Дед Никанор и всадники апокалипсиса

ДЕД НИКАНОР И ВСАДНИКИ АПОКАЛИПСИСА

Дед Никанор был одинок. Старуха его давно померла, дети разъехались, люди деревню забросили, деревня опустела, остался на деревне лишь один жилой дом, его старый дом. Деревня превратилась в пустырь — что люди разобрали на свои нужды, что быльём поросло, ивняком, лопухом да крапивой. Незатейливый огородец, несколько ульев да коза Манька — вот и всё хозяйство деда Никанора. Младшая дочка всё упрашивала деда переехать к ней в город, но дед всё отказывался — и могилки здесь дорогие, да и старое дерево не пересаживают. Дочка ругалась, но навещала деда Никанора, привозила ему сухарей, керосину для лампы, да одежды какой-никакой. Так и жил дед, доживал свой век.

Сидел дед Никанор на завалинке, починял телогреечку. День клонился к закату, садился туман, было сыровато, хотя пока и не холодно. Вдруг из рощи напротив дыхнуло лёгким тревожным ветерком, и на поляну выступил белый конь с чёрным всадником. Чёрный балахон с капюшоном на всаднике оттенял белизну коня.
Поёжился дед Никанор. Жутковатое впечатление оставлял этот всадник. Высокий, худой, весь чёрный, лица не видно, да и на плече всадника сидела огромная серая крыса, что не придавало зрелищу приветливости.
— Здравствуй, старик, — тихим глухим голосом сказал всадник. — Подскажи, где коня напоить.
— Здрав буди, мил человек. Пойдём, покажу, где колодец.
Пока конь пил, дед любовался конём. Добрый конь, отмечал про себя дед Никанор. Отвык он от людей, от лошадок, и не скрывал своего любования.
— Как ты живёшь здесь, старик? Не болеешь ли чем? Не нужны ли лекарства?
— Дык спасибо, мил человек. Пчёлки у мене. Если что, пчёлки выручат.
Всадник поблагодарил и уехал.

Сидел дед Никанор на завалинке, порты починял. Порты прохудились. День клонился к закату. Вдруг из рощицы напротив повеяло тёплым ветерком. На поляну выступил огромный конь рыжей масти, на нём всадник в длинном красном балахоне с белым крестом. К седлу приторочен старинный двуручный меч. Ну дела, подумал дед Никанор.
— Здравствуй, старик, — голос всадника был как приглушённый раскат грома. — Помоги коня напоить.
Пока конь пил, всадник спросил Никанора, —
— Как ты живёшь здесь, старик? Не обижает ли кто?
— Дык кому обижать-то? — улыбнулся дед Никанор. — Людей, почитай, на сто вёрст вокруг нету. А кроме людей кто ж обидит?
Всадник поблагодарил и уехал.

Сидел на завалинке дед Никанор, перебирал листья брусники для чаю. День клонился к закату. Из безмолвной соседней рощицы вышел ослепительной красоты вороной конь, тонконогий, длинногривый, на коне всадник в таком же длинном балахоне с глухим капюшоном. Дед Никанор не стал дожидаться вопроса, пошёл к колодцу. Пока пил конь, всадник спросил, —
— Не испытываешь ли в чём нужды, старик? Есть ли что кушать, обогреть тело, порадовать душу?
— Дык спасибо, мил человек. Земля кормит, коза помогает, пчёлки помогают, доча не забывает. Всё слава Богу.
Всадник поблагодарил и уехал.

Сидел дед Никанор на завалинке, мастырил скворешник. День клонился к закату, на луга уже ложился туман, и из рощицы напротив повело вдруг мертвенно-ледяным ветерком, будто на дворе был не конец лета, а глухозимье. Из рощицы на деда вышел рослый конь светло-пепельной масти, на нём всадник в белом балахоне, будто в погребальном саване. Огромного росту был всадник, только очень худ и несколько сутул. Дед Никанор встречал его уже у колодца.
— Как ты живёшь здесь, старик? Давно ли ты здесь один?
— Давно, мил человек. Давно один. Старуха моя померла, дети разъехались, люди деревню оставили.
— Не устал ли ты жить? Может, хочешь к старухе?
Дед Никанор задумался. Вопрос серьёзный, надо подумать. Подумав, сказал —
— Ты знаешь, сынок... Иногда кажется, что и устал. Иногда кажется, что и сил уже нету. А вот дожил до утра, солнышко встало, и опять хочется жить, и хочется выйти на двор, кости погреть, пощуриться на солнышку, соловейку послушать, или печку натопишь, если зима, и прислонишься к тёплой печечке, руки погреешь — и так хорошо... А потом чайку из бруснички, да с мёдом... А может быть, и медовушечки стаканчик-другой... Знаешь, какая у меня медовушка? А знаешь, какой у меня чаёк? Иван-чай, да с брусничкой, да со смородинкой, а хочешь — и с мятой. Хошь, угощу?

Всадник рассмеялся. Смеялся он хрипло, но заливисто, громко. Потом пронзительно свистнул резким разбойничьим свистом. Ну прям соловей-разбойник, подумал одобрительно дед Никанор. Вскоре перед избушкою деда явились три давешних всадника.
— Отбой, — сказал белый. Сказал резко и повелительно. Дед понял — в этом конном клубе он главный.
Всадники съехались, встали вокруг деда, словно и не уезжали никуда.
Белый спешился, —
— Дед на чаёк приглашает. Правильно, дед?
— Ну а как жа, — обрадовался вдруг дед Никанор. У деда было ощущение, что должно было случиться что-то очень плохое, но не случилось, и уже не случится.
Всадники спешились. Деду казалось, что они тоже испытывают некоторое облегчение. Казалось, что их ждала какая-то неприятная тяжёлая работа, но теперь её делать не надо, белый её отменил.

Дед Никанор радостно суетился, предлагал гостям всё чем богат. От медовушки гости отказались, сказали, что рады бы, но они на службе, а на службе нельзя, но чаёк нахваливали, просили добавки.
Жизнь научила деда Никанора не задавать лишних вопросов. Но он не вытерпел, он всё же спросил в разгар чаепития, —
— А кто вы будете, добрые люди?
Гости смеялись. Гости сказали, что они не совсем люди. Гости по очереди представились, —
— Чума.
— Война.
— Голод.
— Смерть.

Дед Никанор почесал в затылке. Теперь ему стало понятно, что белый в натуре у них главный. Теперь ему стало до жути интересно, куда они ехали, куда они собирались, но от этого вопроса он решил удержаться.

