дочерями пришлось долгие годы бедствовать. Тем не менее, благодаря её необыкновенной настойчивости, а главное, способностям и упорству самой Ины, девочке удалось отлично окончить частную гимназию со знанием двух языков, стенографии и машинописи. С юности она искренне приняла идеи марксизма и оставалась верна им до конца. Удивительная жизнь Ины несомненно была оптимистической трагедией и заслуживает отдельной публикации. Фамилию Ильина она оставила себе после развода с первым мужем.

   Отец Руслана, Илья Герценберг происходил из города Лиепая, из образованной еврейской семьи. Три года отучившись в Женевском университете, он близко сошёлся с русскими политическими эмигрантами и также искренне уверовал в учение Маркса о светлом будущем человечества. Уместно напомнить, что в те годы марксизм приняли тысячи умнейших и образованнейших людей разных стран.

   И отец (член РКПБ с 1917г), и мать Руслана (член РКПБ с 1921г) до своего ареста преданно и бескорыстно служили молодому советскому государству. В год их знакомства отец работал референтом по вопросам политики и экономики в секретариате Дзержинского, а мать - переводчиком советского посольства в Вене. Отец также был талантливым журналистом, печатавшим статьи в "Известиях" и "Комсомольской правде". Двух этих людей крепко связала не только любовь, но и полное совпадение взглядов. На путь России, цель жизни, труд, семью, стремление жить полной жизнью. У Ины уже была дочь Татьяна (Тасенька), родившаяся в первом браке в 1922 году. Илья удочерил её и очень любил.

   Руслан родился 15 июня 1927 года. Пропускаю его жизнь с семьёй в Германии с осени 1930 года. Интересно лишь, что уже через короткий срок трёхлетний малыш говорил как настоящий берлинец, употреблял местный слэнг и приставал с «философскими» разговорами к немецким старичкам, гревшимся на скамеечках бульвара. Но о его способностях к языкам мы ещё поговорим.

   В 1933 году Илья Герценберг был направлен в Америку для работы в «Амторге». Том самом «Амторге», благодаря которому американские фирмы спроектировали и построили почти все крупнейшие советские заводы и электростанции первых пятилеток. Ина стала работать в американском отделении «Интуриста». Первый год Руслан учился в американской школе, но только до заявления: «Мама, если ты не хочешь, чтобы я стал верить в Бога, забери меня оттуда. Когда они молятся, они так красиво поют». Дальше он учился в школе при посольстве, которая как раз в тот год открылась. Однако пятилетнего общения с "ньюйоркской улицей" вполне хватило, чтобы американский (именно «американский») язык стал его вторым родным на всю жизнь.

   В июне 1937 года Ина решила провести двухмесячный отпуск в Москве, повидаться с мамой, и на гиганте «Куин Мэри» (второй по величине после «Титаника») отправилась в путь. В Америку уже доходили слухи о массовых арестах в России, но люди, знавшие про себя, что они уж точно ни в чём не виноваты, возвращались в страну спокойно. Беспокойство возникло в Москве, когда Ина узнала об аресте многих знакомых, в вину которых она поверить никак  не могла. А затем под разными предлогами ей стали отказывать в выдаче разрешения на выезд к семье. Тогда Илья поставил вопрос о своём возвращении на Родину. Просьбу удовлетворили.

   В декабре, когда Илья приехал, уже было арестовано всё его начальство по «Наркомвнешторгу». Из «Интуриста» Ину уволили и на другую работу не брали. Приехавших из-за границы сторонились как зачумлённых. Многие советовали супругам приготовиться к аресту, спрятать ценные вещи и т.д. Но они не видели за собой никакой вины.

   Илью арестовали 21 февраля 1938 года. Предоставим слово Ине: «В три часа ночи нас разбудил продолжительный звонок. Вошли двое, предъявили ордер. У главного худое лицо, стеклянные глаза и дрожащие как у наркомана руки. Я ушла к детям, они проснулись и испуганно смотрели на меня. Главный просматривал документы, помощник делал обыск, выбрасывая всё из шкафов, перетряхивая каждую вещь, даже детские игрушки. Конфисковал детское ружьё Русика и охотничий нож. Русик понуро сидел в своей кровати. Иногда по его щеке скатывалась крупная слеза. Тася лежала тихо. Обыск продолжался 4 часа. Ильюша был очень бледен, но казался спокойным, на вопросы отвечал глухим голосом.

