Волшебный флакон. ненаучная фантастика

      Похоже, судьба шутит крайне неостроумно. Джордж Оруэлл

             Удивительно, но в Москве, как во многих крупных городах, сохранился исторический бывший доходный дом — скромное многоэтажное здание царской постройки, возведённое в самом начале прошлого века, ничем не выдающееся, без украшательств, скульптур и балконов, отчего плоский серый лик дома казался убогим и скучным.

             В начале тридцатых годов доходный дом с его длинными коридорами, кухнями с медными раковинами, косынками паутины по потолкам, затхлыми туалетами стал обычной, привычной для тех лет коммуналкой, в которой расселили по комнатам множество семей; бывало, на семью из пяти-семи человек давали всего лишь одну комнату…

             Но прошло сто лет, хорошо сохранившийся дом капитальной постройки по-прежнему оставался коммуналкой: не всем повезло получить бесплатно квартиры при Советской власти, а другим, уже в нынешние времена, не хватало средств, чтобы отделиться наконец от надоевших соседей, первобытных унитазов с грохочущим, как водопад, сливом в сортире, от сплетен на кухне и тараканов, весело перебегающих дорогу идущему.

             Уже давно забыли про печное отопление, дровяной склад во дворе в огромной поленнице, железные утюги с пламенеющими угольками внутри, дворовую баню с единственным слепым от пара окном, огромной кухней, одной на весь этаж, перекрещенную под потолком бельевыми верёвками, на которых долго не просыхали синие сатиновые мужские трусы длиной до колен, бязевые армейские кальсоны, расписанные дитяткой пелёнки, белые блузки с рукавчиками-фонариками, а также простыни, бесстыдно выставленные напоказ, наволочки с беленькими бельевыми пуговками — всё сохнущее заставляло, входя на кухню, кланяться, щадя причёску или вихры.

             Давно изменился и интерьер комнат: на смену мебели фабричного фанерного производства пришли железные скрипучие кровати, высокие круглые дубовые столы, застеленные клеёнкой, жёсткие стулья с прямой спинкой, скрипучие шифоньеры, оконные занавески с цветными бантиками ленточек, дорожки, коврики, салфетки, вышитые полуслепой бабушкой или молодухой на пяльцах, швейная машинка «Зингер» — признак благополучия, чёрно-белые фото прабабушек и прадедушек и всего генеалогического древа семьи, раскинувшиеся веером на стене, — всё это сменили уже в наши дни центральное отопление, плиты с чёрным нутром духовок, санфаянсовые ослепительные умывальники, натяжные потолки, благо они высокие, не в пример устаревшим девятиэтажкам.

             Вышвырнули из комнат старые, вязанные шерстяными нитками дорожки или узловатые тряпочные коврики, застелили полы ковролином, повышибали толстые двойные деревянные, крашеные белилами рамы, заменив стеклопакетами, — жить можно! К тому же и народу поубавилось: стариков оставили доживать в их привычном бывшем доходном доме, который и доходу-то особого даже в царское время не приносил, а сами молодые уехали в новые дома, в новую жизнь, однако с мыслями о будущем коммунальном наследстве.

             Да и в комнатах уже проживали не пять-семь человек, а по двое или вообще, жалуясь на старость, скучала одинокая старушенция с ярким пионерским прошлым, и даже во сне, сидя в кресле у телевизора, громко орущего по причине глухоты, её измученные артрозом пальцы безостановочно вязали петли на спицах. Были и старики, которые, как известно, составляют статистическое меньшинство…

             Нацепив на переносицу очки, щуплый старичок, застрявший в героическом сгинувшем времени, рыскал правду на страницах одноимённой газеты, в которой тщетно искал новые имена стахановцев, героев Магнитки, БАМа, итогов визита генсека в недружелюбную страну, а также о бурёнке Машке из колхоза «Рассвет», дающей столитровые надои в день.

             Несмотря на глобальные изменения века инноваций, информационных технологий, места общего пользования по-прежнему убирали по графику, судачили на кухне о жизни, ребятня гоняла на великах по длинным коридорам, уворачивая руль со звонком, дабы избежать столкновения с пышными формами какой-нибудь соседушки, несущей на кухню бельё в тазу для просушки, упирая таз в бок, не стесняясь показаться обществу коммуналки в бигуди и халате, из которого стремились наружу увесистые груди. 