Прощались недолго, но с добрыми чувствами. Белый повторил свой вопрос, не соскучился ли дед Никанор по старухе своей, по бабке Меланье. Дед было задумался, но тут дурным голосом закричала за домом коза Манька. Никанор улыбнулся, —
— Видишь? Хозяйство. Передай ей, что скучаю, что скоро увидимся. Передашь?
— Передам. Обязательно передам. И не торопись, Никанор, живи сколько сможешь. Впереди у вас целая вечность, Меланья дождётся.

Распрощались. Уехали. Уехали шагом. Уже было скрылись за рощей, но чёрный на белом коне вдруг вернулся, снял с плеча крысу и протянул Никанору, —
— Возьми её себе, добрый старик. Поверь, хорошая будет компания. Она ручная, умная, чистоплотная. Не говорит, но внимательно слушает. Самый лучший будет тебе собеседник.

Дед Никанор бережно принял в руки крысу. После слов чёрного она никак не казалась уже отвратительной, а была очень даже симпатичной.
— Спасибо, мил человек. А не жалко тебе?
— Не жалко. У людей теперь другие болезни, у меня теперь другие помощники, летучие мыши.

Долго стоял ещё около дома дед Никанор, глядя вслед ушедшим всадникам. Крыса залезла деду запазуху, грелась. Об ногу по-собачьи тёрлась коза Манька. Вечерело, гудели родные пчёлки, возвращаясь домой.

— Вот ить... жизнь, — повторял дед Никанор. Одною рукой он поглаживал крысу, бывшую помощницу чёрной Чумы, другою рукой чесал за ухом козу Маньку.
— Вот ить... жизнь...

На луга ложился туман.

ДЕД НИКАНОР И АПОСТАСИЯ

Не моглось Никанору. Не моглось, не спалось, всё что-то мешало. То ли помирать пора, то ли прохватило, то ли печку перетопил... Дед ворочался с боку на бок на печке, ему было тоскливо. В углу вздыхала коза Манька, это тоже не улучшало настроения. Манька зимовала в доме. Зима была студёная, лютая, в сарайке Маньке зимовать было бы трудно, и дед взял зимовать её в дом. Загона Маньке было не нужно, она и так знала свой угол, по хате не блындилась, ходила куда надо, собирать её шарики было не трудно, да всё ж таки какая-никакая, а компания. Но сейчас Манькины тихие вздохи были деду не в жилу. Муторно было деду Никанору, тоскливо.

— Стась... Стася... Ты тута? — тихим голосом позвал дед Никанор.
— Да тута я, тута, — проскрипел голос из угла.
— Ты не спишь? Давай хоть чаю-то выпьем...
— Давай, что ж с тобой делать...

Когда чёрный всадник подарил деду крысу, дед Никанор и представить себе не мог, как изменит его жизнь этот грызун. Грызун был обычный, только очень большой, ничего вроде бы другого особенного, только сразу бросился в глаза Никанору умный взгляд крысы. Она послушно пошла деду в руки, и когда всадники ускакали, дед растерянно смотрел им вслед и тихо думал, куда эту крысу девать. Он отнёс её в дом в тихой надежде, что крыса сразу сбежит, но не тут-то было. Крыса по-хозяйски осмотрела старенькую хату, прошлась по углам, обнюхала всё, странно покачала головой, потом легко взобралась в старенькое кресло-качалку, легда на бок и стала качаться, почёсывая передними лапками пузо.
Дед Никанор удивился. Уж больно осмысленными были её движения, всё поведение напоминало скорее человеческое, чем твари бессловесной и несмышлёной. Дед стоял и смотрел, как крыса качается в плетёном кресле-качалке, и не мог от неё взгляд отвести. А вскоре получил ещё и контрольный выстрел в голову. Кто-то сказал, —

— Что застыл-то? Давай хоть самоварчик поставим.

Дед Никанор огляделся. Долгая жизнь научила его ничему не удивляться, но здесь удивишься, пожалуй. Кто с ним говорит? Да и голос был какой-то не человечий, тихий, скрипучий. Дед понял, что с ним говорит крыса, но никак не мог в это поверить. Вы как хотите, но так не бывает. Или пора в жёлтый дом?

— Я это, я, — повторила наглая крыса, — давай самоварчик поставим.
— Итить твою разлетить... — простонал дед Никанор, — ну рази ж так бывает, чтобы крысы говорили?
— Поживёшь с моё, — буркнула крыса, — ещё не так заговоришь.

Крыса представилась. Имя ей Апостасия. Лет ей сколько, не знает, сколько себя помнит, столько ездит на плече у чёрного всадника на белом коне. Помнит походы войск Чингзхана, Тамерлана, хана Батыя, помнит вымершие корабли и мёртвые европейские города, помнит докторов с деревянными клювами, набитыми чесноком и целебными травами, помнит чумные бараки с охраной, помнит, как стрельцы сжигали эти бараки вместе с людьми, помнит, как поднимались до неба языки пламени от этих мёртвых костров... Поначалу деду не верилось, но крыса Апостасия рассказывала такие подробности, что не было сомнений — она всё это видела своими глазами.
Поначалу деда Никанора смущало и странное незнакомое имя.

— Что это за имя такое? — спрашивал дед, — может, Анастасия?
— Апостасия, — настаивала крыса.
— А что оно означает?
— Если не знаешь, то тебе и не надо.

Ну не надо — так не надо, соглашался дед, и стал звать крысу Стасей. Только не мог никак он взять в толк, как можно столько прожить.

— Я не знаю, — говорила Апостасия, — но я не крыса. Я символ.
— Символ чего?
— Символ чумы.

Дед ничего не понимал, но видел, что этот разговор крысе неприятен, и не настаивал. Только вспоминал страшного чёрного всадника, ёжился от холодка по спине, и понимал, что это связано с такими силами, о которых говорить не пристало. И не настаивал. Дед не читал в жизни Шекспира, но поротой задницей знал — есть истины на свете, друг Горацио, что ну их нахрен совсем.

А теперь деду Никанору было муторно, было тоскливо. Он слез с печки, запалил керосинку, поставил керосинку на стол, нащупал шишки в корзинке, щепу, старый сапог, распалил самоварчик, нашёл пакетик с шиповником и листочком брусники, и пригласил крысу за стол. Апостасия проворно взобралась по ножке на стол и стала дуть в блюдечко. Ну совсем как моя старуха, подумал дед Никанор.