   Столовую опечатали, перенеся туда все ценные вещи. Я хотела взять пишущую машинку: «Я переводчик, это мой источник существования». Не разрешили. Ничего нельзя было взять, даже детские вещи из сундука. Пачку облигаций и золотые часы «главный» положил себе в карман, заявив, что они будут занесены в особый список. (Много лет спустя, при реабилитации, выяснилось, что ценности никуда не были записаны). Наконец всё кончилось. Мы как-то судорожно обнялись и поцеловались. Илья не стал будить заснувших детей, только внимательно посмотрел на них.... Так ушёл из дома, чтобы никогда не вернуться, честный человек и преданный коммунист Илья Герценберг. Ему было 39 лет, и он страстно любил жизнь.

   (Илья был расстрелян 7 мая 1938 года и закопан в общем рву на полигоне «Коммунарка». Расстрельный список завизировали Сталин, Молотов и Ворошилов. До 1956 года простым людям не было известно, что приговор: "10 лет без права переписки" на деле означал расстрел, и Ина об этом узнала только после того, как 22 сентября 1956 года Илья Герценберг был полностью реабилитирован и восстановлен в КПСС).

   Через два месяца пришли за мной. Проснулись дети. Они тихо сидели в кроватях и с тоской смотрели на меня. Я напрягла всю силу воли, чтобы казаться спокойной. С обыском управились быстро - одна комната, вещей немного. Обнимаю и целую детей: «Милые, я ни в чём не виновата». Русик рыдает, Тася сунула голову под одеяло. «Скорее! Поторапливайтесь!». Во дворе ждала чёрная машина. Всё».

   Изумительная память Ины Ильиной позволила ей описать всю свою жизнь, в том числе свой "путь на Голгофу" с необыкновенными подробностями, однако данный текст посвящён Руслану, и мы к нему возвращаемся. Отметим лишь, что самой тяжёлой мыслью её была мысль о детях: «Как там они, оставленные с бабушкой без всяких средств существования, ведь все ценные вещи конфискованы». В приговоре Ины значилось: «Осуждена на 8 лет строгорежимных исправительных лагерей как член семьи изменника Родины». Путь лежал в знаменитый лагерь «АЛЖИР» - Акмолинский Лагерь Жен Изменников Родины», описанный многими знаменитыми женщинами, отбывавшими там срок заключения.

   Бабушка Руслана, мать Ины, тоже прошла свою «Голгофу»: раннюю смерть мужа и смерть старшей дочери от чахотки, революцию, гражданскую войну, бандитизм юга России, многолетний непосильный труд, чтобы вывести трёх дочерей в люди. После ареста Ины она сразу забрала детей, взвалив на свои плечи заботу об 11-летнем Руслане, 16-летней Тасе и 7-летнем Эрике - двоюродном брате Руслана. Это и спасло их от специального детского дома для детей врагов народа. Тася после восьмого класса первое время работала в какой-то канторе. Бабушка целыми днями, а иногда и ночами, трудилась как швея-надомница. Продавала уцелевшие от конфискации вещи - но их было немного. Летом, вместе с Русланом работала за городом в совхозе, чтобы получить осенью немного капусты, картошки и моркови. О подробностях этой жизни, во всяком случае зимой 1943 года, можно узнать лишь из последнего её письма в лагерь. Бабушка писала лёжа, дрожащей рукой, она умирала от истощения, дистрофии: "...Где вы, мои дорогие? Все далеко, а я одна, больная, беспомощная, то плачу, то молюсь. Мальчики без ботинок, починить некому и купить нельзя, на рынке стоят 1200 рублей подержанные.... Холодно, а топить печурку нечем. Руслан только что пришёл с работы и сразу лёг спать, очень устал.... Попробуй хлопотать, чтобы тебя отпустили, мы в твоей помощи очень нуждаемся.... Прости за это письмо...Будь счастлива...." Бабушка умерла 14 января 1944 года.

