Николай Туроверов в Иностранном Легионе

Я из Африки принес
Голубую лихорадку,
Я в Париж к себе привез
Деревянную лошадку.
Иностранный легион.
Первый конный полк. Конечно,
Самый лучший эскадрон,
На рысях ушедший в вечность…

Давно и, честно говоря, не очень удачно собираю информацию о службе в Иностранном Легионе Франции и участии во Второй мировой войне известного поэта белой эмиграции, донского казачьего подъесаула Гражданской войны и вольноопределяющегося Атаманского полка Первой мировой Николая Николаевича Туроверова (1899-1972).
На данный момент, согласно разрозненным источникам, картина вырисовывается такая:
1939 г. - Туроверов вступает в Иностранный Легион, в 1-й иностранный кавалерийский полк (1er regiment etranger de cavalerie). Этот полк, созданный в 1921 г. на базе кадров 2-го иностранного пех. полка, имел в Легионе репутацию одного из самых "русских". Согласно официальной историографии 1-го иностранного кавполка на момент создания в нем числилось 128 легионеров российского происхождения, в основном - бывших военнослужащих армии генерала Врангеля, в т.ч. 33 казака.
С 1939 по начало 1940 гг. - Туроверов служит в Северной Африке, участвует в подавлении "возмущения" друзских племен (Ближ. Восток), командует подразделением туземных солдат.
Местом постоянной дислокации 1-го иностранного кавалерийского полка в межвоенные годы был Сус (Тунис). Следовательно, если выяснить, какие подразделения полка направлялись в 1939 г. для подавления волнений друзских племен, можно с определенной вероятностью определить номер эскадрона Туроверова.
1940 г. - Подразделения 1-го кавполка Легиона (один эскадрон) переброшены во Францию и, в преддверие начала активной фазы войны с нацистской Германией, приданы 97-й дивизионной разведывательной группе (GDR 97). В то же время стандартный кавалерийский полк Французской армии накануне Второй мировой войны состоял из четырех кавалерийских эскадронов и эскадрона тяжелого оружия. Таким образом, во Франции в 1940 г. оказались не все военнослужащие 1-го иностранного полка, а только его "командировочная" боевая группа. Был ли среди переброшенных в Европу бойцов своей части легионер Н.Туроверов - еще предстоит выяснить. Участие поэта во Французской кампании 1940 г. пока остается под вопросом.
В составе GDR 97, развернутой на базе 1-го и 2-го иностранных кавполков и некоторых других французских колониальных частей, на май 1940 г. числились 4 эскадрона - штабной, конный, моторизованный и артиллерийско-пулеметный; командовал им подполковник Лакомб де ла Тур (Lacombe de la Tour), который впоследствии погиб в боях. Группа была придана 7-й северо-африканской дивизии (7e Division nord-africaine). Парадоксально, но в позорно проигранной Францией войне против нацистской Германии в 1940 г. северо-африканские солдаты сражались гораздо храбрее и упорнее, чем "титулярные" французы.
Бойцы 1-го иностранного кавполка в составе 97-й разведгруппы с 18 мая участвуют в оборонительных боях против германских войск на Сомме, успешно прикрывают отступление 7-й северо-африканской дивизии на Дордонь, за что отмечены в приказе, и продолжают воевать вплоть до капитуляции Франции. Потери отправленной во Францию боевой группы полка составляют "большинство офицеров и две трети личного состава". Историки Иностранного Легиона сообщают, что после перемирия "немногие выжившие в ожесточенных боях 1940 г." были отправлены обратно в Африку. Вероятно, Николай Туроверов увольняется со службы уже после этого (остается вопрос - из Франции или из колоний) и приезжает в оккупированный Париж, где и проводит всю войну - в 1942 г. там выходит его сборник "Стихи". Очевидно, что в развернувшейся с 17 ноября 1942 г. Тунисской кампании, в которой французские войска, включая 1-й иностранный кавполк, сражались на стороне Союзников, поэт принять участия не успел - иначе у него просто не хватило бы времени на возвращение во Францию и подготовку к печати сборника в том же 1942 г. В поэзии Туроверова боевые действия против немцев никак не отражены. Учитывая биографический стиль его стихотворений, это сильный аргумент в пользу того, что с гитлеровцами ему повоевать не удалось.
Далее возникает один довольно неприятный момент - отношения поэта с военной белой эмиграцией, в частности, казачьей, в рядах которой были сильны коллаборационистские настроения.
К счастью для себя, в отличие от многих деятелей белой эмиграции, Туроверов не был замешан в вооруженном сотрудничестве с гитлеровцами. Однако нет никаких сведений и о том, что он каким-либо образом участвовал в Сопротивлении. Упоминания об этом в некоторых статьях о жизни поэта выглядят необоснованно. В то же время достоверно известно, что в период оккупации Николай Туроверов публиковался в русскоязычной газете "Парижский вестник", редакция которой занимала пронемецкую позицию. Конечно, Николай Туроверов публиковал там не идеологические материалы - стихи, статью про Верещагина и большой материал "Конец Суворова", однако он не считал для себя нравственным "табу" сотрудничать в этом издании...