— Что не спится тебе, старый пенёк? — проскрипела Апостасия.
— Чтойта худо мне, Стася. Чтойта худо мне, муторно.
— Болит что ли где?
— Нигде не болит. Просто тоскливо.
— Ничего. Всё будет нормально.

Дед благодарно поглядел на крысу, и от души отлегло. Дед Никанор подул в блюдечко, взял старый сухарик и повторил про себя — всё будет нормально.



ДЕД НИКАНОР И КОНЕЦ СВЕТА

Дед Никанор сидел на завалинке и стучал молоточком. Перед ним стоял старый стул, на стуле стальная пластина, на пластине лежал кривой ржавый гвоздь. Дед пытался его выпрямить, аккуратно стучал молоточком.
За лесом гуляла деревня. Слышалась громкая музыка, в небо впивались петарды. При взрывах праздничных фейерверков коза Манька нервно вздрагивала и недовольно трясла головой.
Дед вслушался в музыку. Что-то громко бухало, словно где-то пытались заколачивать сваи, какой-то нервный молодой человек пытался всё это перекричать, уверяя всех блеющим голосом, что он русский. Чем меньше в голосе юноши было уверенности, тем он громче надрывался.
Дед задумчиво кивал головой и усмехался в усы.
Деревня появилась недавно. Когда-то она была, дед помнил её ещё по детству.
То ли Жданово, то ли Жбаново, то ли Жабово... Память уже не держала название. Но после смерти вождя всех народов, когда отменили крепостное право, деревня исчезла. Люди подались в город искать лёгкой жизни, по месту прописки остались только лопухи да крапива.
И надысь вернулась деревня. По какой-то там экологической программе поставили новые дома, вернулись люди из города, не у всех заладилась лёгкая жизнь.
Поначалу Никанор немного взгрустнул. Он отвык от людей, да и не больно-то он понимал нонешнюю жизнь. Но быстро себя успокоил — свято место пусто не будет, да и в людях есть не только минусы, есть и плюсы. Сельпо, фельдшерский пункт... да и несколько вёрст до этого Жбанова давали некий зазор, продышаться. Только крыса Апостасия немного ворчала, да оно и понятно.

Вакханалия длилась давно, чуть ли не с утра. Дед не знал, что за праздник сегодня, но деревня так исступлённо гуляла, что не было сомнений — торжество пришло не на шутку.

— Дураки, — бурчал дед в усы, — спалят деревню.

На лесной дорожке от деревни к хутору деда появилась фигура. Фигура была вся нараспашку, в расстёгнутой телогрейке, и резко махала руками, словно собиралась взлететь. Но взлететь ей мешала изрядная бутыль самогону, зажатая в кулаке, однако бутыль служила хорошим балансом, не дающим фигуре упасть.
Это был Васька, большой государственный человек. Он был стрелочник. Он служил на станции, сортировал паровозы. Он решал, кому налево, кому направо.

— От мене зависить, — говорил Васька, — кто куды доедеть.

Васька был старый знакомый Никанора. Ещё до появления деревни он иногда заходил к Никанору. Васька был не только стрелочник, но ещё и обходчик.
Васька, тяжело отдуваясь, бухнулся на завалинку к деду, бережно вытянув вперёд руку с бутылью.

— Давай выпьем, дед. В последний раз выпьем.
— Да что жа в последний?
— Эх, да ты же не знаешь! — встрепенулся стрелочник Васька, — у тебя же тиливизира нету! Да завтра же всем кирдык! Как есть кирдык! Летить на нас какая-то здоровенная хрень из космоса, завтра в три в землю врежется где-то в Тихом океане, всё утонеть, а если не утонеть — сгорить.
— Ну и хай горить, — задумчиво сказал дед Никанор и ревниво посмотрел на очередной гвоздик, достаточно ли он прямой.
— Да ты что, дед? — закричал Васька-стрелочник, — ты не понял што ли? Мы завтра умрём!
— Ну и ладно, — спокойно сказал дед и застучал молоточком, — умрём так умрём...
— Ну дык дед, выпить же надо, — Васька звучал уже не так уверенно.
— Зачем?
— Как зачем... В последний раз жа...

Из-за леса опять донеслось —

— Я русскиииий !!!

Дед опять покачал головой.

— Дед, стаканчики есть?
— Спасибо, Вась. Я не буду. Мне гвоздики надо.
— А чё ты задумал?
— Да вишь, скворешник задумал, а гвоздиков нету. Хотел было в сельпо за гвоздями, да сельпо поди не работает...
— Какое сельпо? Все бухают.
— Ну видишь, бухают. А мне гвоздики надо.
— Не, ну вы гляньте... — пьяно заржал Васька, — завтра конец света, а он скворешники делает.
— А как жа? Скоро скворцы прилетять, а у мене скворешиков нету. Нету квартирок для птиц. Непорядок.
— Дед, ты совсем с глузду съехал? Завтра не будет ни тебя, ни скворцов. Завтра уже ничего не будет.
— Ну и что? Разве конец света повод, чтобы скворешники не делать?
— Ту ты, дед, даёшь...
— Чего я даю? Ну, может, прилетить эта хрень, а может и не прилетить... А я без скворешников.
— Прилетить, прилетить. Учёные уже всё посчитали. Завтра в три как с куста.
— Ну и ладно. А разве ж так встречают конец света? Вот вы обожрётесь, переблюётесь, обрыгаетесь, пересрётесь, передерётесь, девкам подолы пообрываете... Разве ж это порядок? Завтра с Богом встречаться, а вы облёванные, с похмела, рожи разбиты...
— Да нету никакого бога... — Васька нервно взмахнул рукой. — Вона бабки всё молятся, а что толку? Нету никакого бога.
— А если найду?

Васька замолчал, пригорюнился, уронил голову на руку, посмотрел на фейерверк над деревней. Поставил бутылку на землю.

— Ну и как ты думаешь надо встречать конец света?
— Да как хочешь. Что делал, то и делай. Я вона скворешники делаю.

Васька опять помолчал, почесал репу, подумал.

— Слышь, дед... Давай подмогну.
— Давай. Я вон пока гвоздики выпрямлю, а ты дощечки пили.

Из дома деда Никанора выползла здоровенная крыса, подарок чёрного всадника. Крыса хрипло, но внятно сказала —

— Слышь, Вась, никакого конца света не будет. Облетит нас эта хрень. Они не учли космический ветер.