   В этом месте необходимо сделать отступление. А Солженицын, классифицируя узников ГУЛАГа, выделяет группу бывших коммунистов, в том числе высокопоставленных, которые считали сталинский террор делом рук «врагов советской власти», проникших в высшие её органы, а саму коммунистическую идею сомнению не подвергали. До конца надеялись, что «здоровые силы партии» вот-вот во всём разберутся и невиновных выпустят. К этой группе принадлежала и Ина, не поверившая в крах идеи, которой она отдала всю свою жизнь. Руслан любовь к Родине и советской власти «всосал с молоком матери», и письма Ины из лагеря только её усиливали. О переписке Руслана с матерью ниже, а здесь хочу привести 3 выдержки из писем и воспоминаний Ины.

   Ина Руслану (из лагеря, 25.08.1944): "Русланчик, я счастлива и горда, что ты на фронте и своей грудью защищаешь нашу великую Родину. Я знаю, что ты лицом в грязь не ударишь, что любое задание выполнишь "на отлично". Но не рискуй своей жизнью там, где в этом нет необходимости. Вспомни о своей мамочке, у которой ты остался один одинёшенек....

   Руслан матери (Вологда, 25.12.1944): «Мамочка, твоё письмо вновь открыло рану, которая была получена в 1938 году. Несправедливость жизни до слёз бьёт меня. Я никак не могу увязать того, что ты находишся в заключении в то время, когда твой сын защищает Родину и бьётся с проклятыми фашистами. Я уже пролил кровь на фронте за нашу Родину, за партию Ленина-Сталина. Кровь моя, а значит и твоя кровь. Ты вырастила меня и воспитала на благо Родины...».

   Из "Воспоминаний": "С самого начала войны мы работали (в лагере - А.Е.) с особым усердием, считая добросовестный труд своим патриотическим долгом перед Родиной".

   11-летний Руслан был ещё ребёнком, открытым и коммуникабельным, и постепенно адаптировался к новой жизни. А Тася была девочка закрытая, всё переживавшая внутри себя, и находилась в «пубертальном» возрасте, когда даже небольшие стрессы воспринимаются подчас фатально. В наше время девушки-подростки нередко прыгают с крыш или травятся, если «Петя» вдруг перенёс своё внимание на подругу. А Тася не смогла пережить трагедию, в которой любимая советская власть арестовала беззаветно любимых родителей. Она замкнулась окончательно, стала пропадать из дому, а затем стала жить самостоятельно. О её дальнейшей судьбе я расскажу ниже.

   Война началась для Руслана голосом Левитана в читальном зале детской библиотеки. Ему было 14 лет. Но предоставим слово ему самому: «Выскочив из читалки, я присоединился к группе ребят, шумно обсуждавших сколько дней понадобится, чтобы разгромить зарвавшихся фашистов. Ведь недаром мы пели: «И на вражьей земле Мы врага разобьём Малой кровью, могучим ударом!». Бегу к бабушке.  Бабуня очень хмуро отнеслась к моему сообщению. Пойду, говорит, помолюсь, попрошу Бога помочь пережить это страшное время. Я стал убеждать её, что через несколько дней фашисты запросят нас о мире. Посмотрела на меня внимательно: «В 14 лет пора быть и посерьёзней. Война - это всегда страшно. Германия-то почти всю Европу уже завоевала». Какими мы тогда были наивными.

   Бабушка работала швеёй-надомницей. С началом войны она полностью перешла на пошив белья для госпиталей и, хотя сидела за машинкой весь день и часть ночи, денег катастрофически не хватало. Весной 1942 года я начал активно искать работу. Меня, 15-летнего парня, готовы взять в ученики, но усмотрев в анкете: «Родители арестованы в 1938 году», тут же отказывают. В конце концов, Кот, мой лучший школьный друг, говорит: «Хватит, Русак, дурака валять! Давай сочиним историю о твоих родителях для отдела кадров и посмотрим, что получится. У нас на заводе сейчас не до проверки - самолётные приборы для фронта делаем».

   Сочинили такую историю. Отец, будучи в командировке, умер от разрыва сердца ещё до войны. Мать поехала к подруге в Киев 15 июня 1941 года и пропала без вести. Живу с бабушкой. Всё сработало. Я ученик слесаря-сборщика на военном заводе № 118. Вот с этой анкеты «ниточка» и потянулась.

