Ротмистр Хрящов. С рисунками А. А. Агина

РОТМИСТР ХРЯЩОВ
Достоверное сказание о том, как старые девы напали на старых служак, и что из того вышло, с присовокуплением краткой истории отставного штык-юнкера Шилохвостова и некоторых поучительных замечаний для образования ума и сердца


ГЛАВА I

Ротмистр Хрящов был муж ума здравого, воли железной, храбрости неукоснительной, сердца бесхитростного. Когда начинается наша повесть, волосы ротмистра были уже седы, но дух бодр, как у юноши.
Увы! человечество заметно хилеет! Какое ужасающее расстояние от Милона-Кротонского, который кушал по огромному быку за один раз, до нынешних тощих, бледных, малорослых, сутулых франтиков, у которых делаются спазмы и судороги в желудке от двух, трех миньятюрных порций, которыми угощают нас наши модные рестораторы!
Смотря на самого здорового и тучного из нынешних петербургских львов, нельзя составить себе даже приблизительного понятия о той рослой и крепкой природе людей, к которой принадлежал Хрящов.
Представьте себе высокого, не слишком толстого, но и не тщедушного человека, полутора аршина в плечах, тогда вы получите некоторое понятие о храбром Хрящове. Он был строен, голова его представляла смешение трех цветов: черного, серого и того, о котором легко дать понятие всякому, кто видал на своем веку хоть одну лысину.
Но не смотрите на Хрящова в обыкновенные минуты жизни: он тогда, быть может, вам не понравится; посмотрите на него, когда на мужественном лице его отражается выражение благородных движений простой и теплой души, одушевленной любимыми воспоминаниями. Посмотрите на него, когда он описывает битву, которой сам был небезучастным свидетелем. Что за пылкая, что за горячая душа! какой огонь, какая сила в глазах! какая подвижность в физиономии! Как идут в то время к Хрящову его простые, не слишком разборчивые ухватки!
У Хрящова был друг... Да, такой же добрый, простой и честный солдат, как ротмистр. Весело, весело (странная вещь!) видеть, как вдруг мужественное, несколько-грубоватое лицо Хрящова принимает оттенок тихой и нежной грусти, как голос его становится мягче, самые выражения делаются не так резки и неразборчивы, когда разговор коснется человека, который был другом Хрящова. Есть и теперь друзья у него, но тот был не простой, а привилегированный: того Хрящов любил больше себя, а теперешних любит только вровень с собою!
Покойнике оставил  вдову да сына, бойкого мальчишку лет десяти. Вдова умерла. Бойкий мальчик, на глазах Хрящова, вырос, выправился, похорошел, поумнел и вступил на службу в тот самый полк, где служил второй отец и благодетель его - ротмистр Хрящов.
В половине июля 1802 года, Хрящов прибыл в отпуск в наследственную усадьбу, в сорока верстах от губернского города В***. С ротмистром были два приятеля, штабс-ротмистр С*** и поручик Качовкин...
Штабс-ротмистру было за пятьдесят лет; он был человек веселого нрава и, как свидетельство своего удальства в дни давно-минувших лет, любил рассказывать разные забавные анекдоты.
Поручик был именно тот самый бойкий мальчик, отцу которого ротмистр приходился сродни. Ему было двадцать три года.
Друзья были встречены маленьким существом, в черной венгерке, которое прыгало, вертелось и плакало от умиления. То был старый друг Хрящова и сослуживец - отставной штык-юнкер Игнатий Игнатьевич Шилохвостов, вышедший, как говорили, по обстоятельствам в отставку чуть не в первый день службы. Усадьба его находилась в соседстве с ротмистровой; он жил в ней уже сорок лет безвыездно, и отличался необыкновенною тихостью характера и молчаливостью. Когда первые восторги свидания прошли, лицо его приняло свое обычное задумчиво-грустное выражение, и в тот день от Игнатья Игнатьевича уже трудно было добиться лишнего слова.
По приезде в наследственное селение, Хрящов тотчас отдал приказ, чтоб все женщины, старые и молодые, хорошие и дурные, нужные и ненужные - были немедленно выгнаны из барского дома. Как? почему?
Хрящов, С*** и даже миролюбивый штык-юнкер - были заклятыми врагами женщин. Хрящов держался того правила, что где только есть малейшая возможность обойтись без женщин, оттуда их должно гнать помелом. Это было его неизменное правило, которому с некоторого времени он строго следовал. С*** утверждал, что лошади гораздо лучше женщин, и нередко говаривал, что если б на свете было побольше лошадей и поменьше женщин, жизнь была бы веселее, легче и безопаснее. С*** страстно любил лошадей. Штык-юнкер, давно уже, подобно друзьям своим, выживший из тех лет, в которые люди смотрят на женщин с превратной точки и оттого видят только лучшую их сторону, - думал точно так же, и сверх того имел на счет женщине свои собственные понятия и умозаключения, из которых особенно замечательно следующее: «Если хочешь уснуть спокойно, выпари в кровати клопов и выгони из дому женщин». И так, нет ничего удивительного, что Хрящов отдал вышереченный приказ. На свете ничего не бывает без причины.
Поручик не совсем-то соглашался с тремя старыми философами. У него были насчет прекрасного пола свои идеи...
Друзья наши зажили мирно и весело. Хрящов хлопотал о порядке, чистоте и опрятности, рассказывал штык-юнкеру военные анекдоты и ходил с ротмистром на охоту. Штык-юнкер слушал Хрящова, и поигрывал в шахматы с штабс-ротмистром. Поручик был счастлив самым дешевым образом: он прогуливался по цветущим деревенским окрестностям и мечтал...
Жизнь человеческая подобна кораблю, обуреваемому волнами. В то время, как друзья наши, ничего не предчувствуя , предавались спокойному отдыху, над головами их сбиралась грозная туча...
Роковой день, в который суждено было ей разразиться, ничем не отличался от предыдущих: он был тих, ясен и тепел. Солнце светило весело и радостно; кузнечик щебетал под окошками, жаворонок пел в воздухе, из ближайшего леса доносились веселые крики мальчишек и девочек, сбиравших грибы и бруснику. Друзья наши пообедали и расположились в гостиной, как кому вздумалось. Хрящов, опершись локтем на стол, вспоминал старину, - над картою, на которой недавно указывал поручику место одного жаркого дела. Штабс-ротмистр играл в шахматы с штык-юнкером; поручик смотрел на их игру. Явился денщик Хрящова, Золотов, и впопыхах объявил, что сейчас видел в опушке соседнего леса пару волков. Хрящов схватился за ружье.
- Я выиграю, если двину тур, - сказал штабс-ротмистр штык-юнкеру.
- Не думаю.
- Пари пять червонных.
- Идет.
Но Хрящов требовал, чтоб С*** брал ружье. Окончание партии было отложено до вечера.
Собрались; зарядили ружья; только бы идти. Вдруг вбегает другой денщик Федотов, и кричит испуганным голосом:
- Гости едут!
- Видно, кто-нибудь из наших, - заметил Хрящов.
- Вдруг несколько экипажей, ваше высокоблагородие.
У подъезда послышался стук. Друзья бросились к окошку.
- Ах, Боже мой! Лондо! - воскликнул Хрящов.
- Коляска! - произнес штык-юнкер.
- Бричка, - сказал С***.
- Ах, дамы! дамы! - радостно воскликнул поручик.
Хрящов, С***, штык-юнкер с ужасом отскочили от окошка, повторив один за другим «дамы!» таким голосом, каким испуганные деревенские жители кричат: «Волки!».
- Одна… две… три, - продолжал поручик с явным восторгом, пересчитывая дам, вылезавших из экипажей.
- Три! - повторил Хрящов. - Ах, Боже мой! три!
- Четыре, пять, - продолжал поручик.
- Пять! - воскликнул Хрящов. - Ой! ой! ой!..
- Еще одна!
- Шесть. – Ух!
И друзья вторили Хрящову:
- Ух!
- И еще одна! - сказал поручик нечаянно задрожавшим голосом, и со всех ног побежал на крыльцо.
- Семь! Господи Боже мой, семь!
Хрящов в отчаянии схватил себя за голову, ударил кулаком по столу, на котором лежала карта, и повторил:
- Семь!
- Семь, - повторили один за другим штабс-ротмистр и штык-юнкер, снова приближаясь к окошку. Им в одно время пришло в голову справиться, не обманывают ли их глаза. Но - увы! - глаза говорили сущую правду! У крыльца толпилась целая куча каких-то дам, в красных салопах и ранжевых шляпках.
- Что за бабы! – сказал штабс-ротмистр. - Ах, да какая между ними есть толстая! Бочка! посмотри, братец, пивная бочка!
- А другие как спички. Урод на уроде, - заметил штык-юнкер.
Хрящов подошел к окошку, взглянул и долго стоял в безмолвии, как бы пораженный новым нечаянным ужасом, и наконец, ударив себя по лбу, сказал голосом, который весь был отчаяние:
- Ах, да это мои сестры!
Штабс-ротмистр и штык-юнкер поспешили извиниться.