Васька так и съехал с завалинки прямо в дорожную пыль. Испуганно заморгал, беспомощно оглянулся, башкой помотал, —

— Это чё? Это чё такое?
— Ничё, ничё, чудеса дрессировки, — улыбнулся дед Никанор, — не отвлекайся, Вася, пили дощечки, пили. Скоро скворцы прилетять.





ДЕД НИКАНОР И МЕТАФИЗИКА

С некоторых пор стали у деда Никанора любимым развлечением беседы с умной замечательной крысой. Особенно зимними вечерами. Дед ставил самоварчик, высыпал на стол сухарики, доставал медку и варенья, они долго, не торопясь, дули на блюдечки, хлюпали чаем, грызли сухарики, беседовали о том — о сём... Апостасия была кладезем информации. Ни радио, ни тиливизира у деда Никанора не было, жили они при свечах и лучине. Понятное дело, не будут же электрики обслуживать линию, на конце которой один дом Никанора. Экономика должна быть экономной.
Свечки дед сам катал из пчелиного воску. Они быстро сгорали, но славно потрескивали и были крайне душисты. Даже крыса Апостасия, при всей своей нелюбви к открытому огню, свойственной бессловесным, довольно поводила носом, да и слово «бессловесные» к ней относилось с трудом. Никанора весьма забавляло, как крыса, немного сгорбившись, сидела перед блюдечком с чаем, сжимая в лапках сухарик, и дула на блюдечко словно старушка. Апостасия была кладезем знаний, её надо было только разговорить.

— Слышь, Стась... Не дают мне покою эти всадники... Как тебе с ними жилось? Как они живут, о чём говорят в дороге, как на жизнь смотрят? Что они за люди вообще?
— Я же тебе говорила, они не совсем люди... вернее, совсем не люди.
— Ну ладно. Тем интереснее. Не люди. А кто?
— Не знаю. По вашим понятиям, наверное, это ангелы смерти.
— Даа... ребята суровые. А где они живут? Они вообще где-то живут?
— Нет, они всё время в дороге.
— И ты вместе с ними? Всё время?
— А как же? Работа такая...
— Да, работа что надо. Беду приносить.
— Ты знаешь, сколько тыщ лет я с ними болталась, а так и не поняла — несут они беду или идут за бедой.
— Вона чё... Это как же?
— Говорю ж тебе, толком не знаю. Я не очень разбираюсь в ваших законах. Только кажется мне, они не несут беду, а идут за бедой, только ставят печать. Мне кажется, все беды себе вы приносите сами, а они только фиксируют, следят, чтобы соблюдались последовательности. Война-голод-чума-смерть. Голод-смерть-война-чума. Они всегда вместе, но строго один за другим.
— Тысячи лет... Только подумать... А откуда ты взялась? Как вы познакомились?
— Это было давно, очень давно, в Великой Степи, когда хань и хагазы воевали с цивилизацией хунну, а потом хунну и хагазы воевали с цивилизацией хань. Я жила в обозе у хунну, в повозке с зерном. Наверное, разносила чуму. Но это не точно.
— Хань, хунну, хагазы... Это чё за звери такие?
— Хань, потом шань — это будущие китайцы. Хунну — великий степной народ из разных племён, будущие монголы, скифы, буряты, все степняки вплоть до Каспия. Хагазы — загадочный горный народ. Размалёванные, разрисованные, с крашеными волосами, дикие, лютые, но почему-то они первыми научились плавить бронзу, принесли бронзу вниз, в Великую Степь.
— Ишь ты, ишь ты... Как в кино... Даже не верится. И чем дело кончилось?
— Да ничем, как обычно. Повоевали, остались при своих. Хагазы ушли в горы, хань отгородились от хунну великой стеной и стали китайцами, хунну заскучали и ушли на запад, ближе к Уральским горам, отдышались, зализали раны и пошли дальше на запад, стали европейскими гуннами. Ну а что было потом, ты, наверное, знаешь. Падение Рима, чума.
— Стась, а где сейчас чума? Что-то давненько не слышал про чуму.
— Это символы. Чума не всегда чума, голод не всегда физический голод, война не всегда поножовщина стенка на стенку… Только смерть всегда смерть, простая реальная смерть. Потому он и главный в этой команде.
— Ну ты глянь... И так без конца?
— Кто вас знает? Пока конца не видно. У всадников не меньше работы, чем раньше. Мне кажется, даже больше. Обезьяны есть обезьяны... Правда, небо присылало к вам Человека. Но вы его не услышали.
— Человека? Его? — Никанор взглядом показал на икону.
— Его, его.
— Ну как не услышали? Вон, вишь, храмы по всей земле стоят, колокольный звон, лепота, утешение...
— Ну и что толку? Сделали из него племенного божка, тем дело и кончилось, расколбасов меньше не стало. Как всегда, слабоумные. А Он говорил о другом.
— О чём, Стась?
— Не смеши меня, Никанор. Не крысячье это дело, крысе учить обезьяну, как быть человеком. Чай, умеешь читать, всё написано.
— Слышь... А ты Его видела?
— Не твоё дело. Много будешь знать — скоро состаришься.
— Дык я и так старой, — смеялся дед Никанор, — Куды же старее?
— Всё относительно, — хихикала крыса.

А и правда, всё относительно, думал дед Никанор. С тех пор, как поселилась у него волшебная крыса, дед стал замечать странные вещи. Видеть стал лучше, спина стала меньше болеть, коленки стали меньше скрипеть, стал меньше уставать Никанор, словно старость бежала от него.

— Метафизика, итить-разлетить, — хмыкал дед Никанор.

Это слово деду подарила умная крыса, сам дед Никанор не был мастак по умным словам. Но это слово деду понравилось, теперь он, чуть что, фыркал и говорил — метафизика, итить-разлетить.

— Чаю-то поддуй, Никанор. Чай простыл.
— И то, Стася, поддую, поддую. А ты ишшо сухарика накося.





ДЕД НИКАНОР И ВНУТРИВИДОВАЯ КОНКУРЕНЦИЯ

— Слышь, Стась, а это когда-нибудь кончится? Когда-нибудь мы перестанем себя убивать? Ну скока ж можно-та?

Крыса лежала на боку на столе, подперев одной лапой голову, а другою почёсывая сытое пузо. Они напились брусничного чаю с сухариками, Апостасия наелась, весь её вид говорил, какое она источает блаженство. Крыса задумчиво, полузакрыв сонные глазки, смотрела на восковую свечу.