   В конце 1943 года работать мы стали по 10, а не по 12-14 часов, сутками на заводе не оставались. После смерти бабушки, вечерами я стал ходить на курсы радистов при ОСАВИАХИМе. Ещё в детстве мне говорили, что у меня абсолютный слух и музыкальная память. Этот дар у меня, по-видимому, от отца, который прекрасно играл на скрипке и мог напеть любую оперную арию. Он ещё не раз поможет мне в жизни. Поэтому морзянка давалась мне легко. Ведь классный радист воспринимает каждый знак (букву или цифру) не как набор точек и тире, а как единую коротенькую мелодию. Через несколько занятий я на улице уже напевал морзянкой все вывески и прочие тексты, попадавшиеся на глаза. Главным было добиться высокой скорости - 120 знаков в минуту. Я мечтал стать радистом высшего класса, таким как Эрнст Кренкель, знаменитый папанинец, Герой Советского Союза. Работать где-нибудь на дрейфующей льдине. Но судьба распорядилась иначе. На наши курсы пришёл разведчик, майор в орденах и нашивках за ранения, чтобы отобрать радистов для работы в глубоком тылу у немцев. В числе отобранных были три девушки и я. Он без труда всех уговорил, и нас зачислили добровольцами в Разведотдел 3-го Белорусского фронта. В анкете и автобиографии выдуманную историю о родителях мне пришлось повторить. Конечно, пришлось договориться с Котовым, что письма от матери теперь будет вскрывать он (переписку разрешили в 1939 году, в лагерь неограничено, а из лагеря два раза в год), а мне будет пересылать их содержание, не упоминая о лагере. Через него же и я отсылал письма в лагерь.

   На сборы и прощание с родными были даны сутки. Через день поезд уже доставил нас в освобождённый Смоленск, где нас встретил бравый старшина и отвёз в полусгоревшую деревушку в 15 км от города. В одной из хат нас ожидала хозяйка - измученная женщина средних лет, которой старшина уже завёз всяких продуктов на 3- 4 дня и даже две бутылки водки! После не по-московски сытного обеда уставшие и почти не спавшие в дороге, мы завалились «на боковую» - девчата в горнице, а я на сеновале. Утром хозяйка подняла нас часов в 6. В 7 подкатил виллис и раздался зычный голос старшины: «Ну, курсанты по автоделу, готовы?». Так мы были представлены хозяйке. В Смоленске, в одной из уцелевших квартир наш сержант и молодой лейтенант начали обучать нас устройству мини-рации «Северок», способам установки антенн и шифровальному делу. Сержант проводил практические занятия. Вечером старшина отвозил нас обратно в деревню.

   Через пару дней, высаживая нас у дома, сержант выдал нам автомат ППШ, пистолет ТТ, наган и пакет патронов: «Научитесь разбирать, собирать и чистить оружие. Стреляйте по банкам в овраге. Ваш парнишка - Руслан разберётся, что и как. Ну, бывайте». И укатил! А «парнишка Руслан» видел автомат и пистолет только в кино. Хорошо, что хозяйка подсказала: «В другом конце деревни есть ещё одна целая хата. Там тоже автомобилисты проживают, иногда постреливают». Курсанты, конечно, оказались такими же автомобилистами, как мы. Пять парней, ни одной девчонки! Стал договариваться, чтобы дали нам пару уроков, посулил бутылку. «Заняты, - говорят - да и бутылок у нас хватает, некогда». Но когда я рассказал, что в группе одни девчонки, сразу нашлось «учителей», хоть отбавляй. Бросали жребий, и со мной пошёл только один «счастливчик». Все мы были строго предупреждены о суровых наказаниях «за романы» и, особенно, их последствия. Через три вечера занятий все мы умели разобрать, собрать оружие и даже попадали в банку с пяти, а то и двадцати шагов.

   Через две недели, в середине мая нам устроили немудрёные экзамены и развезли по диверсионно-разведывательным группам, готовящимся к вылету. Группа, в которую я попал, была чисто разведывательной и состояла из 6 человек. Командира Фёдора, радистки Нади, побывавшей уже и в партизанском отряде, и на нелегальной работе на одной из железнодорожных станций, награждённой орденом «Красного Знамени», радиста-«салажёнка» Руслана, которому ещё не исполнилось 17 лет и который «нюхал порох» только стреляя по банкам, и трёх разведчиков из белорусских партизан: Влада, Стаса и Молода. Как выяснилось позднее, Фёдор был опытным разведчиком, несколько раз побывал в немецком тылу, награждён орденами «Красного Знамени», «Отечественной Войны», двумя орденами «Красной Звезды». Было ему чуть больше 30-ти. В разведгруппах всегда было два радиста, ибо гибель радиста сразу лишала смысла работу всей группы.

