Лампады и звезды или Песни о Будде

      Лампада  и  звезды или песни о Будде, увиденном в замочную скважину


     Я заглядываю в себя – и даже невооруженным глазом вижу там черты характера, которые, будучи продолжены, так сказать, до бесконечности, закономерно приведут к созданию по меньшей мере двух мировых религий : буддизма и христианства. Те из моих свойств, что так или иначе созвучны с беспредельностью неба или океана, а также с вечным и безответным молчанием насчет самых животрепещущих вопросов жизни, – они больше буддийские, чем христианские. А те, что похожи на зажженную лампаду в ночи или на слово, сорвавшееся с сердца подобно кричащей птице, защищающей свое гнездо, – те уже больше христианские, чем буддийские.
     Все говорят : надежда, вера, любовь. И лампадный, хотя по-своему тоже неугасимый свет, от них исходящий. О, его нельзя недооценивать! Когда посреди жизни, освещенной либо монументальным сиянием солнца, либо еще более монументальным мерцанием звезд – тоже, кстати говоря, преимущественно буддийские коордидинаты – мне предстоит вдруг лечь на операционную койку, как могу я не надеяться на благополучный исход операции? Как могу я не ценить именно в этот судьбоносный для меня час любовь и заботу моих близких? И, если операция серьезная, то, допукская летальный исход, как могу я не представлять себе, что в свете, еще недавно казавшемся мне камерным и нереальным, я воспарю к потолку, чтобы в последний раз увидеть себя с закрытым до лица одеялом?
     А дальше? К чему загадывать, что будет дальше? Но вот, допустим, мои надежда, вера и любовь полностью оправдались. И все произошло так, как я надеялся. И я еще проживу долго и счастиво.
     Однако рано или поздно меня будет ждать операция, которая, как бы искусна она ни была сделана, разве что слегка замедлит приближение смерти. И тогда надеяться будет уже не на что. И никакой, даже самый искусный хирург меня не сможет спасти. И тогда верить в него бессмысленно.  А параллельно может случиться так, что мои отношения с родными и близкими настолько износятся и сотрутся – так изнашиваются и стираются башмаки и одежда – что никакой особой любви между нами не останется.
     Останутся, быть может, привязанность и некоторая теплота. Останутся симпатия и чувство близости. Останутся взаимное уважение и благодарность за то хорошее, что любящие подарили друг другу. Сама же любовь... она уйдет, как уходят из этой жизни постепенно все ее самые дорогие гости. Уважение и благодарность.
     Так уважают друг друга путники, случайно встретившиеся на перекрестке своих дальних и разных путей. Они переночевали на станции или в хижине. Переговорили о том, куда они, почему и зачем идут. И они поделились продуктами, сувенирами, а также заветными своими мыслями и воспоминаниями. И за это они благодарны друг другу. Они встретились ненадолго. А потом каждый отправился дальше своим путем. Какая разница для вечности между совместно прожитыми десятилетиями и одной ночью у палатки перед костром?
     Я думаю, что каждый, кто испытал в жизни большую любовь, знает это громадное и возвышенное, как океан или небо, итоговое чувство большой любви : да, только полюбив человека до конца, только прожив с ним долгие-долгие годы и только познав его, что называется, насквозь и глубже, – да, только такого человека, когда придет час последнего расставания, вы проводите в дальний путь, как один путник провожает другого : просто пожелав ему счастливого пути и не обязательно думая о том, встретитесь ли вы еще когда-нибудь.
     Земная жизнь как путь без конечной цели... Разве не так? Но такой путь больше созвучен буддизму, чем христианству. Да, как океан окружает земную сушу и как небо ее объемлет, так чувства, сходные с океаном и небом, объемлют и окружают эмоции, созвучные земле. Уважение к судьбе ближнего и его пути в жизни, благодарность за то малое (или тем более большое), что он успел вам дать за время вашего взаимного странничества, пожелание ему счастливого дальнейшего пути и попутно итоговое субтильное взвешивание того, сколько вы бы могли ему еще дать, случись вам снова встретиться, – эти и им подобные душевные проявления поистине относятся и к вере, и к надежде, и к любви, как человек их переживает в повседневной жизни, как океан и небо относятся к земной суше.
     Есть, правда, некоторое однообразие в океано-небесных чувствах – но это великое однообразие. Есть определенная в них прохлада дистанции – но это возвышенная и прекрасная прохлада. И есть в них очевидное отчуждение от интересов настоящей минуты – но это монументальное отчуждение, исполненное космического достоинства. И все же... я не могу не вспоминать об интимном лампадном свете моей счастливой супружеской любви. Не могу себе представить большего индивидуального счастья. Не могу поэтому не искать снова и снова чего-то похожего на него.
     Кто же это так замечательно устроил, что мерцающий свет лампады не в силах заменить ни солнце, ни звезды? а комнатное пространство способно соперничать с океаном и небом? Если же нам в равной мере надобно то и другое, зачем тогда зацикливаться на том или другом? Вот чего я не могу теперь понять. Сдается мне, что есть еще третий кит, на котором земная жизнь и стоит. И этот кит – сама жизнь помимо мировых религий. Видно, даже для того, чтобы вломиться в открытую дверь, нужно свое время. Для меня оно пришло поздно. Но лучше поздно, чем никогда.
     И в качестве постскриптум. Маргарита Николаевна и Анна Аркадьевна. Две монументальнейшие женские судьбы в мировой литературе, относящиея друг к другу, грубо говоря, как христианство относится к буддизму. Которой из них отдать предпочтение?
     Положим, я живу после смерти с любимой женой в астральном домике, где добрый слуга зажигает по вечерам свечи, где вечно играет музыка Шуберта, а за окном цветут упоительные вишни, где можно писать гусиным пером романы или проводить над ретортой опыты на манер Фауста. Всегда!.. стоит только вдуматься в это веское слово. Всегда!.. оно означает на веки вечные стать связанным чувством, подводящим под любым дальнейшим стремлением или поиском итоговую черту.
     А что как все это начнет надоедать в один прекрасный момент? и гусиное перо (которым нечего уже писать по причине отсутствия конфликтной жизни), и физические опыты (по той же самой причине), и музыка Шуберта (а она в первую очередь), и тихо шумящие вишни (захочется посмотреть на другие деревья). И вот тогда останется от громко провозглашенного великим художником посмертного блаженства одна любимая женщина. Как это много и как это мало одновременно!
     Это так много, что никто из нас добровольно, наверное, не откажется от подобной посмертной участи, если нам ее вдруг предложат. И это так мало, что никто из нас не заглушит в себе легчайшее, как наступление сумерек, и вместе могущественное и неодолимое, как смена дня и ночи, сомнение в том, точно ли это для нас наилучший выбор и не предпочтительней ли все-таки тот поистине необъятный резервуар непочатых бытийственных возможностей, которые предлагает нам земная жизнь, правда, всегда заканчивающаяся смертью.