Текст письма Николая Туроверова генерал-майору Д.И. Ознобишину (неск. лет назад предоставлен мне уважаемым cossacknn), датируемого, вероятно, 1942 г., иллюстрирует картину умонастроений знаменитого казачьего поэта в разгар Второй мировой войны, и картина эта, увы, очень совпадает с пронемецкой позицией весьма широких кругов белой военной эмиграции: "...теперь, когда война пошла по Родной земле, руки чешутся взять оружие и с нашими казаками навсегда покончить с большевиками, освободить Родной Дон и станицы..... Но получил приказ, что с красными справятся другие. А мне нужно готовить наш полковой музей для отправки на Родину. Кроме того после изгнания коммунистов нужно организовать обучение и просвещения оболваненного населения. Мне поручено собрать библиотеку в 10.000 (десять тысяч) книг и так же подготовить к отправке на Дон. Вашу библиотеку [т.е. Ознобишина]я надёжно храню. А в Аньере собираю книги для России. Русские со всех сторон отдают мне свои библиотеки. Только генерал Головин предоставил две тысячи книг. Всю свою библиотеку! От Бастилии с тачкой Дьяболо пешком через весь Париж я вожу эти книги в Аньер в гараж на Villa Pilodo, где мой помощник генерал Каргальсков сортирует книги, пакует и укладывает. Из-за этой работы жизнь наша стала ещё тяжелее. Жена и дочь Наташа служат в гаражах у немцев".
Как ни прискорбно, деятельность и собственные заявления поэта "при немцах" однозначно демонстрировали его непримиримую вражду к Советскому Союзу, осознанную антисоветскую деятельность и готовность воевать вместе с гитлеровцами против своей Родины, если бы не "приказ" белоэмигрантского начальства. Впрочем, после этого, несмотря на все пылкие признания, он вряд ли имел право называть Россию Родиной...
Опять же, Николаю Туроверову очень повезло, что сам он у оккупантов нигде не "служил", а оставался гражданским лицом вплоть до освобождения Парижа. В результате его оказалось не за что привлекать к ответу, во всяком случае по французскому законодательству. Своих женщин, как "засветившихся" коллаборационисток, поэт в преддверии прихода Союзников предусмотрительно отправил в село, а то "благодарные" парижане им и куафюру "а-ля Резистанс" могли устроить. Таким образом, вопрос о периоде жизни Николая Туроверова в оккупированном Париже можно с достаточно высокой достоверностью считать закрытым.
Однако все равно вопросов остается больше, чем ответов. Например:
в каком именно чине Туроверов закончил службу в Легионе? Как известно, даже высшие офицеры Российской имп. армии в 1920-х гг. служили там рядовыми. Предел карьерного роста для легионера в то время ограничивался нашивками "сержант-шефа"; даже аджуюданы, т.е. старшие унтер-офицеры, были из кадровых французских военнослужащих. В то же время известны примеры получения русскими эмигрантами немалых офицерских чинов, самый известный из них - Зиновий Алексеевич Пешков (старший брат Якова Свердлова), дослужившийся до корпусного генерала (участник Первой и Второй мировых войн, потерявший руку в бою в 1915 г., генеральский чин получен в 1943); однако во всех случаях речь шла о переходе из Легиона во Французскую армию. На тематических форумах встречал версию, что после войны Николай Туроверов также получил "юбилейное" производство в офицеры. Если это правда, то в Легионе поэт был как минимум сержантом, в пользу этого говорит и командование подразделением.
К слову, в отличие от большинства русских мемуаристов Легиона 1920-х гг. (Эраст Гиацинтов "Белые рабы", Михаил Любовин "Воспоминание донского казака. Франция и Французское Конго" и др.), живописующих тяготы службы в нем, Николай Туроверов в своих стихотворениях "Легионного цикла" создает мужественный и романтический образ этого соединения. Вероятно, причина кроется в том, что другие русские писатели, столкнувшиеся с долей иностранного легионера, в своей "прошлой" жизни привыкли к иному, гораздо более высокому общественному положению. Да, служба в Иностранном легионе была тяжелой и монотонной, французские офицеры-вербовщики беспардонно пользовались наивностью русских эмигрантов и жестоко обманывали их, жалованье и довольствие легионера оставляли желать много лучшего... Для дореволюционного интеллигента или бывшего кадрового офицера Российской императорской армии, вынужденного подчиняться грубому аджюдану-корсиканцу и много заниматься тяжелыми физическим трудом, такое положение было невыносимым и унизительным. Для простого же русского солдата или рядового казака Легион представлял собою шанс найти определенное равновесие в шатком мире эмигранта; но простые люди не оставили мемуаров.
Николай Туроверов поступал на службу в 1939 г., когда иллюзий относительно условий во французском Легионе у русской эмиграции уже не оставалось. Он знал, на что шел, и был морально и физически готов ко всем испытаниям и лишениям. К тому же он был потомственный казак, а это многое объясняет!
____________________________________________Михаил Кожемякин.

