de omnibus dubitandum 96. 199

ЧАСТЬ ДЕВЯНОСТО ШЕСТАЯ (1857-1859)

Глава 96.199. ТЫ МОЖЕШЬ ПИСАТЬ ЗДЕСЬ…

    Мелани издала протяжный вопль:

    – А-ах… а-ах… а-а-а-а…

    – Хелена, – крикнула она, – гляди теперь, насколько он входит, если не веришь…

    Видеть я этого не могла, но схватила предмет "за милую душу", и таким образом на ощупь определила, как его якорь всё глубже и глубже погружался на дно, пока в руке у меня больше ничего не осталось, кроме двух ядер с мотком спутавшихся волос.

    Затем она перевела дух и сказала:

    – Только с Леопольдом я не могу не кричать так… потому что тогда… у меня всё время подкатывает… а-а… а-а!

    Леопольд работал как паровой молот. Его зад взлетал высоко вверх и опускался вниз. Но поскольку Мелани цепко обхватила его тело ногами, то при каждом ударе она перемещалась вместе с ним туда и обратно, и вся кровать под ними ходуном ходила.

    Я снова перебралась к изголовью, придавив своей попой подушку. Я видела, как Леопольд так стиснул вместе обе груди Мелани, что соски оказались совсем рядом, касаясь друг друга, и держал их во рту сразу оба.

    Я подняла свои юбки и решила, что на этом пиршестве мне непременно тоже должно кое-что перепасть.

    Мелани заметила это и сказала:

    – Полижи-ка и её…

    Леопольд повернул лицо в мою сторону, я подставила ему свою отверстую раковину, и он без промедления принялся выбивать на моём клиторе такую барабанную дробь, что, откинувшись на спинку кровати, я затряслась от сладострастия.

    Леопольд был виртуозом этого дела. Языком он умел стучать так же жёстко, как и тем медиатором, которым господь по своей щедрости снабдил его для земной жизни, и таким образом, наяривал на мне в том же ритме ту же мелодию, какую внизу исполнял на балалайке Мелани.

    Я просто не знала, куда мне от блаженства деваться, и изо всех сил сдерживалась до тех пор, пока одновременно не накатило на всех троих.

    Леопольд тут же исчез, а мы ещё привели себя в надлежащий порядок, прежде, чем покинуть комнату для прислуги.

    На следующее утро после этого, богатого для меня на события дня я отправилась в церковь на исповедь. Помощник священника спросил меня:

    – Итак, дочь моя, предавалась ли ты с мужчинами нецеломудренным действиям?..

    – Да, – сказала я.

    – Ты позволяла сношать себя?..

    – Да…

    – Брала ли ты мужские половые органы в рот?

    – Да…

    – Играла ли ты рукой с ними?..

    – Да…

    – Совершала ли ты ещё что-нибудь?

    – Да…

    – Что именно?

    – Я позволяла также вставлять себе с обратной стороны…

    – С обратной стороны?..

    – Да…

    – Не в анальное ли отверстие?..

    – Туда, ваше преподобие…

    – Вчера ты забыла об этом упомянуть…

    – Ваше преподобие меня об этом не спрашивали…

    Он призадумался:

    – К сожалению, я и сам об этом запамятовал. Делала ли ты ещё что-нибудь?

    – Да…

    – Что же ещё, о господи!..

    – Я позволила вылизать себе плюшку.

    Он строгим голосом произнёс:

    – В этом тебе нет нужды исповедоваться, это грехом не было…

    – Ваше преподобие, – заметила я, – я имею в виду не вас… Это был кое-кто другой…

    Он укоризненно покачал головой:

    – Совершала ли ты ещё что-нибудь… может быть, тебя кто-то лизал ещё?..

    – Нет, – сказала я, – но вчера после обеда ещё кое-кто меня угостил…

    – Кто же?

    Он был весьма удивлён.

    – Леопольд…

    – Кто это такой?..

    – Главный официант в ресторане родителей Мелани…

    – Так, и каким же образом?

    Я чистосердечно исповедалась во всём.

    Выслушав меня, он покачал головой:

    – Делала ли ты ещё что-нибудь… может быть, играла с женскими грудями или половыми органами?..

    – Да… с грудями Мелани, и ещё с множеством других…

    – А со своим братом ты вступала в кровосмесительную связь?

    Я не понимала, что он имеет в виду, однако ответила «да», чтобы его подразнить.