ГЛАВА II

У Хрящова, как и у всякого из нас, были родственники и родственницы! Родительница его была очень здоровая и крепкая женщина, и народила кучу детей, из которых остались в живых сын - теперешний наш Хрящов и три дочери - Вера, Надежда, Любовь. Несмотря на поэтические имена и порядочное приданое, Вера, Надежда и Любовь в положенный природою срок не успели найти женихов, и, к удивлению своему, остались старыми девами. Поссорившись с братом еще при разделе имения, они поселились в усадьбе, доставшейся на их долю в другой губернии, и с тех пор не видались с ним, но очень часто к нему писали.
О чем, и в силу каких причин, тому следуют пункты.
Старые девы, сами управлявшие своими крестьянами, которых положение было от того незавидно, с завистию смотрели на прекрасное имение ротмистра, которого крестьяне жили очень зажиточно и спокойно под управлением вотчинного старшины и надзором Шилохвостова. Старым девам не раз приходило желание погреть руки около имения брата; но средств к тому решительно не было; на все обязательные предложения их помочь Хрящову, обремененному службою, в управлении вотчиною, «братец» отвечал  ясно и коротко: «Не женское дело!».
Сестры выходили из себя от бешенства. Наконец, Любовь Алексеевна, обладавшая удивительным даром подъяческого красноречия, написала брату несколько юридических писем, в которых называла вотчинного старосту злодеем и грабителем. Но Хрящов и тут не поддался. Он хорошо знал, каких нежных и предупредительных доброжелательниц имеет в родных сестрицах. Тогда ожесточенная Любовь заперлась на неделю в отдельной комнате, и плодом ее уединенных трудов было прошение в 47 пунктов, в котором она жаловалась, что брат обидел их при разделе имения. Прошение долго ходило по рукам окрестных жителей, как образец ябеды, но «к поданию» не вступило. Почему - предание умалчивает.
Однако ж, нужно же было взять в руки имение брата. Странный человек: сам не управляет и сестрам не хочет поручить управления! Не хочет, так нужно заставить. Сестры думали, думали, и наконец придумали план, который всем им очень понравился. В чем состоит он, и каковы были его последствия, покажут дальнейшие обстоятельства повести. Для приведения его в исполнение, нужно было прежде всего личное свидание с братом. И вот, полетели к ротмистру одно за другим письма, нежные, чувствительные, длинные и скучные, как все письма старых дев. Братец, такой-сякой! ты нас сирот горемычных совсем забыл; приезжай к нам; ты только одно утешение в нашей жизни, и прочая. Но ротмистр не ехал, и даже неохотно отвечал на пригласительные письма нежных сестриц. Наконец, полк их стал на квартирах в губернии, где было имение ротмистра. Ротмистр взял отпуск и приехал с товарищами в усадьбу. Как только старые девы узнали, что он в усадьбе, - тотчас отправлено было к нему новое пригласительное письмо. Но и оно не принесло желанного успеха. Ротмистр даже не отвечал. Тогда старые девы решились сами приехать к брату.
Таковы были обстоятельства, предшествовавшие роковому дню, в который неожиданно нарушилось спокойствие наших друзей.
Теперь мне предстоит тяжелый и неблагодарный труд - отрекомендовать вам сестриц ротмистра. Извольте.
Вот высокая, толстая, красная и немножко рябая девица. Ей, по-видимому, лет за пятьдесят; у ней лицо круглое и мясистое; нависшие брови чуть не сходятся вплоть с раздувшимися щеками, и глаза, как две жилетные пуговки, чуть видны из продолговатых глубоких и узких отверстий; на верхней губе черненькие, чуть пробивающиеся усики, которым позавидовал бы не один юный, только что произведенный корнет; нижняя губа, потрескавшаяся в дороге от жара или ветра, несколько загнулась внутрь и, кажется, как будто распухла; она выдается вперед, как бывает у людей, которые во время бритья заворачивают для удобства язык под нижнюю губу. Девица одета в ситцевый пестрый капот с высоким лифом; на голове ее дорожный, почти без лент и других украшений, запыленный чепец, из-под которого выглядывают русые волосы с проседью. Видали ли вы русые волосы с проседью? В довершение портрета, должно прибавить, что толщине рук этой девицы позавидовали бы ноги любого столичного франта; о ногах ее, я не могу ничего сказать, кроме того, что башмаки с них влезли бы мне на голову. Имя ее - Вера , отчество - Алексеевна, чин... но какой же чин может быть у старой девы? Самый естественный и близкий к природе чин старой девы, - старая дева. Не упрекайте меня за то, что вопреки законам природы и понятиям ваших родителей, вывожу на сцену старую деву - тучною. Природа любит разнообразить свои явления, да и обстоятельства иногда немало тому способствуют.
Появлению Веры Алексеевны на сцене, то есть, в комнате, где ждал дорогих сестриц трепещущий и смятенный Хрящов, предшествовали: а) сердитый и громкий лай домашнего пса; б) крик мужского голоса: «Цыц, Барбос, цыц!» и наконец в) визг женского: «Спасите ее! спасите!..».
Вслед за тем, с усилием пролезла в дверь, настежь растворенную, Вера Алексеевна, с дрожащим от испуга котом на руках. Золотов, сопровождавший ее, поспешил затворить дверь, и второпях прищемил хвост Барбоса. Барбос пронзительно завизжал.
Вера Алексеевна и кошка на руках ее вздрогнули. Вера Алексеевна произнесла скороговоркою:
- Цыц!.. Цыц! Я упаду в обморок. Бедный Филю (она с нежностью поцеловала кота). Как дрожит! Как поживаешь, братец?
- Хорошо, сестрица.
Если природа отступила несколько от мудрых законов своих, наделив тучностию Веру Алексеевну, зато к остальным двум сестрицам она применила их в полной мере. Вот невысокая, но кажущаяся высокою от чрезвычайной худобы и угловатости форм девица неизвестных лет, в коричневом капоте и красном платке. Лицо ее испещрено угрями и веснушками, которых особенно много на носу и верхней губе, где сидит, как таракан, черная, аляповатая бородавка с усами; нос старой девы постоянно держит себя в том положении, в какое приходит обыкновенный человеческий нос, только в тех экстренных случаях, когда человек сбирается понюхать; пальцы в чернилах; на красном платке чернильное пятно. Это - Любовь. Вы уж несколько с нею знакомы. Говорят, двадцать восемь лет тому назад, к ней посватался какой-то подъячий и она, в качестве невесты и будущей помощницы мужа, переписывала ябеды, которые он писал начерно. Впоследствии, подъячий, по какой-то незначительной причине, ускользнул от брака, и Любовь Алексеевна, в пылу гнева, сочинила, переписала и подала на него прошение. Дело тянулось долго; подъячий отписывался; но Любовь Алексеевна все-таки не отчаивалась возвратить формою суда неблагодарного обожателя, и для большей вероятности успеха, сознавая слабость собственных сил, начала прибегать к помощи других подъячих. Десять лет она и зналась только с подъячими, которые помогали ей словом и делом и ободряли надеждою на успех. Наконец, - изменник-подъячий умер, и это единственная причина, что Любовь не вышла за него замуж: до конца жизни своей она говорила, что правда была на ее стороне и что рано ли, поздно ли она бы принудила прежнего жениха исполнить свой долг. Любовь Алексеевна стала желта и худа; подъячие, со смертию изменника, мало-помалу стали являться к ней реже, а между тем страсть к сутяжничеству уже глубоко вкоренилась в душе старой девы... Нечего делать! Она решилась действовать самостоятельно. С тех пор не проходило дня, чтоб Любовь не заводила с кем тяжбы и не писала прошения; а в деревне нет ничего легче, как заводить тяжбы: ваша индейка зашла в мой огород - тяжба; ваши люди скосили лишний вершок сенокоса - тяжба; прошлый год у меня в пруде было много рыбы, нынешний вовсе нет, а у вас на стол каждый день подают рыбу - тяжба; - ваша собака укусила мою собаку - тяжба. И, говорят, Любовь Алексеевна всегда умела придавать такую форму подобным случайностям, что ясно усматривалось в них нарушение постановлений и общественной безопасности. Еще недавно, на дороге к Хрящову, Любовь Алексеевна написала на двух станциях ябеды на смотрителей в жалобную книгу, на ямщика, который осмелился попросить у нее на водку, и послала в губернский город прошение на уездного почтмейстера, который, по просьбе содержателя станции, заставил ее заплатить прогоны за все число лошадей, которое она брала; где станция лежала не через город, там Любовь Алексеевна платила обыкновенно, вместо девяти лошадей, на шесть.
Наконец, третья сестра Хрящова - Надежда, которую сестры в минуты гнева называли яичницей с луком, очень любила зеленый цвет, и если изменяла иногда любимому цвету, то разве в пользу желтого. Ей было лет сорок пять; у нее были прекрасные зубы, а потому она беспрестанно улыбалась, отчего и походила на кошку, которую в одно время гладят по голове и тянут за хвост. Она сильнее других была заражена претензиями на молодость, красоту и любезность...