Николай Туроверов. Стихи из цикла "Легион".

1.
Ты получишь обломок браслета.
Не грусти о жестокой судьбе,
Ты получишь подарок поэта,
Мой последний подарок тебе.
Дней на десять я стану всем ближе.
Моего не припомня лица,
Кто то скажет в далеком Париже,
Что не ждал он такого конца.
Ты ж в вещах моих скомканных роясь,
Сохрани, как несбывшийся сон,
Мой кавказский серебряный пояс
И в боях потемневший погон.

2.
Всегда ожидаю удачи —
В висок, непременно — в висок!
С коня упаду на горячий
Триполитанский песок.
Не даром, не даром все время
Судьба улыбалася мне:
В ноге не запуталось стремя, —
Сумел умереть на коне.

3.
Конским потом пропахла попона.
О, как крепок под нею мой сон.
Говорят, что теперь вне закона
Иностранный наш легион.
На земле, на песке, как собака,
Я случайному отдыху рад.
В лиловатом дыму бивуака
Африканский оливковый сад.
А за садом, в шатре, трехбунчужный,
С детских лет никуда не спеша,
Весь в шелках, бирюзовый, жемчужный,
Изучает Шанфара паша.
Что ему европейские сроки
И мой дважды потерянный кров?
Только строки, арабские строки
Тысячелетних стихов.

4.
Андрею Грекову.

Нам с тобой одна и та же вера
Указала дальние пути.
Одинаковый значек легионера
На твоей и на моей груди.
Всё равно, куда судьба не кинет,
Нам до гроба будет сниться сон:
В розоватом мареве пустыни
Под ружьем стоящий легион.

5.
Она стояла у колодца,
Смотрела молча на меня,
Ждала пока мой конь напьется,
Потом погладила коня;
Дала ему каких то зерен,
(Я видел только блеск колец)
И стал послушен и покорен
Мой варварийский жеребец.
Что мне до этой бедуинки,
Ее пустынной красоты?
Она дала мне из корзинки
Понюхать смятые цветы.
О, этот жест простой и ловкий!
Я помню горечь на устах,
Да синеву татуировки
На темно бронзовых ногах.