   Целый день снаряжались: оружие, боеприпасы, аптечки, еда, ватники, свитера, сапоги, маскхалаты. У меня и Нади радиостанции, у меня ещё две тяжеленные батареи питания. Очевидно, что с таким снаряжением запасной парашют вешать было некуда. На следующий день Фёдор проверяет готовность, вечером прощальный ужин – приезжает начальство, старшина, баянист. Бесконечные тосты: «За удачу», «Если смерти, то мгновенной» и, конечно, военные песни. Поют все - начальство, старшина и сам баянист - все кто умеет и не умеет! В самом конце сдача на хранение документов, личных мелочей и наград. Каждый передаёт для отправки письма домой.

   На аэродроме два инструктора прилаживают нам на грудь парашюты, показывают, где кольцо, которое надо дёргать, если парашют не раскроется автоматически. Внушают правила: покидать самолёт как можно ближе друг к другу, при приземлении подгибать ноги и падать на бок и т.д. Шли к самолёту, пошатываясь от тяжести снаряжения и выпитой водки.

   Заревели моторы нашего «Дугласа» и тут я впервые ощутил, что такое настоящий страх, от которого всё внутри холодеет. Основной моей заботой стало не показать, как я боюсь. Время тянется бесконечно долго. Наконец появляется лётчик: «Ну подъёмчик, встали друг за другом на расстоянии вытянутой руки. Когда открою дверь - ждите команды «пошёл!». Спокойно двинулись к выходу. Там я буду каждого провожать». Я был третьим, передо мной командир и Надя. Лётчик меня легонько «проводил» в спину. Открыл глаза только когда тряхнуло раскрывшимся парашютом. Быстро показались вершины деревьев, и тут же земля. Приземлился благополучно. Прислушался, вроде всё тихо. Где-то близко тихий свист - сигнал сбора. Минут через 10 собрались все кроме Нади и Влада. Командир приказал двоим парням рыть яму для парашютов, а мы отправились на поиски.

   Надю и Влада обнаружили через несколько минут. Парашюты «сели» на кроны высоких сосен, между которыми было метров 7. Влад уже спускался по стволу. С Надей дело обстояло плохо. Нагрудный ремень подвесной системы парашюта сдвинулся вверх, мешая дышать. Она хрипела и пыталась показать что-то руками. Как забраться по гладкому стволу до первых ветвей? Вызвался Стас. Хитро связав ноги двумя ремнями, он начал медленно забираться вверх.

   Когда Стас добрался до Нади, она уже почти теряла сознание. Перерезав несколько строп, он приблизил её совсем близко к стволу и что-то сказал про плащ-палатку. Ребята натянули руками плащ-палатку под тем местом, куда должна была упасть Надя. Там, правда, мешал сухой ствол упавшей сосны. Мы держали палатку изо всех сил, но Наде «зверски» не повезло. Когда Стас обрезал последние стропы, Надя со своим грузом рухнула на самый край палатки. Удержать её оказалось невозможно. Надя ударилась головой о конец сухого ствола. И надо же, чтобы именно там торчал обломанный сучок! Она ничего не сломала (ушиблась, конечно), но удар головой оказался фатальным. Лицо было сильно разбито, левый глаз выбит и висел на глазном нерве. Держалась Надя геройски - спокойно выдержала удаление глаза и перевязку, отдавая груз, оставила себе полевую сумку с шифрами и оружие. От носилок отказалась. Шла сама, опираясь по очереди на товарищей.

   (Имея за плечами 7 парашютных прыжков, я хотел бы прокомментировать этот эпизод. По инструкции, при зависании основного парашюта ПД-6 следует выдернуть чеку запасного. Он, не наполняясь воздухом, упадёт на землю и по его стропам можно спускаться вниз. Увы, нашим разведчикам запасной парашют не полагался.)