ГЛАВА III


Сестрицы по несколько раз кидались на шею Хрящова, плакали, начинали хохотать, благодарили судьбу за счастие, которого уже не надеялись в жизни сей, и в антрактах бранили служанок, которые перетаскивали из экипажей поклажу. А бедный Хрящов, с мокрым от внутреннего и внешнего жара лбом, только кланялся, повторял: «Хорошо, сестрицы, очень рад», и проклинал в душе и сестриц, и отпуск, и коварных друзей, которые предпочли беседе с дамами опасную встречу с волками. Да, ни штабс-ротмистра, ни Игнатия Игнатьевича как не бывало: они раскланялись и - коварные! - ушли на охоту. На помощь Хрящову остался один поручик Качовкин, который также давно бы бежал, если б не румяные, загоревшие щеки, да не черные, как уголь, глаза молодой девушки...
Как? здесь есть молодая девушка? Виноват! Точно есть, и притом очень хорошенькая! Не сердитесь, что я до сей поры ничего о ней не сказал, а все толковал о старухах. У меня свой расчет: я оставил ее вам на закуску! Но я теперь до времени вам ничего не скажу. После. Пускай сначала говорить сама Вера Алексеевна...
Когда ротмистр, в десятый раз, был обнят и расцелован, Вера Алексеевна указала на молодую девушку с черными глазами, и сказала ему:
- Братец, посмотри-ка: рекомендую тебе мою воспитанницу… Та маленькая Софья… Верно, ты сам не узнал бы ее... Не правда ли, красавица?..
Хрящов испустил странный звук, который произносится вместо «да», когда лень рот разинуть:
- У-гу.
- Что же касается до ее воспитания, - продолжала Вера с материнскою гордостию, - то с ее воспитанием не стыдно показаться в столице; может вести разговор на нескольких языках…
- А знает ли свой? - спросил ротмистр, которого лицо крепко наморщилось…
- Ну, разумеется; умеет говорить и по-русски: впрочем, учить - никто не учил - выучилась сама; для музыки, рисованья и танцев  имела гувернантку, а для наук семь месяцев жила в городе... Чудо, что за умница!
- Когда еще развернет таланты... - начала Любовь, но Вера не дала ей кончить, прервав с досадою:
- Пустое говоришь, мой свет: она уже их развернула: поет целого Россини (она, кажется, сказала Расина) так - что заслушаешься... а рисует? Да что уж и говорить! Цветок ее работы наш судья принял за натуральный, и чуть не стер своим носом...
- Не судья, а советник, - заметила Любовь. - Ардальйон Варахасьевич...
- Ох, нет, судья, моя милая...
- Советник.
И между сестрами произошел жаркий спор.

*

Старым девам отведены были особые комнаты, и на другой день, когда исправлены были все дорожные беспорядки в наряде, Вера объявила брату, что ей нужно поговорить с ним о важном деле.
Ротмистр очутился с глазу на глаз с тремя сестрицами, и отчего-то немножко оробел. Важный тон, которым начала говорить Вера, еще более напугал его.
- Я кончу в двух словах, - сказала она. - Умный человек поймет все без дальних объяснений. Зная, что ты получил отпуск и уехал в свою деревню, я догадалась, что тебе наскучила военная жизнь, и ты хочешь ее оставить...
- Точно так, точно так! ты угадала!
Ротмистр говорил иронически.
- Намерение прекрасное, братец... Не понимаю, как ты мог так долго терпеть: военная жизнь в твои лета тягостна.
- Точно так!
- Ни на час нет покоя. То ли дело в деревне! Только для деревенской жизни надобно...
- Позволь, любезная сестрица, - перебила Любовь, - заметить тебе, что не всегда короткое объяснение самое лучшее. В важных случаях, прежде всего надлежит пунктуально изложить обстоятельства дела, подлежащего рассмотрению, а наконец уже приступить к заключению. А как у нас дело важное, то, разделив все, как следует, по пунктам, я докажу братцу, во-первых, что в голове у него доныне находились одни пустяки, и от того он много потерял; во-вторых, что в деревне жить всего лучше, в-третьих...
По Надежда, дотоле безмолвная, не дала кончить интересной выходки младшей сестрицы, и прервала с гневом:
- Да уж лучше, любезная сестрица, ты напишешь дома об этом деле подробное отношение за №... да за № стотысячным... кажется, я не ошиблась?.. А теперь, позволь нам простым образом добраться до цели...
- О, пусть говорит! - возразила Вера Алексеевна с чувством собственного достоинства, глубоко-оскорбленного. - Пусть говорит. Я больше ничего не скажу. Я ничего не знаю. Говорите, говорите...
- О, нет! Я буду молчать, - сказала Любовь с притворным смирением. - Пусть говорит сестрица Надежда: ей так трудно было помолчать минуту. Может быть, ее красноречие нас выручит.
- Где мне равняться с вами даром слова: я буду слушать твое разделение по пунктам, и предисловие сестрицы...
- Продолжайте, продолжайте, - сказала Вера Надежде.
- Без церемонии, сестрица, говори: я прошу тебя, - сказала Надежда Любови.
- А я вас обеих прошу: говорите, - сказала Любовь.
Все замолчали, и несколько минут в комнате было так тихо, что можно было слышать усиленное биение сердца в потрясенной груди Хрящова. Но молчанье скоро нарушилось.
- Чтоб не препятствовать вам, я ухожу, - сказала Вера - и ушла.
- Чтоб не мешать, я вас оставляю, - сказала Надежда, и также ушла.
- Не беспокойтесь, я и сама иду отсюда! - прокричала им Любовь, и также ушла.
В продолжение предыдущей сцены Хрящов стоял неподвижно, как ошеломленный. Девы давно уже ушли, а он все еще не двигался с места, не шевелил ни рукой, ни ногой, и смотрел, как помешанный. Штабс-ротмистр, поручик и штык-юнкер, нетерпеливо желавшие знать таинственную причину приезда старых дев, вошли в комнату, и озадачили ротмистра разом тремя вопросами:
- Ну, что?
- Скоро ли едут?
- Что говорили дамы?
Хрящов посмотрел на каждого из них каким-то загадочным взором, и произнес с расстановкою:
- Та-ра-ра, та-та-та, та-ра-ра, та-та-та, та-ра-ра, та-та... Поняли?
- Что ты, братец, с ума что ли сошел! Говори, как следует.
- Поняли? - повторил ротмистр.
- Где же понять твои та-ра-ра-тра-та-та?
- Ну, так и я ничего не понял!


ГЛАВА IV


Хрящов заключил во глубине души обиду, нанесенную ему старыми девами, которые, забыв дело, за которым приехали, чуть не вцепились одна другой в косы, в присутствие старшего брата, и решившись с твердостью перенесть божеское наказание, принялся совещаться с друзьями, как получше угостить и приличнее занять дам. Совещанье имело важные последствия, и потому на него должно быть обращено особенное внимание.
- Обед, главное дело обед, господа, - говорил ротмистр. - Вот запятая! Повар наш хорош, да для нас: только и знает, что борщ, да гусарское жаркое.
- Не годится, не годится! - сказал штык-юнкер.
- Для дам надобно сделать что-нибудь полакомее, поделикатнее, - заметил штабс-ротмистр.
- А, знаю, знаю! - подхватил Хрящов с живостью. - Все сделает Золотов! Он бывал в разных городах, видал разные кухни. Золотов, сделай сладкое пирожное!
- Ваше высокоблагородье, не умею.
- Знаю, братец, что не умеешь. Чтоб было и - баста!
- Слушаю, ваше высокоблагородие.
- Надобно бы, Хрящов, во время обеда устроить какую-нибудь забаву, - заметил штабс-ротмистр.
- Разве музыку?
- Хорошо бы, да где ее взять?
- Как где? Федот и Золотов лихо трубят!
- Не годится, не годится! - произнес, качая головой, штык-юнкер.
- Мы трубами выгоним всех из дому. Да и трубачи хороши! - заметил Качовкин.
- Чем же худы? - воскликнул Хрящов с гневом. - Разве они не трубили вальсы? Пусть только Игнатий Игнатьевич (Хрящов указал на штык-юнкера, который слыл в околотке большим знатоком музыки) кивает им головою, так увидите, как они гладко вытрубят! Ах, вот еще прекрасная мысль: забавлять дам, так уж забавлять. Ты, штабс-ротмистр, должен этим распорядиться: вели поставить в столовой под окошками... знаешь ли что?.. угадай!.. Заряженный фалконет: как начнут палить, то-то закричат дамы!..
- Помилуйте!.. как можно? - воскликнул поручик.
- Не годится, - закричал во весь голос штык-юнкер.
Но Хрящов не хотел ничего слышать. Он даже несколько рассердился, и возразил обиженным тоном:
- Вот еще какие наставники! Да я сам, не знаю женской натуры, что ли?.. Прошу покорно! гм! - они только знают, как с дамами обходиться. И я не всю жизнь рубился... Было время, было такое время... ну, да что старое поминать (Хрящов махнул рукой). Знаю я тоже, знаю... Уж что вы там себе ни толкуйте, а я из фалконета цапну!
И отдано было приказание Золотову поставить под окнами столовой заряженный фалконет...
Только что окончились распоряжения касательно обеда, явилась миловидная и плутоватая горничная Веры Алексеевны, по имени Настя, поклонилась поручику и сказала Хрящову, что ее барыня имеет нужду сейчас же переговорить с ним об важном деле, Хрящов отправился на аудиенцию, сопровождаемый благословеньями друзей и теснимый каким-то тяжким предчувствием. Через минуту, он очутился с глазу на глаз с старой девою, и здесь произошел между ними достопамятный разговор, который передается слово-в-слово.
- И так, мы одни?
- Одни
- Ради Бога, что ж тебе нужно?
- Кончу в двух словах.
- Сделай милость.
- Сядем (садятся). Начну с начала.
- Ох! нельзя ли с конца?
- Что за странная мысль!
- Да ведь я помню первый разговор, и если опять так же много узнаю, то...
- Ах, братец! каким же ты говоруном сделался с летами!
- Ну, ну, молчу... и слушаю.
- Так как ты службу хочешь оставить...
- Напротив, не хочу.
- К чему притворяться?
- Я говорю правду.
- Думаешь жить в деревне...
- И не думаю.
- Ах! не спорь, братец, этак я никогда не кончу.
- Ну, говори, что хочешь: молчу!
- Твое намерение очень умно... но для того... нужно... коротко сказать: нужно, чтоб ты женился!
Хрящов вскочил со стула с необыкновенною живостию, посмотрел!» на сестру с выражением испуга за ее голову и воскликнул в полноте изумления:
- Жениться? Не помешалась ли ты?
- Очень вежливо!
- Виноват! хотел сказать: да разве я помешался?
- Почему?
- Да взгляни на седые усы мои, да на лысину - вот тебе и ответ. Жениться? мне жениться!.. ха! ха! ха!
Нахохотавшись до сыта, Хрящов продолжал:
- Жениться! В мои лета взять молодую жену - вот было бы забавно! И на кой чорт? Разве без жены я не могу обойтись? В лагере вырос, в лагере поседел, получил Георгия, получил восемь ран - дослужился до ротмистра - и все без жены... А теперь мне вдруг жениться: как будто я и умереть не могу без жены! Да я был бы сумасшедший! Да не лучше была бы и та, которая решилась бы за меня выйти!
Минуты две продолжалось молчание. Старая дева пыхтела, Хрящов отирал пот с разгоревшегося лица.
- Да знаешь ли ты, на ком хочу я женить тебя? - спросила дева.
- И не хочу знать!
- На моей Софье!
- Да она дитя.
- Ей восьмнадцать лет.
- А мне пятьдесят шесть: я ведь четырьмя годами старее тебя!
- Ну, что за раз счеты такие!
- Ведь тебе, кажется, пятьдесят третий?
- Ах, братец, надоел!.. За мое доброе расположение...
- За расположение благодарю, а жениться не намерен.
И Хрящов ушел, и уже заранее смеялся, воображая, как будут хохотать друзья его, узнав о предложении старой девы. И в самом деле, хохот был чрезвычайный. Только поручик в первую минуту немножко побледнел и смутился. Всех больше хохотал сам Хрящов, произнося по временам голосом, прерывающимся от хохота.
- Жениться, мне жениться?.. ха! ха! ха!
И друзья вторили ему:
- Ха! ха! ха!