6.
Не в разукрашенных шатрах
Меня привел к тебе Аллах,
Не с изумрудами поднос
Тебе в подарок я принес,
И не ковры и не шелка
Твоя погладила рука,
Когда в пустыне, на ветру,
Ты предо мной сняла чадру.
На свете не было людей
Меня бездомней и бедней.
Солдатский плащ, — вот все, что смог
Я положить тебе у ног.

7.
Над полумесяцем сияла
Магометанская звезда.
Ты этим вечером плясала,
Как не плясала никогда;
Красою дикою блистая,
Моими бусами звеня,
Кружилась ты полунагая
И не глядела на меня.
А я всё ждал. Пустая фляга
Давно валялась у костра.
Смотри, испытанный бродяга,
Не затянулась ли игра?
Смотри, поэт, пока есть время,
Не жди бесславного конца.
Араб покорно держит стремя, —
Садись скорей на жеребца.

8.
Вся в кольцах, в подвесках, запястьях,
Под сенью шатра, на песке,
Что ты мне щебечешь о счастьи
На птичьем своем языке?
Как все здесь по-Божески просто:
Три пальмы в закатном огне
И берберийский подросток,
В Европе приснившийся мне.

9.
Звенит надо мною цикада —
Веселый арабский фурзит:
"Под сенью туниского сада
Тебе ничего не грозит.
Какая война угрожает
Покою столетних олив?"
Веселый фурзит напевает
Знакомый арабский мотив.
Ах, нет — не поёт, не стрекочет
Звенит надо мною фурзит.
Звенят многозвездные ночи
И месяц двурогий звенит.
"Не знаем откуда и чей ты,
Но будь нам начальник и брат",
Звенят африканские флейты
Моих темнокожих солдат.

10.
На перекрестке трех дорог
Араб нашел воловий рог
И мне принес его в подарок.
Был вечер нестерпимо жарок,
И я наполнил рог вином
И выпить дал его со льдом
Арабу — нищему.
Отныне
Мы породнились с ним в пустыне
И братом стал мне Абдуллах.
Велик Господь! Велик Аллах!

11.
Снова приступ желтой лихорадки,
Снова паруса моей палатки,
Белые, как лебедь, паруса
Уплывают прямо в небеса.
И опять в неизъяснимом счастьи
Я держусь за парусные снасти
И плыву под парусом туда,
Где горит Полярная звезда.
Там шумят прохладные дубравы,
Там росой обрызганные травы
И по озеру студеных вод
Ковшик, колыхаяся, плывет.
Наконец то я смогу напиться!
Стоит лишь немного наклониться
И схватить дрожащею рукой
Этот самый ковшик расписной.
Но веселый ковшик не дается...
Снова парус надо мною рвется...
Строевое седло в головах.
Африканский песок на зубах.

12.
Не нужна мне другая могила!
Неподвижно лежу на траве.
Одинокая тучка проплыла
Надо мной высоко в синеве.
Бой затих. И никто не заметил
Как сияли у тучки края,
Как прощалась со всеми на свете
Отлетавшая нежность моя.

13.
Мои арабы на Коране
Клялись меня не выдавать;
Как Грибоедов в Тегеране
Не собираюсь погибать.
Лежит наш путь в стране восстаний.
Нас сорок девять. Мы одни.
И в нашем отдаленном стане
Горят беспечные огни.
Умолк предсмертный крик верблюда.
Трещит костер. Шуршит песок.
Беру с дымящегося блюда
Мне предназначенный кусок.
К ногам горячий жир стекает, —
Не ел так вкусно никогда!
Все так же счастливо сияет
Моя вечерняя звезда.
А завтра в путь. Услышу бранный,
Давно забытый, шум и крик.
Вокруг меня звучит гортанный,
Мне в детстве снившийся, язык.
О, жизнь моя! О, жизнь земная!
Благодарю за все тебя,
Навеки все запоминая
И все возвышенно любя.