— Видишь ли, Никанор... Внутривидовая конкуренция гораздо более лютая, жестокая, бескомпромиссная, кровавая, чем межвидовая конкуренция. Особенно, внутривидовая конкуренция доминантного вида.
— Стась... Ты щас с кем разговариваешь? Сама-то поняла, что сказала?
— Если по-простому, то козлы вы безмозглые. Извини, Мань, это я не про тебя говорю.

Коза Манька в углу топнула копытом и презрительно фыркнула.

— Стась, ну я же серьёзно... Ты долго живёшь, много видела, всю жизнь состояла при ангелах смерти. Может, ты поняла, чаво нам не хватает?
— Природа, Никанор. Это природа. Природа экономит энергию. Убить проще, чем урожай вырастить. Украсть проще, чем трудиться. Дать палкой по голове проще, чем в земле ковыряться, ждать дождя, строить амбар... Линия наименьшего сопротивления — слышал такое?
— Примерно понимаю. А у вас? У вас всё иначе?
— У нас то же самое. Другое дело, что коли вы живёте по нашим законам, по законам природы, то и не претендуйте на человеческий облик. Так и скажите — обезьянами мы были, обезьянами и остались. И не присылайте к нам больше Человека, мы и без него проживём. А пришлёте — мы его опять повесим на крест, чтобы голову нам не морочил. Так, Никанор?
— Может и так, но звучит как-то обидно.
— Грешно обижаться на правду. Вот ты спрашиваешь, когда вы перестанете убивать друг друга. Ты, человек, спрашиваешь меня, старую крысу. Самому не смешно? А это ведь я должна у тебя спрашивать, чем вы друг другу мешаете.
— Не смешно, Стась. Жизнь прожил, а так ничего и не понял.
— Ты воевал, Никанор?
— Бох миловал. Я малой ишшо был. Просился добровольцем, по летам не взяли. Хотел убежать в партизаны, подумал, остался. Жалко было мамку, сестрёнок, братишек... я старшой был, без мене им было не выжить.
— Ну и что, выжили?
— Выжили. Мамка работала в офицерском госпитале, там кормили хорошо. Мамка хлеба в подоле приносила, по карточкам хлеба мало давали. Мы с братьями паслись возле столовой, держали круговую оборону около мясника. Знаешь, когда рубят мясо, отлетают маленькие куски хрящей, костей, плоти. Мы их собирали вокруг плахи мясника, потом бежали к солдатской столовой, возле солдатского госпиталя, там в помойке собирали шкурки от картошек, от свёклы. Супчик варили.
— Понятно. Мне ли не знать? Мы, крысы, чемпионы по чужим крошкам. Однако ты про большую войну. Кроме неё тоже были войны, вы же постоянно с кем-то воюете.
— Какие войны? Разве афганская? Дык для неё я уже старой был. Для той, великой — малой, для афганской — старой. Так получилось.
— А Корея, Вьетнам, Китай, Ангола, Венгрия, Чехословакия? Там тоже было кого танками давить, огнемётами жарить.
— Это я, Стася, не слышал. Тута на хуторе мало было новостей.
— Сколько тебя ещё ждёт интересного, Никанор...
— Погоди. Я никак не пойму, чего нам всё не хватает.
— Я же тебе говорю — внутривидовая конкуренция. Любая война — это война за ресурсы.
— Ресурсы? Это чё такое — ресурсы?
— Это место под солнцем, жратва и богатства земли.
— Не понимаю. Кому места не хватает?
— Вот сам и думай, кому места мало.
— Погоди... А идеи? Нас учили, что мы вроде как за идею.
— Не смеши меня, Никанор. За любой идеей всегда идут деньги. Я молодая была, любила грызть деньги. Всё не могла понять, чего в них хорошего, что вы в них находите. Поверь мне на слово — деньги невкусные. Твои свечки вкуснее.
— Итить, а я всё думаю — куды свечки деваются?
— Извини, Никанор. Они для меня как конфетки.
— Да ладно, ладно, я ещё накатаю. Ешь на здоровье. Пчелиный воск, он пользительный. Дык говоришь, всё за деньги?
— Отвечаю. Поверь. За тысячи лет насмотрелась. Запомни, Никанор — за любой идеей, за любой даже самой религиозной войной всегда стоят деньги. За спиною любого солдата всегда видны уши барыги.
— А это, как её, конкуренция? Что ты там говорила про какую-то там конкуренцию?
— Внутривидовая конкуренция? Так это она и есть — война за ресурсы, внутривидовая конкуренция. Только у вас она имеет причудливые формы. Кто-то воюет, кто-то на помойках мослы подбирает, а плодами пользуются самые хитрые, самые ушлые. А вы, лохи, даже порою не знаете, с кем и за что вы воюете, кому жизнь отдаёте.
— Слышь, Стась, а это откуда слова такие про конкуренцию?
— Из биологии.
— Вот ить... биология... да, жалко, не учили нас биологии.
— А чему вас учили?
— Ну, читать там, писать... мама мыла раму... победа коммунизма... Больше ничему не учили. У нас одна училка была на всю школу, да и то всё больше не учила, а плакала. Война, сама понимаешь. Нас жизнь учила.
— Да, Никанор. Ученье — свет, неученье — тьма. Ну и чему тебя жизнь научила?
— Да всему научила. Только не научила этой... как её... конкуренции. Какая мне нахрен ещё конкуренция? У мене пчёлки там, огородик, коза... Чё мне ещё надо? Живу кум королю. А они всё воюють, воюють...
— А ты не думал, почему Смерть развернулся? Почему Смерть сказал «отбой», когда ты ему коня напоил?
— Не думал... Чё тут думать? Как людей не приветить?
— Эх, Никанор, Никанор... простая душа...
— Ладно. Спать пойдём. У тебе вси равно ничего не поймёшь.