ГЛАВА V


Между тем, старые девы принялись за Софью. Они ежеминутно жужжали ей в уши, что она должна выйти за Хрящова и передавали ей тысячи средств, как того достигнуть. В противном случае, то есть в случае явного несогласия на браке с Хрящовым или даже малейшего уклонения, - старые девы грозили вытолкать бедную девушку из дому.
История Софьи, как история всех так называемых воспитанниц, немногосложна. До десяти лет Софья жила с родителями, которые были бедные люди, очень любили ходить в баню и однажды так угорели и запарились, что прямо с горячего полка отправились на тот свет. Софья перешла на жительство к тетке - старой девице, которая была в тесной дружбе с сестрами Хрящова. На шестой год жительства у тетки с Софьею случилась разительная перемена; она, недавно еще постоянно-веселая, сделалась задумчива и грустна. На седьмом году тетка умерла, Софья перешла на жительство к старым девам, и здесь пала на нее роль жертвы - безличной и бессловесной. С нею делали, что хотели; она - ничего не могла делать. Красота ее гибла; веселость характера исчезала; естественная непринужденность сменялась осмотрительною чопорностию; за недостатком сообщения с людьми, Софья начинала уже по временам беседовать с луной и звездами, и еще год жизни у старых и злобных дев верно совершенно исказил бы ее природный характер и превратил ее в сантиментальную пошло-идеальную деву, каких на свете, как грибов в дождливое лето. Софья ничего не отвечала на требования старых дев и, волнуемая грустными мыслями, ушла в сад. По какому-то странному случаю, там же через минуту очутился Качовкин.
Он, при встрече с Софьею, для начала без церемонии поцеловал ее.
- Как? что такое?
Шесть лет тому назад, Качовкин, в качестве ремонтера, скупал лошадей по ***ой губернии и довольно долго прожил в селе, от которого было «рукой подать» до небольшой деревеньки, принадлежавшей Софьиной тетке. Как из села, так и из деревеньки в один и тот же лесе ходили жители за грибами, брусникой, зайцами и тетеревами. Иногда, очень скучно бывает бродить по лесу в совершенном уединении, и нет ничего приятнее, как найти спутника. Человек создан для общества...
Софья и молодой человек долго смотрели друг на друга в молчании; потом Софья заплакала.
- Не плачь, - сказал Качовкин, - не плачь. Видишь, и я не плачу. Я пришел объяснить тебе, что Хрящов тебя очень любит...
- Любит! - воскликнула Софья с ужасом.
- И потому решительно не хочет на тебе жениться!
И здесь разговор снова замедлился, потому что испуг Софьи при слове «любит» показался Качовкину достойным награды. Когда же повод к замедлению был побежден, Софья сказала печально:
- Тем хуже. Как только Хрящов откажется, маменька (она так звала Веру Алексеевну) уедет домой и со злости выдаст меня за гадкого землемера, который теперь размеривает у нас землю. Не поверишь, что за удивительный человек: съел девять селедок за завтраком и говорил все про какую-то колбасу, которую видел в 1796 году в Петербурге.
Софья заплакала.
- Я, право, не знаю, что делать? - задумчиво сказал молодой человек.
Софья предложила открыться во всем Хрящову и просить его помощи, но поручик, знавший предубеждения Хрящова против женитьбы, решительно не видел в том никакой выгоды.
- Что же нам делать? - спросила в свою очередь Софья.
- Право, не знаю.
- И я не знаю.
- По крайней мере, хоть бы выиграть время, - сказала Софья. - Пусть бы проклятый землемер уехал от нас из села до нашего возвращения. Я все боюсь...
- Если дело только в том, чтоб выиграть время, - сказал Качовкин после некоторого молчания, - то тут еще не беда. Притворись, что ты согласна выйти за Хрящова.
- Сохрани Бог!
- Отчего же? Землемер твой между тем уедет, раз - выгода. Мы будем каждый день видеться, два - выгода, да и Хрящов - когда его сестры хорошенько приструнут – может быть, согласится, чтоб я выручил его из беды - женился на тебе, вместо его. Видишь, сколько выгод!
- А если Хрящов сам вздумает жениться?
- Не беспокойся, он скорей кинется в воду!
- Как же мне притвориться? - спросила Софья.
- Слушайся матери и будь ласковою с Хрящовым.


ГЛАВА VI


Знаменитый обед, которым угостили старые служаки старых дев, кончился очень печально: при первом выстреле из фальконета, поднялся страшный крик и дамы попадали в обморок. В первые минуты после этого горестного события, ничего нельзя было расслышать, кроме беспрестанных криков: «Воды! уксусу! спирту!». Молоденькие горничные старых дев бегали, как угорелые, и несколько раз сбивали с ног Золотова, который ходил за ними с целым ведром холодной воды; штык-юнкер, с с салфеткою, заткнутою в петлицу сюртука, вертелся из стороны в сторону и повторял «Не годится! не годится! Я говорил, не годится!». Качовкин перебегал с пузырьком от одной дамы к другой и в особенности хлопотал около Софьи; Хрящов и С** стояли как ошеломленные.
Наконец, дамы мало-помалу пришли в себя, пропищали по очереди «Ах!» и, поддерживаемые горничными, отправились в свои комнаты. Друзья остались одни.
- Кто бы мог ожидать! - сказал Хрящов.
- Кто бы мог предвидеть! - сказал штабс-ротмистр.
- Эх! Не надо было ставить под самым окошком!
- Да, выстрел был слишком силен.
- Я говорил: не годится!
- А кто заряжал?
- Я, ваше высокоблагородие.
- Видно, не поскупился! Набил напропалую?
- Ошибся немножко, ваше высокоблагородие.
- Однако ж, господа, надо послать за доктором: может быть, понадобится открыть кровь.
- Город не близко, пока привезут…
- На что? - сказал Хрящов, - у меня Золотов мастер кровь пускать!
- Не годится, не годится!
- Извольте, ваше высокоблагородие.
- Ей-ей, не годится!
Друзья заспорили, но явился Качовкин, и спор их прекратился естественным образом: в докторе не было нужды. Дамы совершенно опомнились, только каждая из них чувствует какое-нибудь недоможение: у Веры спазматическое зеванье, у Надежды - мигрень, у Любви - сильная дрожь.
Всего сильнее огорчало наших друзей, что обед в самом начале был совершенно-испорчен: аппетит пропал, кушанья остыли, непочатые бутылки не имели уже той привлекательности, как за четверть часа. Однако ж, друзья наши решились преодолеть неприятные ощущения, возбужденные сценою обмороков, и во что бы ни стало поесть и попить с аппетитом. Но судьбе угодно было, чтоб желание их не свершилось.
Только что налито было по первому бокалу, явилась Настя, горничная Веры Алексеевны и, обратившись к Хрящову, сказала:
- Барышня просит вас-с приказать, чтоб лошади не шумели; конюшни очень-близко-с... лошади фыркают, стучат и чихают-с. У барыни нервы-с... невры-с...
Она смешалась и поспешно ушла.
- Приказать, чтоб лошади не шумели! - повторил Хрящов в раздумье. - Эй, Золотов!
- Здесь, ваше высокоблагородие.
- Вывесть лошадей из конюшни.
- Куда прикажете?
- Куда?... В поле... пусть кочуют.
- Слушаю-с.
- Что вы не пьете, Хрящов?
- Я... нет, я... видите, пью.
Ротмистр хотел запить досаду вином, но не успел.
Явилась Юлия, горничная Надежды Алексеевны, и, поклонившись, сказала:
- Барышня просит, чтобы вы приказали взять от окошка прочь пушку: боится, чтобы она опять не выстрелила, и не может заснуть.
И ротмистр приказал принять пушку. Грудь его сильно волновалась. Между друзьями глухо пронесся ропот.
- Выпьем, братцы! - сказал Хрящов, усиливаясь казаться веселым. - Мы сегодня как-то скучны!
И они готовились чокнуться, но дверь опять отворилась.
Явилась Серафима, горничная Любви Алексеевны, и сказала:
- Госпожа моя просит, чтобы приказали выкурить под окошком: у меня, говорит, от запаха пороха умножается дрожь.
- Золотов! - закричал Хрящов.
- Что ты хочешь делать? - спросил с изумлением штабс-ротмстр.
- Велеть выкурить...
- На дворе?...
- Что же делать?...
Штык-юнкер, долго сидевший безмолвно и неподвижно, вскочил, повязал галстух, застегнул венгерку и сказал с видом человека, твердо убежденного в необходимости предположенной меры:
- Прощайте.
- Куда?
- Еду домой.
- Как? ты хочешь оставить нас? - спросил Хрящов с ужасом.
- Не могу выдержать, - отвечал штык-юнкер, надевая перчатки.
- Поедем же вместе, - сказал штабс-ротмистр.
- Братцы! Так возьмите ж с собой и меня! - воскликнул Хрящов умоляющим голосом.
Качовкин испугался.
- Как, господа, вы хотите оставить дам, и притом больных дам? - возразил он с живостию. - Да они вас не пустят!
- Тсс!... мы уедем тихонько!
- Сей час же.
- Прекрасно!
- Золотов, седлай лошадей.
- Что вы делаете... Игнатий Игнатьевич!
- Тсс! тсс!...
Все разбрелись на цыпочках по разным комнатам за вещами и платьями. Поручик остался один. Ему было нехорошо. Все планы рушились; ехать с Хрящовым - нехорошо; да и остаться - ничего не выиграешь. Старые девы жить с ним в доме не станут. Они тотчас уедут домой и выдадут Софью за землемера.
Вдруг лицо поручика прояснилось. Он взглянул на часы и со всех ног бросился в сад.
- Прощайте, барыни! - прошептал Хрящов, проходя на цыпочках мимо двери, за которою скрывались старые девы.
Он сделал гримасу, поклонился в пояс и пошел вон. Игнатий Игнатьевич и С***, откланявшись точно также, последовали за ним...