    Он ещё раз спросил меня, раскаиваюсь ли я в совершённых грехах, и я клятвенно его в этом заверила. В качестве епитимьи он наказал мне прочитать много раз «Отче наш», «Ангельское приветствие» и символы веры.

    На прощание он сказал:

    – Ступай и не греши впредь, грехи твои отпущены. Исправляйся! Если ж тебе, всё–таки случится опять впасть в грех, не отчаивайся, приходи ко мне, и я тебя снова очищу. Однако если ты хоть словом обмолвишься об этом с людьми посторонними, ты, на веки вечные лишишься спасения души, и черти в преисподней будут поджаривать тебя на раскалённых углях.

    Я с лёгким сердцем покинула исповедальню.

    Однако в течение нескольких недель я заметила, что преподаватель катехизиса в школе стал как-то странно посматривать на меня. Я боялась его и полагала, что он просто старается придраться ко мне. Однажды, прохаживаясь взад и вперёд между партами, он, проходя мимо меня, неожиданно положил мне на голову руку, так ласково и приветливо, что я от этого прикосновения резко вздрогнула. Затем он погладил меня по спине, продолжая при этом разговаривать с классом. Я почувствовала себя необычайно польщённой и с любовью посмотрела ему вслед.

    Во время следующего занятия он проводил опрос. Мы должны были записывать вопросы, которые он нам задавал, а одна из нас всегда находилась на возвышении возле его кафедры, чтобы на эти вопросы ответить. И эти ответы мы тоже должны были записывать. Вначале он вызвал по очереди двух девочек, а затем меня. По его требованию я встала перед ним спиной к учительскому пюпитру, который скрывал от взоров класса нижнюю часть моего тела. Сам он сидел, а я стояла у него между ногами.

    – Ты действительно хорошо подготовилась к уроку? – спросил он и взял меня за руку так, чтобы та коснулась ширинки его брюк. У меня даже мысли не возникло, что он сделал это преднамеренно.

    Однако он двигал мою руку таким образом, что она как бы случайно прошлась взад и вперёд по его ширинке. Теперь я почувствовала, как в ней подрагивает что-то твёрдое.

    Он посмотрел на меня. Затем откровенно крепко приложил мою ладонь к заветному месту под брюками, и я даже сквозь сукно смогла почувствовать его хобот.

    Он отпустил мою руку, но я не убрала её.

    После этого он ещё раз посмотрел на меня, и теперь я знала, чего он хотел. Я очень возбудилась от гордости и внезапно охватившей меня похоти, и приступила к делу, то есть сжала пальцы, и сразу наполовину обхватила его булаву, хоть она и была в футляре.

    Он приступил к длинному диктанту, единственной целью которого, как я заметила, было только занять остальных. При этом мы периодически смотрели друг другу в глаза, и вдруг он расстегнул брюки, и на волю выпрыгнула его голая заводная пружина.

    Она была очень изогнутая, как и нос преподавателя катехизиса, но ужасно толстая и обжигающе горячая.

    Мы по-прежнему смотрели друг на друга, и так я начала тихонько, едва ощутимо потирать его и, стараясь, чтобы никто ничего не заметил, отзываться на его движения. Лицо у него побледнело, и он осторожно забрался мне под юбки, так ловко, что на его движение никто даже внимания не обратил.

    Я расставила ноги чуточку шире и подалась животом вперёд, чтобы облегчить ему доступ.

    Он тотчас же нашёл правильную позицию и щекотал меня так нежно, что горячий и холодный озноб пробежал у меня по спине.

    Мы стояли глаза в глаза.

    При этом он всё время продолжал говорить, диктуя свой благочестивый диктант.

    Наконец, он отпустил меня и отослал за парту. Потом вызвал Фердингер.

    Та взошла на кафедру, а я исподволь, но очень пристально и внимательно следила за происходящим со своего места. Я увидела, как она сама встала между его ног. И поскольку действовала она крайне неловко, я сразу заметила, что она играет его хвостом, а он – её раковиной.

    Сразу после неё он снова вызвал меня.

    – Принеси мне свою рабочую тетрадь…

    Когда я оказалась возле него, он сказал:

    – Ты можешь писать здесь.

    Я повернулась к нему спиной, стоя склонилась над пюпитром, сознавая, что сейчас будет происходить нечто совсем иное.

    И верно, как только я встала перед ним в таком виде, он, сидя позади меня, медленно приподнял мне платья. Мне хотелось всячески ему поспособствовать, и я услужливо выдвинула попку ему навстречу.