ДЕД НИКАНОР И ТАМПЛИЕРЫ

— Стась... Стася... Спишь что ли?
— Чего тебе, старый?
— Чайку что ли выпьем?
— Ну, давай, что ж с тобой делать... Опять пытать меня будешь? Что на этот раз?
— Да вот, понимаешь, понять хочу, откуда что берётся. Все люди, вроде, хорошие, всем добра хочется, откуда же зло в них берётся? Глядишь — вроде миленький, маленький, добрые сказки любит со счастливым концом, а потом глядь — придумал газ какой отравляющий, или попёр мир завоёвывать, или вон бонбу ядрёную сбросил на Хиросиму... и главное — спит потом спокойно, будто так и надо... Как же оно, Стась?
— Ну, ты как дитё, Никанор... Бытие определяет сознание — слышал такое? Мне нравится, как люди говорят — с волками жить, по волчьи выть. Это вы про себя говорите, будто вы собаки. И все согласны, все кивают, это звучит оправданием. С вас даже волки смеются. А что до детишек, так это ты мне на больное место наступил. Я же мать, у меня тоже были детишки. И ваших детишек я тоже жалею. А самое больное место у меня — это ваш детский крестовый поход. Почти тыща лет прошло, а он мне до сих пор снится.
— Детский? Это как? Я не слышал такого.
— Да ты много чего не слышал. Ну, так слушай, как из ваших детей зверей делают. Ты слышал что-нибудь про ассасинов?
— Нет.
— Во всех культурах всегда были тайные ордена профессиональных наёмных убийц. Ассасины, ниндзя, криптии, туги, везде своих тварей по паре...
— А у нас? У нас тоже такое было?
— А как же? Славянский пластун или подсыл дорого ценился, отличался отменной подготовкой. Например, подсыл мог просидеть неделю в реке, дыша через тростинку в ожидании жертвы. Ты бы так смог, Никанор?
— Не знаю... Ну, если только очень надо...
— Ладно. О моей душевной травме, что до сих пор мне снится. Ты про крестовые походы слышал?
— Ну, что-то слышал... Вроде мусульманы захватили Гроб Господень, а христианы ходили его воевать. Я, правда, никогда не понимал, чаво он им сдался, этот Гроб. Вроде бы это кусок скалы, его с собой не унесёшь?
— Ну, это отдельная история. Я тебе уже говорила — за любым крестовым походом ищи уши барыги. Однако к нашим детишкам. Кроме военных походов был ещё очень странный поход. В 1212 году вдруг ни с того ни с сего детишки рванули в крестовый поход, причём сразу с двух сторон — из Германии и из Франции. Немецких детишек вёл мальчик Клаус, десятилетний пастушок, французских — двенадцатилетний мальчик Этьен. Оба объявили себя посланниками Божиими, у обоих были видения. Одному было сказано, что Иерусалим должны брать не воины, а невинные дети. Другому явился сам Христос в виде нищего, попросил кусок хлеба и сказал то же самое, и даже надиктовал письмо французскому королю. И пацаны двинулись в поход. По дороге к ним приставали тысячи детей, всем внушалось, что Гроб Господень будет отдан невинным детям без оружия, мирно. Детям это нравилось, всем хотелось подвига.
— Погоди, Стася... А куды же взрослые смотрели?
— Смотрели куды надо. По дороге к ним выходили короли и епископы, пытались их вразумить, отговаривать. В Риме к детям вышел сам папа Иннокентий, снял с них обет и умолял разойтись по домам.
— Не послушались?
— Не послушались.
— Дык надо было их силой остановить...
— А вот тут самое интересное. Детей сопровождали отряды тамплиеров. С ними никто не хотел связываться.
— Тамплиеры? Это кто такие?
— Католический воинский орден. Рыцари-монахи, воины Храма.
— Заковыристо... Монахи-спецназовцы?
— Ну, да. Очень могущественный орден, они никому не подчинялись, серьёзная военная сила и серьёзные деньги.
— Ну, а детишки им зачем?
— Сейчас поймёшь. Дети есть дети, шли без еды, без оружия, как переправляться через море, тоже не думали. Предводители, Клаус и Этьен, им внушали, что перед ними расступится море.
— Дети верили?
— Верили. На то они и дети. Но главное не в этом. Волшебным образом в Марселе нашлось сразу семь кораблей, которые согласились переправить детей. И отвезли их почему-то не во Святую Землю, а в Алжир, в Африку, на невольничий рынок. И там всех продали в рабство.
— Ну, как же так, Стась? Ну, это что за нелюди?
— Вот как хочешь. Но это ещё не самое страшное. Самое страшное, что тысячи детей попали к Старцу Горы. К ассасинам.
— Что ли к убивцам?
— Да. Самых здоровых и крепких отвезли в крепость Аламут, в гнездо ассасинов, где из них готовили наёмных убийц.
— Ничего не понимаю. У мусульман своих детей что ли не было? Или для этих тамплёров это были такие уж серьёзные деньги?
— Головой подумай. Деньги — копейки, и дело тут не в том, сколько детей, а какие дети. Дети европейские, светловолосые, светлоглазые, свои, не вызывающие подозрений в Европе. Теперь понимаешь?
— Итить-разлетить ... Стало быть, эти сасины готовили убивцев для делишек тамплёров?
— Вот, Никанор, ты всё понял.

Дед Никанор помолчал, помотал головой.

— Стась, Ну, и как теперь верить в людей?
— А я в них и не верю. И небо не верит. Небо не верит в людей, небо верит в отдельного человека. Вы странные твари, вас вместе возьми — вы нелюди, а по отдельности — посиди, поговори, в каждом найдётся что-нибудь человеческое.
— А я буду верить, — зло запыхтел Никанор. — А я буду верить, и в человеков, и в человека. Нету другого путя. Но вот если встречу тамплёра — сам придушу. Своими руками.
— Не возражаю, — хихикнула крыса. — Самоварчик раздуй.





ДЕД НИКАНОР И ТОНКИЕ ЭНЕРГИИ

Перезимовали. Пришла весна. Дед Никанор копошился в рощице неподалёку от дома, собирал щавель для супчику, как вдруг услышал истошный дикий женский крик со стороны дома. Дед вздрогнул, перекрестился и понял — случилась беда.
Никанор бросил корзинку со щавелем и со всех ног пустился домой. Он всё понял. Наверное, Нинка приехала, увидела крысу, тут её и сказило. Воображение рисовало деду страшные картинки, как любимая его доча Нинка, человек уже немолодой, сама уже бабушка, входит в дом, видит в доме крысу величиной с кошку, теряет сознание, падает, бьётся головой о край стола, или об печку... море крови... бездыханное тело... С воображением у Никанора было всё в порядке.

— Итить-разлетить — пыхтел Никанор. — Итить-разлетить...

Долго ломился до хаты дед Никанор. Старость не радость, аж два раза упал, ноги запнулись. Добежал. Схватился за притолоку. С трудом отдышался. Прислушался. В хате вроде бы говорят. Осторожно, тихо вошёл в хату.