   Четыре парашюта закопали, но два так и остались висеть на соснах. Прошло больше часа, и надо было скорее уходить с места приземления. До района наших работ между городками Августов и Сувалки было не менее 30км леса, болот и полей. За одну ночь с грузом и раненой Надей не дойти. Дневали в густом подлеске на краю поляны. Погони, слава Богу, слышно не было. Следующей ночью добрались до места. Глубоко в лесу антенну натянули высоко и связь сразу наладилась. Теперь вся скоростная передача шифровок легла на мне, а вся шифровка на Надю. Потом, когда поджили её раны, она тоже выходила на связь, но часто не укладывалась в отведённые для безопасности 20 минут. Отношения у нас установились нормальные. Федя нашей работой был доволен и часто повторял: «Без связи вся наша работа - ноль без палочки".

   Стоянку нашу лагерем назвать затруднительно. Ни палаток, ни тентов. Ямка для ночного костра на полянке между высокими елями недалеко от ручья. Спали на земле, завернувшись в плащ-палатки. Всё готово для быстрого ухода от облавы. Тщательная маскировка. Даже для туалета каждый, отойдя от лагеря на 20–30м, выкапывал себе ямку, которую потом маскировал мхом или хвоей. Жутко донимали нас вши. Откуда они брались, понять невозможно. Белорусы говорили - от страха. Но вот интересно. Через несколько дней Федя послал двоих ребят к месту нашего приземления - откопать парашюты и надрать как можно больше лоскутов. Лоскут или два мы расправляли на голом теле под нижним бельём на несколько часов, а потом сжигали на костре, удивляясь огромному количеству насекомых, копошащихся на белом шёлке. Почему они так любили белый шёлк? Через неделю-две процедуру надо было повторять.

   В задачу нашей группы входили добывание и передач сведений, представляющих интерес для нашего командования. Информацию мы получали от местных жителей, от польских партизан и от «языков». Одноколейная железная дорога Августов - Сувалки проходила недалеко, и жители польской деревеньки, расположенной вблизи дороги, неплохо разбирались в характере перевозимых по ней грузов. Эти сведения мы получали от солтуса (старосты деревни) чрез его 18-летнюю дочь Ядю. Немцы считали старосту своим ставленником, но на деле он был тесно связан с польскими партизанами, в частности снабжал их продуктами.

   А с польскими партизанами мы познакомились так. В первый же день работы наши ребята захватили ценную информацию, уничтожив немецкого офицера и солдата, спокойно ехавших на мотоцикле вдоль одноколейки. На следующий день дозорный сообщил, что нас ищут какие-то молодые парни в штатском. Наверное, польские партизаны. На попытку начать переговоры поляки сразу открыли стрельбу, однако вскоре появился поляк, машущий непонятного цвета тряпицей. Выяснилось, что это действительно польские партизаны, подчиняющиеся польскому правительству во главе с Миколайчиком, находящемуся в Лондоне. Поляки были обеспокоены нашим нападением на немецкого офицера, в результате чего в деревне уже появилась немецкая жандармерия, на завтра готовящая облаву.

   Как выяснилось позже, польский отряд жил довольно спокойно и серьёзных неприятностей немцам не доставлял. За пять лет на них было всего три облавы, все в ответ на единичные нападения на грузовики с оружием и продовольствием. Более тесное сотрудничество с поляками началось, когда немцы стали взрывать одноколейку, что обычно означает подготовку к отступлению. Ожидая прихода советских войск, поляки, конечно, предпочли более тесное сотрудничество с нами.

   В связи с готовящейся облавой поляки посоветовали нам ночью уйти в другой лес, где много болот и можно её переждать. Обещали прислать проводника. Договорились о встрече командиров в ближайшем будущем для координации действий. Тогда-то и пришла к нам первый раз Ядя, дочь старосты. Всю ночь она вела нас на юг. Под утро начались болота, и девушка вывела нас на небольшой сухой холмик, где мы затаились на пару дней. Затем вернулись в свой район. Вскоре взрывы на дороге прекратились, видимо, наше наступление было приостановлено, но договорённость о сотрудничестве осталась. Каждые 2–3 дня к нам поступала информация о передвижении немецкой техники: у поляков были свои люди и в Сувалках, и в Августове. Всё это значительно повысило эффективность нашей разведки.