ГЛАВА VII


Минуту спустя, в комнате дев поднялся страшный содом; ничего нельзя было разобрать в странном смешении дико-звучащих голосов; с первого раза можно было подумать, что сестры бранились между собою; ничего не бывало: сестры бранили брата. «Изверг! Человеконенавистник! Крокодил... Бежать от нас!...».
Роковая тайна была им известна.
Поручик изменил друзьям своим. Он сказал тайну Софье, а Софья старым колдуньям.
- Остановить, остановить!
И сестры готовы были броситься на улицу. Но головы их были растрепаны после обморока, даже на ногах не было башмаков. Они отправили горничных, насулив им тысячи наказаний, если не воротят Хрящова, а сами принялись совещаться, как бы дать хороший оборот делу.
- Приятели настроили! - сказала Вера.
- Разумеется, сам бы он не посмел уклониться от сообщества с родными сестрами, - отвечала юристка-Любовь. - И пока он будет слушаться приятелей, нам не будет удачи. Надобно их перессорить.
- Я беру на себя г. С***, - сказала Надежда. - Уж хоть пожертвую собой, да он будет наш: выйду за него замуж!
- Ну, он ведь, кажется, не дурак!
- А штык-юнкера я берусь со всеми поссорить, - сказала Любовь.  К вечеру же он уберется домой!
Совещание старых ведьм было прервано появлением Хрящова, окруженного тремя торжествующими служанками. Лошади уже были готовы, и (говоря романтическим слогом), будущее улыбалось Хрящову спокойствием и свободою, как вдруг горничные обступили беглецов и со слезами просили спасти от погибели их прекрасные косы (старые девы грозили отрезать им косы). Хрящов воротился. Здесь произошла замечательная сцена, которая передается во всей полноте. Сестры напали на брата, как борзые на зайца...
- Поздравляю с приездом, братец, - сказала Вера.
Хрящов поклонился.
- Куда, братец, сбирался ехать? - спросила Надежда.
- Объезжать лошадь.
- Немного прогуляться?
- Да, немного прогуляться.
- И воротиться?
- Воротиться.
- Скоро?
- Точно не знаю; как бы пришлось... потому что...
- Что говорить пустяки? Ты просто хотел от нас уехать?
- Хотел.
- Оставить нас одних.
- Оставить одних.
- Тихонько?
- Не простясь.
- Очень вежливо!
- А что ж? Разумеется, вежливо. Я думал, что без меня вам будет гораздо лучше. Признаюсь, сестрицы: не умею принимать дам! Хочу сделать лучше - выходит хуже! Мог ли я угадать, что лошади - усиливают спазмы; пороховой запахе - дрожь, а пушка - мигрень!
- Все бы угадал, если б был рад нашему приезду. Но, к несчастию, сестры, которые так тебя любят, которые так давно тебя не видали...
- Горели желанием обнять тебя...
- Невзирая на все затруднения , решились ехать к тебе...
- По скверной дороге...
- Два раза угорали в гадких мужицких избах.
- Наконец приехали, чтоб заняться твоим счастием...
- И ты их так принимаешь!
- Несмотря на слабое их здоровье…
- Нервические припадки...
- Мигрень...
- Дрожь.
- И вот благодарность!...
Вера заплакала.
- И от кого? От брата! Ужасно!
Надежда заплакала.
- Отталкивать нас от своего сердца… Бесчеловечно!
Любовь заплакала.
Хрящову ничего более не оставалось, как тоже заплакать, и он заплакал бы, если б мог плакать: ему было очень нехорошо. Но судьбе угодно было поднести в тот день Хрящову переполненную чашу бедствий, которую он должен быть выпить до дна.
Вера Алексеевна вдруг дико вскрикнула, простонала: «Ой!» и растянулась в креслах, как неживая.
- Спазмы! - воскликнула Надежда Алексеевна, и последовала примеру сестрицы.
- Голова! голова! - прокричала Любовь Алексеевна, и также растянулась, как неживая.
Хрящов схватился за голову, как человек совершенно-потерявшийся и несколько минут пробыл в молчании.
- Сестрицы-голубушки! - наконец закричал он, кидаясь из стороны в сторону , как исступленный. - Ради Бога, не падайте в обморок... Что хотите делайте, только не падайте в обморок... Господи! Господи! Что тут делать?.. Эй! Кто там? Эй! воды!.. водки!.. уксусу!.. спирту!.. Оглохли, что ли? оглохли!.. Золотов! Федотов!.. Сюда... Опять в обмороке... Как их привесть в память... А?
Хрящов ударил себя по лбу, и продолжал:
- Золотов, Федотов, Золотов!..
В дверях явился Золотов.
- Вели-ка покрепче бацнуть из пушки: авось очнутся!
- Ах! Не стреляй!
Старые ведьмы вскочили, как ни в чем не бывали, и в другой раз повторили:
- Ах, не стреляй!


ГЛАВА VIII


Старые ведьмы весь следующий день приставали к Хрящову, чтоб он женился на Софье, и уверяли, что она его любит. Убежденный в противном, Хрящов решился объясниться лично с Софьею, чего старым ведьмам чрезвычайно хотелось, и потом уже без церемонии выжить из дому старых дев. Случай к свиданию, о котором хлопотали сами сестрицы, скоро представился. Вот они с глазу на глаз...
- Милостивая государыня, - сказал он.
- Любезный дядюшка.
- Сударыня...
- Что прикажете?
Хрящов стал в тупик. Объяснение, которое казалось ему легким, оказалось на деле несколько потрудней.
- Верно... конечно, - говорил он отрывисто, - не сомневаюсь... знаете уже... то есть... намерение Веры Алексеевны, в рассуждении... в рассуждении...
- Знаю.
- Что же вы скажете?
- Я... ничего-с!
- Скажите откровенно.
- Я говорю откровенно.
- Так... ничего?
- Ничего-с!
- Удивительная речь! - подумал Хрящов. - Однако, это вас огорчает?
- Нисколько.
- Вижу по глазам.
- Ошибаетесь!
- Удивительная речь! - опять подумал Хрящов. – Ну, как этой бедняжке сказать: я не хочу на тебе жениться? Вот чорт заварил кашу!.. Я хотел бы, чтоб мы могли понять друг друга, - сказал Хрящов.
- Я сама того же хочу.
- Ваше счастие для меня драгоценно. Скажите, вы хотели бы замуж?
- Да-с.
- За меня?
- Да-с.
- Нехорошо!
- Отчего-с?
- Отчего... отчего...
- Отчего нехорошо?
- Я полагаю, что вы легко можете понять сами...
- Нет-с.
- Оттого... оттого, что из такого брака доброго ничего не может выйти.
- Я думаю напротив!...
И Хрящов снова подумал: «Удивительная речь!».
- Мне кажется, вы не были бы счастливы, - сказал он.
- Это будет зависеть от вас.
- Хорошо, если б только от меня, а то и от обстоятельств. Я слыхал от одного приятеля... женатый человек... опытный... «Мужа и жену, - говорит, - надобно подбирать, как пару лошадей - чтоб был одинаковый цвет, одинаковый ход. Скажите-ка, на какую бы пару мы походили... а?..
Хрящов сильно закашлялся. Софья засмеялась.
- Смейтесь, смейтесь. Лучше смеяться, чем делать глупости. Ну, да без сравнений. Вы молоды, любите забавляться; вам нужен муж, который возил бы вас по гуляньям, обедам, балам, театрам; а мне не до того: днем занят службою, вечером курю трубку, ночью, - заметьте, сударыня, - храплю так, что в окошках дребезжат стекла.
- Доброта и ровный, постоянный характер, по моему мнению, составляют главное достоинство мужа.
- Прекрасно, умно, очень умно, но со всем тем... мои лета...
- Лета зрелой опытности.
- Некоторые недостатки...
- Кто их не имеет!
- Удивительная речь! - в четвертый раз подумал Хрящов. - Девушка молодая, хорошенькая, умная, - и так рассуждает: удивительно!
- Не к вам слово, сударыня, - сказал он, собравшись с духом, - многие идут замуж для того, чтоб сделаться свободными... свободными... понимаете ли вы это, как я понимаю?.. Если б  я и согласился быть мужем, то уж верно не таким, который терпел бы разные фигли-мигли...
- Я не желаю и не ищу излишней свободы, но не хочу также встретить в супружестве неволи; согласие и взаимное снисхождение, - вот на чем, по моему мнению, должно основывать супружество.
- Очень умно, мой друг, - сказал Хрящов, и подумал:
- Удивительная речь! Она непременно хочет за мена выйти! - И так... я думаю , что... нужно бы...
- Говорите, любезный дядюшка.
«Жаль мне опечалить ее!» - подумал Хрящов, и сказал:
- Вот видишь ли, любезная Софья…
- К чему преждевременно изыскивать причины к отказу… Вы еще не знаете меня: предоставьте все времени, и я надеюсь выиграть в вашем мнении...
- О, разумеется! с такими востренькими глазками...
Хрящов очутился рядом с Софьею.
- Вы мне льстите!
- С такою беленькою и мягенькою ручкою...
Он взял руку Софьи.
- Перестаньте.
- С такою прекрасною тальицею.
- Ах!.. что вы?..
- Я сам удивляюсь!
- Надеюсь...
- О, надейтесь, - всего надейтесь!
Хрящов хотел поцеловать Софью, но она вырвалась и убежала.