14.
Князю Н. Н. Оболенскому.

Нам всё равно, в какой стране
Сметать народное восстанье,
И нет в других, как нет во мне
Ни жалости, ни состраданья.
Вести учет: в каком году, —
Для нас ненужная обуза;
И вот, в пустыне, как в аду,
Идем на возмущенных друзов.
Семнадцативековый срок
Прошел, не торопясь, по миру;
Всё так же небо и песок
Глядят беспечно на Пальмиру,
Среди разрушенных колонн.
Но уцелевшие колонны,
Наш Иностранный легион —
Наследник римских легионов.

15.
Мне приснились туареги
На верблюдах и в чадрах,
Уходящие в набеги
В дымно-розовых песках.
И опять восторгом жгучим
Преисполнилась душа.
Где мой дом? И где мне лучше
Жизнь повсюду хороша!
И качаясь на верблюде,
Пел я в жаркой полумгле
О великом Божьем чуде:
О любви ко всей земле.

16.
Стерегла нас страшная беда:
Заблудившись, умирали мы от жажды.
Самолеты пролетали дважды,
Не заметили, — не сбросили нам льда.
Мы плашмя лежали на песке,
С нами было только два верблюда.
Мы уже не ожидали чуда,
Смерть была от нас на волоске.
Засыпал нас розовый песок;
Но мне снились астраханские арбузы
И звучал, не умолкая, музы,
Как ручей, веселый голосок.
И один из всех я уцелел.
Как и почему? Не знаю.
Я очнулся в караван-сарае,
Где дервиш о Магомете пел.
С той поры я смерти не хочу;
Но и не боюсь с ней встречи:
Перед смертью я верблюжью пил мочу
И запить теперь ее мне нечем.

17.
Ни весельем своим, ни угрозами
Не помочь вам пустынной тоске.
Только черное-черное с розовым:
Бедуинский шатер на песке.
И напрасно роняете слезы вы, —
В черной Африке видел я мост
Из громадных, дрожащих, розовых,
Никогда здесь невиданных звезд.

18.
Умирал марокканский сирокко,
Насыпая последний бурхан;
Загоралась звезда одиноко,
На восток уходил караван.
А мы пили и больше молчали
У костра при неверном огне,
Нам казалось, что нас вспоминали
И жалели в далекой стране,
Нам казалось: звенели мониста
За палаткой, где было темно...
И мы звали тогда гармониста
И полней наливали вино.
Он играл нам, — простой итальянец,
Что теперь мы забыты судьбой
И что каждый из нас иностранец,
Но навеки друг другу родной,
И никто нас уже не жалеет,
И родная страна далека,
И тоску нашу ветер развеет,
Как развеял вчера облака,
И у каждого путь одинаков
В этом выжженном Богом краю:
Беззаботная жизнь бивуаков,
Бесшабашная гибель в бою.
И мы с жизнью прощались заране
И Господь все грехи нам прощал...
Так играть, как играл Фабиани,
В Легионе никто не играл.

19.
Вечерело. Убирали трапы.
Затихали провожавших голоса.
Пароход наш уходил на Запад, —
Прямо в золотые небеса.
Грохотали якорные цепи.
Чайки пролетали, белизной
Мне напоминающие кэпи
Всадников, простившихся со мной.
Закипала за кормою пена.
Наростала медленная грусть.
Африка! К причалам Карфагена
Никогда я больше не вернусь.
Африка, — неведомые тропы, —
Никогда не возвращусь к тебе!
Снова стану пленником Европы
В общечеловеческой судьбе.
Над золою Золушка хлопочет,
Чахнет над богатствами Кащей,
И никто из них еще не хочет
Поменяться участью своей.

20.
Я стою на приподнятом трапе
Корабля. Изнуряющий зной.
И муза, в соломенной шляпе,
Всё не хочет проститься со мной.
1940-1945
Источник: http://war2poet.narod.ru/turoverov1.html