— Послушайте, душенька, — скрипел голос крысы Апостасии, — кто же спорит? Творец трансцендентен, только его энергии имманентны. Это и ребёнку понятно. Оттого и родилась концепция Троицы. Вы знакомы с православным учением? Там же в одной красивой молитве прямо говорится о Духе — «иже везде сый и вся исполняй»". Что это как не квантовый эффект Наблюдателя, только изложенный языком древней поэзии? Вспомните опыт Юнга.
— Безусловно, безусловно, — говорила взволнованно Нинка, — я же о том же, просто пришло время изучения этих тонких энергий. Ну, не в каменном же веке живём, пора расширять кругозор. Этим и занимается эзотерика, изучением тонких энергий.

Дед Никанор осторожно постучал пальцем об косяк, —

— Это вы чё? Это вы о чём?
— Погоди! — сказали обе хором и одновременно махнули рукою и лапой в сторону деда Никанора, мол, отцепись, не до тебя.

Дед тихо сел на стульчик и замер.
Как потом разъяснилось, Никанор не ошибся. К нему приехала любимая доча Нинка и, не найдя отца в доме, хотела навести в хате порядок, и пройдяся по дому, вдруг наткнулась на старую отцовскую шляпу, и хотела шляпу поднять, как вдруг из шляпы вылезла огромная крыса. Тут Нинка и закричала тем диким криком, который услышал отец, и готовилась уже на самом деле упасть в обморок, как крыса из шляпы вдруг встала на задние лапы, вежливо поклонилась и отчётливо сказала, —

— Бон жур.

Тут у Нинки в глазах поплыло, но в обморок она не упала. Не исходило опасности от вежливой крысы, которая говорит по-французски.
И дед Никанор застал уже добрых знакомых за выяснением важных вопросов бытия. Разговор продолжался.

— Душенька, — настойчиво скрипела крыса Апостасия, — зачем Вам эти энергии? Нет смысла взламывать дверь, от которой положено иметь ключ. Более того, это небезопасно, поверьте. Вот посмотрите на Вашего батюшку. Он изменил мироздание и без знания тонких энергий.

Только сейчас что-то до Нинки дошло. Она растерянно посмотрела на Никанора и тихо сказала, —

— Здравствуй, папа...

И тут же спохватилась, —

— Позвольте... Папа? Изменил мироздание?
— Да, представьте себе. Он отвёл от человечества какую-то беду.
— Это как? Это как? — глаза у Нинки полезли на лоб.
— А вот так. Всадники после разговора с Вашим отцом изменили решение.
— Какие всадники??? Какое решение????
— Всадники Апокалипсиса. Чума, Война, Голод и Смерть.
— Откуда Вы знаете?
— С Вашего позволения я была в экипаже, я была их сотрудницей.
— И какое решение они изменили?
— Того и я не знаю. Ангелы смерти ничего не обязаны докладывать смертным.

И опять понеслась. И опять начались трансцендентности, имманентности, метанойи, кенозисы... Дед Никанор абсолютно ни во что не врубался, окончательно потерял нить разговора, и тихонько откашлявшись, отпросился на двор, нащипать щепы для самовару.
Нинка была гордость деда Никанора. Казалось бы, ещё вчера бегала голозадой девчонкой за бабочками, ходила на пруд с отцом ловить карасей, а вот поди ж ты — городской человек, служит в каких-то высоких науках, и сама уже кандидат каких-то наук... Как называются эти науки, дед никогда не мог ни выговорить, ни понять, ни запомнить, но его завораживало, как это звучало — кандидат наук. Никанору хотелось при этих словах вытянуться во фрунт, бабахнуть сапогами и застыть в стойке смирно. И вона, Нинка и с умной крысой говорит на равных, и такими словами, что хоть убейся об косяк головою.

Пили чай хорошо, по-домашнему. Прощались тепло.

— Настоятельно рекомендую Вам, душенька, не затягивайте с докторской. Если будет нужда в материале, в фактуре — приезжайте, подумаем.
— Спасибо, дорогая. Непременно приеду. Прошу Вас, разберите провизию и подарки. Я папу знаю. Он свалит всё в один угол.
— Не беспокойтесь.
— Прошу Вас, присмотрите за стариком. Только на Вас буду надеяться. Я всегда за него так волнуюсь, так волнуюсь... Теперь хотя бы буду знать, что он под присмотром.
— Не переживайте. Всё будет нормально. Ещё поживём.

На прощание кандидат физико-математических наук Нина Никаноровна бережно, нежно взяла крысу за лапку. Апостасия отвесила кокетливый книксен. Дед Никанор тихонько всплакнул.


ДЕД НИКАНОР И ДАРЫ СМЕРТИ

Из рощи выступил всадник на бледном коне. Белый саван, скрывавший лицо, высоченная, слегка сутулая фигура всадника, крупный конь серой масти — всё показалось деду Никанору знакомым. Он поспешил навстречу.

— Здравствуй, старик, — сказал знакомый глуховатый голос.
— Здравствуй, Смертушко. Чай ты за мной?
— Да нет... Впрочем, как хочешь. Могу и забрать.
— Дык я пожил бы ишшо...
— Ну и живи. Я не надолго.

Дед взял коня под уздцы и повёл к колодцу. Конь мягко тыкался мордой в затылок деду Никанору, словно здоровался.

— Здравствуй, милай, — улыбался дед Никанор, — Узнал, узнал...

Напоивши коня, дед вопросительно посмотрел в лицо всадника.

— А что, дед? Не найдётся ли у тебя твоего знаменитого чаю?
— А как жа, это мы мигом.
— Вот и хорошо, — всадник спешился, потрепал коня по холке, — иди, погуляй.

Зашли в дом. Странное дело, в доме не было крысы Апостасии. Только шляпа лежала в углу, где крыса свила гнездо. Дед хлопотал возле самовара и пытался понять, что происходит, но задавать вопросы робел. Гость такой, которому не задают лишних вопросов. Что сочтёт нужным — сам всё расскажет.
Смерть сидел на лавке у стола, устало выпрямив спину, закинув ногу на ногу, покачивая чёрной ботфортой. Дед мельком заметил — на ботфорте не было звёздочки. Ну и то, подумал дед Никанор, наверна, тоже вместе тысячи лет, наверна, и без пинков друг друга понимают.
Налили чайку. По хате разлился запах брусники. Смерть откинул капюшон, дед наконец смог его рассмотреть. Длинное худое лицо неопределённого возраста можно было бы назвать даже красивым, если бы не нездоровая кожа бледно-воскового цвета даже с зеленоватым оттенком, сухие старческие губы и очень глубоко запавшие глаза неопределённого, какого-то белёсого цвета.
Долго молчали. Пили чай. Смерть словно отдыхал от чего-то. Наконец тихо сказал, —

— Ты уж не обессудь, Никанор, если нарушил твои планы. Устал я. Твоего чайку захотелось.
— Дык чаво там, какие у мене планы, сиди себе на завалинке, кости грей... Гостям мы всегда рады. А что устал — дык понятно, работа тижолая чай... я бы давно кони двинул от такой-то работы...