ГЛАВА IX


Оставшись один, Хрящов выпрямился, поправил волосы, подошел к зеркалу и несколько минут пристально смотрел на себя; потом прошелся с легкостью и развязностью двадцатилетнего юноши, снова подошел к зеркалу и начал рассуждать сам с собою таким, или почти таким образом:
«Помолодел, ей-Богу, помолодел! И неудивительно: девушка умна, рассудительна, и... любит меня... по всему видно, что любит... Была не была... Что будет, то будет... Нет, нет, чорт возьми... Если хорошенько подумать с другой стороны... бывают такие случаи...».
Хрящов погрузился в глубокую думу. Через часе, при встрече с друзьями, он сказал им шутливо:
- Ну, братцы, меня насильно хотят женить!
- Думают, что на своего напали, заметил С***. - «Опутаем-де и будем водить за нос, как цаплю!».
- Пусть их живут здесь, да ломают головы, как бы нас одурачить, - сказал Качовкин.
- Да их нескоро теперь выживешь.
- Я советовал бы даже не отнимать у них надежды...
Хрящов ухватился за последние слова поручика, как за якорь спасения и, собираясь с духом, сказал:
- Впрочем, мне только еще пятьдесят лете.
- Пятьдесят... помилуй! как пятьдесят? Да мы шесть лет тому назад праздновали у тебя пятидесятилетие твоей жизни.
-  Стало, я тогда ошибся, причёл: я старее сестры четырьмя годами, а ей, она говорит, сороке шестой.
- Есть кому верить! Спроси у нее через пять лет, который ей год? Она скажет сороке седьмой!
- Ну, все равно, а что касается до девушки - умна и рассудительна.
- Так что ж?
- И... и.... непременно (Хрящов принужденно смеется) хочет за меня выйти...
- Это-то и не доказывает в ней большего ума.
- Но, может быть, ее принуждают, - сказал жалобно поручик, у которого сердце как-то неестественно вздрогнуло.
- Она умна не по летам.
- Умна! умна! Да тут дело идет не об одном уме.
- Правда, но и ум вещь немалая. К тому же... она... она меня любит!
Надобно было видеть физиономию С***, штык-юнкера и Качовкина, чтоб понять трагическую важность и занимательность момента, последовавшего за последним словом Хрящова. Недолго длилось молчание, но оно принадлежало к числу тех, за которыми следует буря.
- Ба! Что это значит? - воскликнул С*** дрожащим голосом. - Да уж не хочешь ли ты жениться, Хрящов?
- Я не говорю этого, но… со временем…
- Как? Что? Со временем?
Голос С*** дрожал от испуга.
- Надобно еще обдумать, - продолжал Хрящов, решившийся отделаться разом. – Все зависит от обстоятельств. А мне точно, кажется, пятьдесят лет...
Тут в особенности жалок был Качовкин. Представьте себе, лисицу, или пожалуй паука, запутавшегося в собственных своих сетях, и вы получите довольно-верное понятие о его положении. Оно было ужасно. Таковы горестные последствия лицемерия: этот молодой человек хотел обмануть своего благодетеля, своего второго отца, - и вот теперь наказывается и, кроме угрызений совести, в самой вещи испытывает несчастие - теряет девушку, которую обожает.
Однако ж, Качовкин скоро поправился. Он знал отвращение ротмистра от женитьбы и утешил себя мыслью, что Хрящов шутит.
- Я вас знаю хорошо, ротмистр, - сказал он, - вы шутите над нами... С*** напрасно горячится... Я головой отвечаю, что вы не сделаете такого сумасбродства!
- Вот еще - сумасбродство! - воскликнул Хрящов с гневом. - Почему сумасбродство? Прошу быть повежливее! Сумасбродство!..
- Качовкин говорит дело, - сказал штык-юнкер.
- И так, ты женишься? - спросил С***.
- Женюсь, или не женюсь - мое дело! А называть мои поступки сумасбродством никто не имеет права!
- Но когда не годится?
- Не вам меня учить, что годится, что не годится!
- Так делай же, что хочешь.
Штык-юнкер ушел.
- Ротмистр, вы серьёзно, без шуток думаете жениться?
- Не имею надобности давать кому-либо отчет...
Качовкин ушёл.
- Сумасбродство! - пробормотал Хрящов. - Вишь, какие советники... Сумасбродство!
- Нечего сердиться: ты сам требовал совета, - отвечал С***.
- Иное дело совет, иное - брань... Сумасбродство!.. Если я до сей поры имел ложное понятие о супружестве, то не имею причин оставаться при нем до смерти. Мы говорим: женитьба неволя, твердим о свободе. И дойдет до того, что наконец больному старику некому будет подушку положить под голову. И что тут странного – иметь возле себя особу молодую, умную и любезную, которая будет тебя ласкать, ухаживать за тобою, заботиться... И можно ли за то, что я хочу себе добра, меня же называть сумасбродом? Скорее сумасброд тот, кто думает иначе. - Не правда ли?
Голос Хрящова был умоляющий: но неумолимый С*** не уступал.
- Неправда! - сказал он сурово.
- Неправда?
- Да, неправда!
- Прощай!
- Прощай!
Хрящов ушёл, хлопнув дверью, С*** вздохнул и погрузился и глубокую задумчивость.
«Приехали три бабы с кошками, собаками, обезьянами, пустили свои тр.. тр.., та-ра-ра-тр - и из умного человека сделали дурака... Вздумал жениться на недозрелой девчонке... Лошадь глупее, лошадь не говорит, а человек мог бы, кажется, рассудить...». Ну, и так далее, в таком же роде.
B дверях послышался шорох, заставивший С***оглянуться.