   Но наиболее важную информацию мы получали, конечно, от «языков». На одиночные немецкие автомашины и мотоциклы (а бывало и телеги) устраивались засады, немцев брали в плен или уничтожали, по обстоятельствам. Документы забирали, пленных допрашивали на месте, но иногда и в лагере. В офицерской полевой сумке, которую ребята захватили в первый день работы, были документы и схемы. Федя, который неплохо знал немецкий, выяснил, что на схемах обозначены вторая и третья линии обороны, которые немцам ещё предстояло построить. С документами разобраться было труднее, но Федя подготовил их описание, благо везде были даны координаты. Радиограмму пришлось передавать в несколько приёмов; Надя готовила шифровки, я передавал. Центр выразил нам благодарность за ценную информацию. В дальнейшем благодарности поступали неоднократно, это прибавляло всем бодрости, что в тех условиях было трудно переоценить.

   В начале июня наш отряд неожиданно увеличился. Польский партизан привёл в наш лагерь четверых измождённых людей, вооружённых автоматами. Старший, видимо командир, представился: «Мы остатки диверсионной группы, заброшенной неделю назад в Восточную Пруссию. Не представляю, как это случилось, но немцы ждали нас прямо в месте сброса. Часть группы из 15 человек расстреляли ещё в воздухе. После ожесточённого боя на земле, спастись удалось только четверым, остальные погибли. Стали пробираться на юг, надеясь встретить партизан и продолжить воевать с ними. Польские дозорные привели нас в свой лагерь, накормили, перевязали радистку Олю, и вот мы у своих. Даже не верится!». Усадили прибывших к костерку, поужинали. По инструкции необходимо было проверять, те ли они, за кого себя выдают. Методов рекомендовалось несколько, но все они были рассчитаны на выявления врага и могли жестоко обидеть людей, уже прошедших через ад. Перед сном Федя отозвал Надю и о чём-то с ней пошептался. Девушки расположились на ночь в сторонке. Позднее командир рассказал мне «по секрету» о своём способе проверки. Надя пожаловалась неопытной девушке, что якобы, испытывает затруднения с шифровкой. На это Оля ответила, что, хотя ей не удалось отправить ни одной радиограммы, шифровка не составляет труда. И рассказала, как это просто. Оле даже в голову не пришло, что её проверяют.

   Доложили в Центр о присоединении к нам четырёх человек и запросили дополнительный сброс боеприпасов и продовольствия. Командир «прусской» группы сообщил о трагической гибели членов своего отряда. Мы уже получали сбросы с почти бесшумного ночного самолёта У-2. На этот раз прилетел шумный двухмоторный «Дуглас». Утром Центр запросил подтверждение получения пяти мешков груза, а мы нашли только четыре. Была вероятность попадания мешка в руки немцев. Был объявлен аврал. Срочно распаковали мешки, распределили самый важный груз, «пруссаки» надели новые телогрейки. Остальное пришлось бросить; спрятать, закопать времени не было. Вдалеке уже слышались автоматные очереди. Уходим на уже знакомый «Ядин» холмик в Тупиловском лесу. Вымотались изрядно. Был уже вечер; в такое время облав никто не начинает. Поэтому устроились на ночлег без дозорных. Фёдор, по своему обычаю, устроился в сторонке за кустиком. Это нас и спасло. Проснулись мы от немецкого: «Хенде–хох!». Прямо перед собой я увидел двух немцев с автоматами. У нас автоматы всегда под рукой, но ведь надо ещё изготовится, затвор взвести, но где эти секунды. Вдруг из-за кусточка короткая автоматная очередь, оба немца падают как подкошеные, и тут же команда: «Хватай свои мешки и за мной!!». Хватаем и бежим. Скатываемся с холмика. Вода по колено. Немцы по другую сторону холмика, строчат почём зря, что-то кричат, но нам не до них, шлёпаем цепочкой за командиром. Слышу: «Не робей, ребята, я в тот раз все проходные тропки разведал! Ещё чуть–чуть и стемнеет. Немцев в темноте в болото не очень-то заманишь. Ещё шагов сто пройти, опять холмик будет». И точно – опять сухое место, правда заросшее кустарником. Но это уже пустяки. Долго обсуждали, как немцы могли нас обогнать. Решили, что это не сувалковские, а августовские немцы, получившие сообщение о нас по рации. На этом успокоились и уснули, теперь выставив дозорных».

