Мчится тихий огонёк моей души

«Бог лепил их из глины, которую потом обжигал на костре. От огня глина твердела, и люди оживали».

   Я не Бог, способный создавать миры, но я – человек, способный их критиковать. Неоправданная спешка сотворения из ничего мира за шесть дней словно оправданная спешка написания из ничего курсовой за шесть часов, нелепая спешка лепки людей из глины, жертвуя качеством – одних обделяя руками и ногами, других заполняя пустотой и ветреностью, третьих наполняя ватой и опилками.  Возможно, оправданием служит сладкая мысль о заслуженном отдыхе – после шести йом, после шестичасового литья воды и пота, следующего за тяжёлой, волнительной прокрастинацией.  Возможно, оправданием служит сама жизнь – ею заложены преследующие нас страдания и потребности, преследующие нас тени прошлого, преследующая нас с самого рождения смерть; служит сама концепция самой жизни – врождённая агония, где смысл не замечая чувствовать её. Я вижу спасение в бегстве от неё в загоревшейся идее, кто-то – в догорающей надежде; ты убегаешь, заливаясь горючим, кто-то  –  заедаясь горячим; он уезжает на край свет, загорая на пляже; она сгорает на работе без выходных; они прогорают на ставках, поставив всё на кон; вы пригораете от одиночного поражения, мы – медленно догораем от череды неудач…

   Прозвенел будильник. Встал поутру, умылся, привёл себя в порядок. Посмотрел на настенные часы. Не опаздываю. Пошёл на автобусную остановку. Холодно и морозно. Тихо колышет ветви северный ветер. Я дунул, имитируя выдох сигаретного дыма. Пошёл пар изо рта. Рядом прошёл мужчина, не имитируя выдох сигаретного дыма. Он прошёл настолько далеко, что не должно было быть слышно запаха дешёвого табака, но всё равно неприятно пахло. Посмотрел вдаль на кирпичные котельные – возможно, они неприятно пахнут. Они тоже выдыхали пар, густой пар. Но нет, не должны так неприятно пахнуть. Пахло горелым. Увидел мчащихся пожарных и медиков. «Пожар», - подумал я. И успокоился. Чтобы не обходить по периметру, по плитке, решил пойти напрямик через протоптанную размокшую дорожку. Вступил – было липко. Какая-то глиняная смесь. Достал из кармана телефон, посмотрел время. Время ещё было. Пошёл к остановке дальше.

   Чем ближе я подходил, тем больше моё сердце билось, стрелки циферблата крутились, а мои надежды одновременно загорались и угасали, одновременно загорались фары автобуса, на который я спешил без обоснованной на то причины, одновременно угасали взгляды идущих к автобусу, на который они спешили, возможно, с обоснованной на то причиной. Взгляды угасали, но не гасли. Они застывали во времени, в них было всё: тревоги, страхи, мечты и планы; в них не было ничего: прошлое прошло, но не отпускало, будущее ещё не наступило, но наступало – а настоящее не настаивало. Кажется, Бог, создавая терракотовую армию, не вложил ей способность жить, способность ощущать настоящее – только оставаться запертыми в своих усыпальницах. Кто-то потерял со временем голову, кто-то конечности, кто-то свои цвета, кто-то своих товарищей, кто-то – целиком себя. Но всё, что их объединяет – это всеобщий сон, всеобщая смерть. Глиняные люди такие хрупкие: если их толкнёшь – начинают рассыпаться, но между тем они закаляются в адских перепалках, становятся крупнее, но между тем сохраняют свою хрупкую и ранимую натуру.

   Сел на хрупкую и ранимую «Руту». Ехал куда-то. Смотрел в окно. Много думал. Не курил. Не плакал, но поставил на отстающую стекающую по окну каплю. Приехал. Вышел. Поспешил. Кто-то суетливо перебирал ногами, в надежде согреться, согреваясь надеждой о согревании ещё негорячим кофе. Кто-то покорно, слегка заиндевевши ждал своего ларёчного завтрака. Кто-то сидел на бетонном выступе, разгоняя совесть других пустым стаканчиком. Веселятся, шумят, спорят и заигрывают, играют и засыпают. Только я-то с заштопанными карманами, полных денег, без кофе в руках и жирных пятен на рукавах…

   В чём разница, насколько насыщена была наша жизнь, если её будут оценивать по послевкусию? Правильнее пить горькое или горький кофе, вкуснее пить со сливками или сладостями, приятнее пить разбавленный или концентрированный? Экономно завтракать или нет, полезно есть дома или по дороге, жалко кушать с мясом или без, харамно есть со свининой или с другой утварью? Держать в руках табличку «потерял ноги», облокачивать на гранённый стакан табличку «Нечего кушать», показывать пустую табличку, загораживая наполовину полную шляпу?

   …Что-то делал, что-то сделал, что-то не делал, что-то не сделал – всем всё равно и не всё равно. Поехал домой. Что-то делал, что-то сделал, что-то не делал, что-то не сделал. Всё как у людей.

   «Почему не всё как у людей?». Света не было уже давно. Какая-то поломка. За окном не просыпалось зимнее утро. Пришлось искать в закромах свечку. Зажёг спичку. Не вышло. Зажёг второй раз. Вышло. Здесь было сыро и холодно, никак не мог согреться. Эмоционально сгорел. Устал. Ухожу на покой. Заснул. У каждого человека есть топливо. Топливо кончалось. Но его уровень надо постоянно поддерживать. Чтобы в комнате было всегда уютно, чтобы всё работало, чтобы всё цвело – нужно тепло. На протяжении долгого времени скапливаются какие-то веточки, сучки, брёвнышки, подпитывающие свой бурный механизм. Не всё сгорает и работает фитилём для гордой свечки. Тихий огонёк превращается в пожар. Комната в чаду.

   Время шло, приехали пожарные и медики, примчались зеваки и сострадальцы, разлетелись фотографии и видео по интернету. Среди массового беспорядка наблюдалась закономерность, старый порядок, обычный для таких случаев.
  - Расскажите нам, что случилось с ним?
  - Он сгорел.