ГЛАВА X


В комнате явилась одна из сестер Хрящова - Надежда. Надежда была как-то необыкновенно paсфранчена: желтое платье до плеч; маленькая зеленая косыночка, завязанная под самую шею; волосы, всчесанные к верху в виде скирда и прикрытые прозрачным, гигантского размера чепцом, с зелеными лептами; ноги, обутые в зеленые, сафьянные башмаки, и наконец, зеленовато-желтое лицо, покрытое красными пятнами, - все это дышало какою-то особенною торжественностию; но особенно была замечательна улыбка: в ней было столько кокетства и грации, столько страстного пламени, что самому обстрелянному волоките сделалось бы по крайней мере тошно. Это еще мало, когда от улыбки старой девы делается тошно!
С*** совсем не имел охоты начать разговор с старою девою, но она остановилась, посмотрела ему прямо в глаза, и сказала:
- Хорошо, что я вас нашла здесь. Скажите, и вы можете быть так спокойны, когда вашего друга того и-гляди женят! Неужели и вы уж согласны?
С*** посмотрел на старую деву с изумлением, сухо произнес: «Не согласен», и погрузился в прежние размышления.
- Жениться! - воскликнула дева тоном негодующего благоразумия. - Ему жениться, выйти в отставку… расстаться с военною жизнию... Ах! что может быть приятнее военной жизни?..
- Ничего в мире, сударыня.
- Пользуешься настоящим, не думаешь о будущем; никогда не бываешь один, всегда в кругу добрых товарищей; действуешь смело, открыто; идешь прямо...
- Сущая правда! - воскликнул старый служака, увлеченный энергией, с которою старая дева описывала военную жизнь.
Она сочла нужным вскрикнуть от испуга, и, устремив на С*** умильно-расплывчатый взгляд, пробыла несколько минут в молчании. Придумав фразу, она продолжала:
- Как счастлив тот, кто находится в военном состоянии! Если б я не была женщиною, то, верно, всю жизнь была бы солдатом.
«Вот дельная баба!» - подумал С***.
- Поверите ли, - продолжала дева с жаром и увлечением, - мне раз даже пришла мысль скрыть свой пол и идти в гусары.
- В самом деле?
- Клянусь вам! Дома, у меня есть даже, на всякий случай, военный костюм, в котором я чувствую себя гораздо счастливее, чем в обыкновенном наряде. Если б не приличия нашего пола, я всегда бы стала ходить в военном костюме.
«Редкая женщина!» - подумал С***.
- Но только в кавалерии хотела бы я служить, - сказала дева. - Я страх люблю лошадей.
- Любите лошадей? - воскликнул С*** с жаром. - Любите лошадей?
- До сумасшествия! Езжу верхом
- Ездите верхом
С*** пришел в восторг.
- Я вас уважаю, - сказал он с чувством.
- А вечером приятно курить трубку.
- Ну, эту приятность дамам трудно понять!
- Что вы говорите: как трудно понять? Я сама курю!
- Вы курите? Вы?..
С*** был готов упасть на колени перед старою девою. «Что за женщина! что за чудесная женщина!» - думал он.
- У меня совсем не такой вкус, как у других нашего пола. Оттого я до сих пор не хотела выйти замуж... Эти городские господа только и хотят того, чтоб жены их занимались гостями, наряжались, вертелись, кокетничали... фи!.. несносно!.. То ли дело жизнь лагерная... шумная война... кочующая жизнь...
- Для чего же, для чего, - воскликнул С*** в совершенном восторге, - вы, сударыня, не осчастливили рукой своей военного?..
Причина тому была очень простая: никто из военных, точно так же, как и из статских, не хотел жениться на старой деве, но Надежда сочла нужным сказать другую причину. Есть обстоятельства, в которых полезно скрывать настоящие причины и объявлять вымышленные. Устремив на С*** нежный, исполненный любви и увлечения взгляд, старая дева отвечала отрывисто:
- Все были молодые, светские люди, не было человека в летах рассудительных...
- В летах рассудительных, - повторил С***, начинавший не в шутку разнеживаться. - Вы думаете...
- Человеке, который ценил бы мой образ мыслей, мои понятия...
- Не ценить вас? Быть не может!
- У военных сердце каменное.
Старая дева собрала весь запас огня, какой сохранился еще в ее черствой душе, в глазах, и выпялила их на С***.
- Напротив, - сказал тот, приближаясь к ней, - напротив...
Голос его был удивительно-нежен.
- Холодное для любви… как лед, - продолжала дева жеманно.
- И лед тает от солнца! - воскликнул С***, и поцеловал руку старой девы...
После такой отчаянной любезности, более ничего не оставалось, как упасть на колени и открыть перед старою девою свое переполненное любовию сердце. Он так и сделал.


ГЛАВА XI


Золотов каждую минуту находил причину забегать в комнату, которую заняли горничные приезжих дам, потому что у сестер Хрящова горничные были очень хорошенькие. Что касается до Золотова, то он был хват хоть куда.
Ему было за пятьдесят лет. Но он держал себя очень прямо; смотрел крокодилом. Все три горничные нравились ему в одинаковой степени: он решительно не знал, которую предпочесть.
- Жене моей, - говорил он однажды окружавшим его девушкам, - была бы жизнь богатейшая. Сейчас после свадьбы, воротившись в полк, купил бы ей лошадку. Потом препорядочный крепкий бочонок. А потом корзинку с хорошим замком. Она держала бы всякие напитки и провизию для офицерства и... для меня!
- А в военное-то время как же, Афанасий Кузьмич? - спрашивали горничные.
- Дуры вы! военное-то время и есть самое лучшее.
- Страшно!
- Вот-те на: страшно! Да может ли быть что лучше страженья? Вот я вам расскажу. Ну хоть бы наш эскадрон несется в атаку.
- В атаку?

- Тут: пиф! паф! пиф! паф!
И горничные  повторяли хором:
- Пиф! паф!
-   А там потеха:  брр… брр… бр…
- Брр!.. брр!.. брр!
- А там пушки: бом!... бом..! бом!..

- Бом!.. бом!.. бом!..
Горничные плясали.
- Ну что, любо небось? – спросил Золотов, не без сильного волнения смотревший на их свободные телодвижения.
И Золотов в сотый раз погрузился в сравнение и соображение. Но и на этот раз дело осталось бы неразрешенным, если б не  особенный счастливый случай.
- Серафина! – послышалось из соседней комнаты.
- Сейчас, сударыня.
 Серафина убежала.
-  Настька! – послышалось оттуда же.
- Иду-с.
Настя убежала.
Золотов  остался сам-друг с Юлией.
«Судьба!» - подумал он; схватил  Юлию за обе руки, повернул, поцеловал и спросил:
- Хочешь быть моею женою?
- Юлька! – послышался голос из соседней комнаты.
- Сейчас, сударыня!
- Хочешь?
- Хочу!


ГЛАВА XII


А что Качовкин? В отчаянии он решился заключить свои чувства во глубине души и, уступив Хрящову Софью, поскорей воротиться в полк. Ему хотелось только проститься с Софьей. И вот она перед ним.
Они долго стояли молча и неподвижно; наконец, сошлись, поцеловались, заплакали и опять разошлись.
- Все погибло! - сказал он.
- Что мы наделали! - сказала она.
- Прощай! я уезжаю! Будь счастлива с Хрящовым; люби его, как отца: он стоит того; я сам люблю его, как отца.
Качовкин рыдал.
- Я тебя больше уж не увижу?
- Не увидишь!
Софья повисла на шее Качовкина.
Три старые ведьмы, одна за другою, осторожно выползли из своего гнезда и обступили несчастных в ту самую минуту, как они готовы были расстаться.
Сцена была трагическая, и в трагическом безмолвии началась ее роковая развязка.
С яростью фурии, оторвала Вера Алексеевна Софью от груди Качовкина, медленно подвела к двери и сильным ударом по затылку втолкнула в другую комнату.
Затем начался оглушительный крик. Вера Алексеевна назвала Качовкина человеком, достойным виселицы, и без церемонии показала ему кулак; Любовь Алексеевна заметила, что честь для девушки драгоценнее всего в мире (она говорила правду); Надежда Алексеевна кричала что-то о безнравственности вообще. Качовкин поклонился и ушел, не сказав ни слова.
На крик прибежал Хрящов.
- Что случилось?
- Ещё спрашиваешь!
- Не знаю, так и спрашиваю.
Старые девы объявили Хрящову, что Качовкин обнимал Софью, стоял перед ней на коленях и хотел ее увезти. Хрящов долго не верил: благородная и добрая душа его не могла допустить, чтоб нежно-любимый и облагодетельствованный им человек решился поступить с ним так низко.
- Стало быть, и Софья его любит? - спросил он после долгого молчания.
Девы испугались.
- Как можно! Если б любила, то была бы с ним за тысячу верст.
И между тем, как он размышлял, торжествующая Надежда ходила подле него, как пава, и наконец сказала:
- Знаете ли, братец, я выхожу замуж!
- За кого?
- За С***.
- Да что он, - воскликнул изумленный и сердитый Хрящов, - с ума что ли сошел?
- Так же, как и ты, братец, - колко ответила уязвленная дева, и побежала отыскивать С***, чтоб сообщить ему оскорбительное выражение Хрящова.