   Однако не все облавы заканчивались благополучно. Уже перед самым концом во время очередной облавы погибла Надя. Под не очень прицельным огнём наступающих немцев все разведчики преодолели открытое пространство вдоль железной дороги, а Надя осталась на той стороне невысокой насыпи. У неё была сумка с шифрами, и Фёдор приказал Руслану вернуться. Это был ещё один случай, когда он испытал парализующий страх. С трудом преодолел его и переполз через насыпь навстречу немцам. Мёртвая Надя лежала ничком, пуля попала ей в спину. Немцы продвигались и стреляли вяло, прежнего рвения в 1944 году уже не было. Обрезав сумку с шифрами, Руслан снова ползком преодолел насыпь и догнал товарищей.

   Теперь о двух темах из тех, которые Руслан не решился поднять в своих записках. Первая тема касается судьбы «языков» - немцев, которых наши разведчики брали в плен и допрашивали. Война приближалась к концу. Немцы понимали, чем она закончится, и среди них давно уже не было «арийских героев», которые ехали на танках с закатанными рукавами и молчали на допросах. Тотальная мобилизация теперь поставляла в армию, особенно в тыловые части, пожилых и не вполне здоровых солдат, а также совсем юнцов. На допросах они сразу выкладывали всё, что знают, надеясь на чудо. Ибо понимали, что в живых их не оставят. Отпустить нельзя - сразу будет целевая облава. Оставить в отряде, который живёт в абсолютно скрытном режиме - нельзя тем более. Накормленные сидящие у костра пленные немцы произносили спасительные, казалось им, слова: «рабочий», «коммунист», «мобилизация», «не стрелял», показывали мозолистые руки, фотографии жён, матерей и маленьких детей. Но законы войны неумолимы. Казнь всегда совершал Влад. Он тихо подходил к немцу сзади. Запрокидывал, прижимал к себе его голову и перерезал горло одним движением острой финки. Кровь из артерии била фонтаном в сторону костра. Большой лопаты не было, и труп закапывали неглубоко.

   Вторая тема касается поведения некоторых наших солдат. Наиболее поразил Руслана такой эпизод. Наши танкисты, совершавшие успешный рейд по немецким тылам, прошли через знакомую разведчикам деревню. Долго не задерживались, внезапность таких рейдов - главный залог успеха. Старосту, помогавшего партизанам, расстреляли - раз поставлен немцами, значит предатель. Восемнадцатилетнюю Ядю, связную партизан, изнасиловали - дочь немецкого холуя. После этого отношения с поляками почти прекратились, а брат Яди, партизан, поклялся до конца жизни мстить русским. Оправдать насильников, конечно, нельзя в любом случае, но всё же хотелось бы, чтобы у них была личная причина для мести: погибшая мать или изнасилованная немцами жена.

   Линия фронта приближалась, и отряд получил указание выходить к своим. Двигались только ночами, сначала все вместе, а вблизи передовой разделившись на пары. Руслан шёл со Стасом. Однажды, пережидая светлое время на брошенном хуторе, заметили приближающуюся группу немцев. Убегать по открытому полю было поздно. Стас укрылся на чердаке, а Руслан в сарайчике, наполовину забитом сеном. Услышал как немцы переговариваются и грохочут в доме, потом два выстрела. Солдат, зашедший в сарайчик, лениво потыкал штыком в сено и вышел. Закусив губу, Руслан перетерпел боль раненого бедра. А мёртвый Стас так и остался на чердаке. Даже обыскивать его немцы не стали.

   Благополучно преодолев ночью передовую, Руслан сразу был подробно допрошен смершевцем (или «особистом»). Три дня просидел в запертой комнате, правда кормили три раза в день. Потом его перевезли в уцелевший домик какого-то посёлка, где уже находились почти все члены их группы, кроме Фёдора. При переходе передовой погиб только один парень из «прусской» группы.

   Две недели ребятам дали отдыхать, обильно снабжая продовольствием и спиртным и не докучая визитами начальства. На матрасах под одеялами спать было непривычно. Иногда во сне кто-то вскрикивал. Тогда вскакивали все, пытаясь отыскать отобранные в первый же день автоматы. Первое время в разговорах практически все говорили, что, коль скоро заброска в тыл дело добровольное, второй раз от неё откажутся: «Нет! Больше никогда!». Но по мере спада напряжённости настроение постепенно менялось. Теперь в ходу была фраза: «Ну ещё один раз, и всё». Поддавшись общему настроению, Руслан тоже дал согласие на повторный заброс.

                Продолжение следует.