Смерть усмехнулся. Он оценил каламбур.

— Я и сам бы кони с удовольствием двинул, да на кого ж вас оставить?
— Эт я уж не знаю...
— Вот и я не знаю.
— Давай я горяченького тебе подолью, — суетился дед Никанор. Ему было приятно, что шутка про смерть смерти Смерти понравилась. И вдруг спохватился, —
— Смертушко, а где ж остальные?
— Остальные на работе. Только я слинял к тебе в самоволку. Всё на Валек спихнул.
— Вальки? Что за Вальки?
— Валькирии. Есть такие. Тебе оно не надо, ты их не увидишь. Когда придёт время, я сам тебя приму. По-товарищески.
— В самоволку? — Улыбнулся дед Никанор, — А рази ж так можно?
— Конечно нельзя. Но я очень расстроен, старик. Мне уже всё равно, пусть накажут. Я давал запрос в Канцелярию, чтобы в следующем мире мне дали другую должность. Больше сил моих нету. И ответа всё нет.
— Итить-разлетить... бюрократы...
— И не говори, Никанор... А я ведь давно здесь, я ровесник жизни. Когда появилась жизнь, появился и я. Прикинь, сколько я здесь корячусь?
— Да уж, — протянул дед Никанор, — страшно подумать, сколько ты горюшка видел.
— Вот-вот... Кроме горюшка я ничего и не вижу. Только ты меня понимаешь.

Дед согласно кивнул.
Помолчали. Дули на блюдечки. Никанор вдруг поймал себя на том, что он гостя жалеет. Вроде бы, беспощадная смерть, порой лютая, неизбежная смерть, что в ней может быть хорошего? Но Никанор смотрел в эти запавшие, грустные, уставшие глаза, и не мог от себя отогнать ощущение, что он сочувствует воплощению смерти.
Смерть вдруг наклонился к деду Никанору, хитро подмигнул, и заговорщицким свистящим шёпотом спросил, —

— А что, Никанор, нет ли у тебя медовушечки? И табачку?
— Медовушечки есть, как не быть, — заулыбался дед Никанор, — два года стоит, настоялась поди... А табачку — щас мы глянем. Сам-то давно не курю, щас посмотрю, вдруг где завалялся.

Дед полез в закрома, нашёл бутыль медовухи, полез по сусекам, долго рылся на полках, и вернулся к столу, победно вытянув руку со старым кисетом, —

— Есть. Ты смотри, есть табачок. Только я за него не отвечаю, сажал уж забыл когда, щас посмотрим, может, он уже в труху извалялси...
— Давай, давай, старик, — шипел Смерть, — где наша не пропадала...

Налили по чарке, дед Никанор нашёл обрывок старой газеты, скрутил самокрутку. Выпили, крякнули. Смерть протянул, —

— Хорошааа... Давай сигаретку.

Прикурил от керосиновой лампы. Сладко выпустил дым, держа самокруть в огромной костлявой воскового цвета ладони, спрятав огонёк под ладонью, словно на фронте. Опять закачал ботфортой, но уже не устало, а озорно, как молодой офицер ушедших эпох эполет и ботфорт
Усидели бутыль, поболтали ещё. Дед раздухарился, спросил, —

— Слышь... мою не видал?
— Не видал, — сказал Смерть, — она не в моём департаменте. Её нет в царстве мёртвых.
— Это как жа? — Удивился дед Никанор.
— А вот так. Она в другом департаменте. Не волнуйся, с ней всё в порядке. Когда-нибудь встретитесь, она сама тебе всё расскажет.
— Вона чё... Вона как... Я ничего не понял.
— Не переживай, говорю. Поживёшь — увидишь. Вернее, помрёшь — увидишь... Ну, впрочем, ты понял.
— Ничего я не понял.
— Повторяю. С ней. Всё. В порядке. Ты мне не веришь?
— Верю, верю...
— Вот и верь. Больше я ничего не могу тебе сказать. Пойми, это служебная тайна.
— Всё у вас тайны, — обиделся дед Никанор, — это нельзя знать, то нельзя знать... Словно мы малые дети.
— А кто вы ещё? Как с вами иначе? Ну сам подумай, если бы миры сообщались, как бы вы могли жить здесь? Вы и так вечно за нами подглядываете, а скажи вам, что там, что бы вы здесь натворили? Вы и так что здесь творите? Вам дали законы, с вас и довольно.
— Я думаю, надо бы всё нам показать. Вот увидели бы, забоялись бы убивать, воровать, творить непотребство...
— А вот это нельзя, — возвысил голос Смерть, — вы нужны не за страх, а за совесть. Со страху вы Ему не нужны. Как твари дрожащие вы Ему не нужны. Вы любимые дети. Вот и ведите себя как любимые дети, а не как испуганные рабы, трепещущие перед плетью.
— И то правда, — вздохнул дед Никанор.

Вдруг у деда заболело в груди. Стало в груди тяжело. Никанор открыл глаза.
В хате тихо, темно, на груди у него сидит здоровенная тяжёлая крыса. Апостасия сидит у него на груди, гладит лапкой лицо и тревожно скрипит, —

— Ты чего, Никанор? Ты чего?
— А чего? — дед огляделся, он лежит на печи, крыса сидит на груди, никакого всадника нет.
— Вот приснится же такое..., — прошептал дед Никанор, — Стась, слазь с мене, чижило.

Дед слез с печи, запалил керосинку, обошёл дом, нашёл нетронутую бутыль медовухи... сунулся на полку — а табачку нет. Пропал кисет.

— Ну надо жа... Приснится же такое... Стася, а ты чаво всполошилась?
— Ты разговаривал во сне, Никанор. Разговаривал громко. Я за тебя испугалась.
— Ишь ты... приснится же всякое... Давай што ли чаю поставим?
— Давай, — облегчённо сказала умная крыса.

Дед Никанор хлопотал возле самовара и ухмылялся в усы. Сны снами, а кисета-то нету... Нету кисета... Деду было приятно, что не Смерть у него что-то забрал, как положено ему по инструкции, а он сам подарил что-то Смерти. Деду было приятно угостить табачком ангела смерти. Даже во сне. Да и во сне ли?


--------------------------------------------------
(с) https://vk.com/id128128417