ГЛАВА XIII


А у Хрящова не выходил из головы Качовкин. Он ходил, опустив голову, из комнаты в комнату, и все думал о неблагородном поступке своего любимца. – Приди ко мне (рассуждал Хрящов) и скажи: «Софья мне нравится, будем действовать друг против друга, но открыто, как честные люди», - все было бы в порядке вещей. Пусть бы она даже его предпочла! А то - обман, низкий обман! Хрящов готов был заплакать. В одной комнате, он встретил штык-юнкера, и ну изливать желчь, которая душила его. Он думал, что штык-юнкер действует заодно с Качовкиным. Любовь Алексеевна сдержала свое слово, и насплетничала на бедного штык-юнкера ротмистру. Предоставляем читателям вообразить, как Хрящов напустился на штык-юнкера.
Хрящов ушел. Штык-юнкер остался в недоумении.
Штык-юнкер был добрый человек, неспособный ко злу. У отца его было больше тысячи душ, и когда Игнашу отвезли в полк, с ним отпущено было столько денег, что их стало бы на годичное жалованье сотне канцелярских чиновников. Игнаша был малой веселый и бойкой; деньги текли у него через пальцы, как вода; он в особенности любил стрелять. Разе идут они на охоту: целая толпа, человек десять; у Игнаши ружье английское, двуствольное - и оба курка взведены: он и не видит, что они взведены. Вдруг выстрел: оба ствола выпалили?.. как? отчего?.. От неосторожности! Товарищ, шедший перед Игнашею, застонал и повалился. Игнаша упал вслед за ним от ужаса невольного преступления. Раненый на другой день умер: дробь из двух зарядов искрошила ему всю внутренность; Игнашу присудили на два года в монастырь на покаяние; Игнаша вместо двух пробыл четыре, и здесь-то в отставном штык-юнкере развились все добрые качества, которыми он впоследствии украшался: незлобие сердца, беспримерная доброта и крайняя осторожность не только в действиях, но и в самых словах.
Все, знавшие его, невольно чувствовали к нему уважение, в особенности Хрящов и С***, которые некогда служили с ним в одном полку и были свидетелями его несчастной неосторожности. Качовкин любил штык-юнкера, как отца, и ему-то обязан был внушением благородной решимости уехать как можно дальше от Софьи, предоставив ее Хрящову. Судите же, как должны были поразить добрую душу штык-юнкера незаслуженные упреки Хрящова и вообще все, что с приезда дев творилось в их прежде счастливом и тихом углу!..
Он стоял как пораженный громом, и допрашивал сам себя, что бы могло подать повод к странным упрекам, которыми осыпал его Хрящов. Старые девы, подслушавшие все, что сказал ему Хрящов, сочли нужным вывести бедного штык-юнкера из недоумения , и разом выскочили из своей засады.
- Не клади пальца между дверями - не прищемишь! - злобно сказала Вера. - Косые глаза все криво видят... понимаете ли?.. Кто меньше говорит, тот меньше теряет... покорная слуга.
И она ушла. Штык-юнкер вослед ей вежливо поклонился.
- Однажды, - сказала Надежда, - в доме моей приятельницы, я давала ей советы, которые клонились к ее пользе; но она сказала, что не имела в них нужды, и что я ей докучаю. После такого объяснения, я поступила вот как: села в карету и уехала от нее, да, уехала!..
И Надежда ушла так быстро, что штык-юнкер едва успел поклониться.
- Ну, на что это похоже? - сказала Любовь. - Кто вас просил мешаться в чужие дела? До которых пор будут продолжаться эти сплетни... эти наговоры? Такой-то вы советник, такой-то вы друг! Вместо того, чтоб поддерживать взаимное согласие, вы производите расстройство, ссорите брата с сестрами, мать с дочерью и приятелей между собою.
Любовь ушла. Штык-юнкер и ей поклонился. Рассудок его был близок к помешательству.
Страшно топая каблуками, с гневно-сверкающим взором и расстроенной физиономией, наткнулся на штык-юнкора С***.
- Где Хрящов?
- Не знаю.
- Назвать меня сумасшедшим! - За то, что я хочу жениться!
- Как, и ты тоже?
Штык-юнкер задрожал от ужаса, и схватился за голову. Если б тут был третий, он бы непременно закричал: «Спирту!».
- Не о том речь; Хрящов меня обидел, пред девицею Надеждою Алексеевною назвал меня старым безумцем!
- Но от друга…
- Обида не разбирает друзей. - Где Хрящов?
- Не знаю.
- А я знаю, что знаешь!
- Не знаю.
- Не хочешь сказать?
- Не знаю.
- Только чтобы помешать, только чтобы расстроить... Все тебе мешает... счастье наше колет тебе глаза.
- Счастье!
- Знаю я, знаю все, что ты про меня говоришь... Напрасно беспокоишься, друг... На зло тебе, женюсь... да, женюсь!
- Тебе жениться
- Да, мне, мне... и кто мне запретит?
- Но...
- Но... но... но… самому жениться нельзя... никто не пойдет... так хочет, чтоб никто но женился!
- Сохрани Бог! Подумай, твои лета...
- Лет моих тебе считать нечего; я их сам знаю... Не тебе их считать, не тебе!.. Слышишь ли, чорт возьми!..
С*** ушёл.
«Не годится! Не годится!» - проговорил штык-юнкер в совершенном отчаянии, и слезы ручьем брызнули из его сероватых глаз. В дверях явился Золотов.
- Ваше благородие.
- Что тебе, честный солдат?
- Вступитесь за меня, попросите.
- Кого?
- Его высокоблагородие.
- С охотой. Об чем?
- Я хочу жениться.
Штык-юнкер отскочил от денщика, как опаренный кипятком.
- На Юлии, горничной Веры Алексеевны, - продолжал Золотов. – Xорошенькая девушка... любит меня…
Штык-юнкер поспешил уйти, потому что почувствовал сильное желание дать волю своим кулакам, чего с ним не случалось уже лет тридцать…
«Не в духе!» - подумал Золотов, и отправился в прихожую.
- Проздравляю! – сказал ему Федотов, нос которого был неестественно красен. – Проздравляю, брат!
- С чем?
- Будто не знаешь. С чем и проздравлять, как не с невестой. То-то будет общая радость!
- А что?
- Да так; вот увидишь. То-то будет у тебя друзей-приятелей. Как все будут любить…
- В самом деле?
- Не тебя, а жену.
- Ах ты, старый тетерев! Еще умничать стал.
- А ты молодой. Моложе тебя и во всем полку не найдется. Ой! не женись... худо будет!
- Отстань от меня.
- Не отстану.


ГЛАВА XIV


Между тем, С*** отыскал Хрящова и запальчиво требовал от него удовлетворения.
- Еще раз повторяю, - говорил он, - между своими - все готов снести от тебя, но пред девицею Надеждою Алексеевною - дело другое! Ты должен при ней просить у меня прощения!
- Здесь, я прошу у тебя прощения, а пред нею не стоит.
- Нельзя ли повежливее?
- Вот еще! Моя сестра и притом, скажу тебе, брат, по совести, выеденного яйца не стоит!
Гнев С*** усилился до того, что не было никакого способа окончить ссору миролюбиво; он готов был нанести Хрящову одно из тех оскорблений, которые смываются кровью. Вдруг, через две комнаты, в прихожей, послышался страшный, прерывистый крик двух человеческих голосов и потом болезненно-гневный вопль, призывающий на помощь. Хрящов и С*** бросились в прихожую. Глазам их представилось страшное зрелище:
Золотов сидел верхом на Федотове, и тузил его, сопровождая каждый удар особенною бранью. Федотов рычал, как медведь, и по временам яростно вскрикивал:
- Быть тебе с рожищами, плутова голова!
Когда их розняли, Федотов вскричал жалобным голосом:
- Ведь я для его же пользы говорил, ваше высокоблагородие. Хочет жениться в такие лета… ссылаюсь на вас, ваше высокоблагородие: не с ума ли он спятил?
Хрящов немножко смешался.
- Я хотел образумить его, - продолжал оскорбленный денщик,  толковал ему, что когда муж стар, а жена молода, или жена стара, а муж молод - дело бывает неладно! Что старо, то старо; что молодо, то молодо! Огонь жжёт, вино греет, вода холодит. А он ну меня колотить.
- Не выдержал, ваше высокоблагородие! Он, изволите знать, говорил, что на меня будут указывать пальцами, что жена... то есть... как сказать вашему высокоблагородию...
- Понимаю.
- А я знаю свое: мне столько же лет, думаю, как и командиру. Когда сами вы, ваше...
- Тс!.. Смирно! - перебил Хрящов с живостью.
- Понимаю!
- На что же ты ему насильно советуешь, - спросил С***, обращаясь к Федотову, - когда он не хочет слушать?
- Жалко, ваше благородие, - отвечал Федотов. - Как бы то ни было, свой брат. Сам после будет жалеть. Был человек хоть  куда: все его любили; разумной головой звали... а теперь все станут смеяться. Ваше высокоблагородие, сделайте милость, не позволяйте ему жениться, не позволяйте!..
- Тс!.. молчать! – воскликнул Хрящов. - Ну вас! марш в прихожую!..
Возвратившись в гостиную, Хрящов в С*** несколько минут молча прохаживались по комнате; наконец, остановились, пристально переглянулись, громко захохотали и бросились друг другу в объятия.
Как? что такое? Да так, ссора Золотова и Федотова с ее причинами и последствиями, образумила стариков. Они поняли, что старые девы вовлекли их в ужасные глупости, который могли привесть к весьма печальным последствиям и от души благодарили судьбу, что в пору опомнились. Тут как нельзя более  кстати явился уже собравшийся в дорогу с Качовкиным Игнатий Игнатьич: он желал в последний раз попытаться возвратить нежно-любимых друзей на путь покинувшего их благоразумия. С*** и Хрящов прямо бросились обнимать его; в минуту все объяснилось. В особенности был рад Хрящов, когда узнал настоящие причины загадочных действий Качовкина и великодушное самоотвержение, с которым он решился отказаться от счастия. У доброго старика навернулись на глазах слезы.
Штык-юнкер привел Качовкина. Изъявления всеобщей радости сделались столь живы и шумны, что потревожили старых дев в их волчьем гнезде. Они гурьбой всыпали в комнату.
- Что за шум, братец?
- Празднуем возвращение рассудка!
- А вы еще здесь?
- Здесь!
- Где же, С***, вы были? Я ожидала вас.
- Я... очень жалею... подумавши хорошенько… не взирая на... на... на…
- Сестрица, я уж раздумал жениться, - сказал Хрящов.
- Крокодил! - воскликнула Вера и упала в обморок. Но Хрящов тотчас же оживил ее, объявив, что укрепит за Качовкиным половину имения, если за него выдадут Софью.
- А другая половина? – спросила Вера, вскочив, как ни в чем не бывало.
- Другая перейдет к нему, когда я умру.
Вера соединила руки влюбленных.
- А вы, С***? - нежно спросила Надежда.
- Я... я... право, поверьте... мои лета... благоразумие…
С*** совершенно смешался.
- Да что тут конфузиться, - сказал Хрящов. - Прости, сестрица, он тоже уж раздумал жениться!
Надежда упала в обморок. Но Любовь скоро ее образумила и увела в особую комнату. Там они сочинили прошение, которое через день было подано куда следует. Дело производилось; С*** храбро отписывался, но не дождался окончания процесса: он умер, когда дело перенесено было из первой инстанции во вторую.

(Литературная Газета. 1844. № 20 (25 мая). С. 339 – 344; № 22 (8 июня). С. 371 – 375).

Иллюстрации Александра Алексеевича Агина, гравированы Е.Е. Бернардским.

Подготовка текста и публикация М.А. Бирюковой.