             Не изменяя традициям, на косяке входной двери в коммуналку прилепились дружно кнопки звонков с указанием — сколько раз кому звонить, и один — общий. Однако допотопные почтовые синие ящики со стен содрали по причине ненадобности: всё-таки на дворе новый век, расширивший прежнее визуальное общение посЫлами смс, скайпом и интернетом.

             Совсем неплатежеспособные семейства коммуналки, не могущие вырулить в новые современные квартиры с джакузи и кондиционером, — такие семейства растили детишек, довольствуясь скромным настоящим, но перспективным будущим, ожидаемым от своего подрастающего поколения…

             Мечты эти вполне в духе времени, которое стремительно, как скорый поезд, набирало ход к счастливой эпохе развитого капитализма, где все довольны, живут в отдельных квартирах, а то и домах, у каждой семьи будет дачный участок аж соток тридцать, где успешно будут плодиться гуси, куры, и главное, купить фольксваген или рено, на котором можно съездить с семьёй к Чёрному морю — к галечному пляжу, пальмам, лунной дорожке, виденной только в кино, щеголять по пляжу в белых шортах, соломенной шляпе, изредка останавливаясь то у пивного ларька, то у кафе «Мороженое» и…


             Так размечтался, в ожидании счастливого будущего, Петька, хозяйственный мужик, рукастый, но норовистый; он ответственно-исправно платил свою семейную долю за электричество, указывал соседям на непорядок на общественной кухне, блюл чужую и свою очередь по уборке общественных коммунальных мест, не отказывал одиноким соседушкам в помощи, чинил их утюги, вставлял замок, вкручивал лампочки.

             Жена Зинаида хмурилась, но не прекословила поперёк альтруистичных действий мужа, дабы не нарваться на длинную, горячую речь за ужином о социалистических пережитках общества, о ревности, недостойной бывшей строительницы коммунизма.

             Законопослушный Пётр переходил дорогу на зелёный свет, проверял сдачу, не отходя от кассы, выговаривал сыну Кольке за тройку по пению, поощрял карамелькой дочку Машеньку за примерное поведение в школе, награждал жену чмоканьем в щёчку за непересоленый борщ, листал перед сном «Капитал», почёсывая кадык и кривя губы в особо труднодоступных для понимания местах.

             Пётр, устремлённый в будущее, смотрел далеко, но не замечал того, что было под рукой, а именно короткий вздох жены, штопающей на грибке мужнины носки; затуманенный взгляд Кольки, уставившегося в окно с карандашом во рту, робко мечтающего о новом футбольном мяче взамен старого, с заплатками; не догадывался о том, что дочка-подросток Маша при встрече в коридоре с соседским старшеклассником Витькой почему-то краснела и обзывала того дураком — просто так, чтобы он не догадался о том, что и ей самой, Машеньке, было в себе непонятно…

             Пётр никому не отказывал в помощи, не замечая ехидных шепотков соседей, раскусивших его альтруизм: ему необходимо не просто совершить доброе дело, а получить взамен громкие восхищения его мастерством и ловкостью, снабжённые лукавой, в меру кокетливой улыбкой и всплесками рук.

             Нынешнее лето измучило изнуряющей жарой и редкими дождями, которые, однако, не приносили желанную прохладу, налетая стремительно и так же спешно уносясь из города.

             И сейчас Пётр, изнывая от духоты и мечтая о пиве, после ужина с винегретом, сдобренным горьковатым постным маслом, в дружбе с парой-тройкой котлет, — сидел за круглым столом посреди комнаты, поставив локти на стол, обхватив уши ладонями, лохматя шевелюру, и озабоченно размышлял: где бы достать сотенку, которая позарез нужна именно сейчас, до получки.

             Из кухни, пнув ногою дверь, вошла жена в засаленном фартуке и, поскольку руки заняты большой кастрюлей, задом толкнула дверь, хлопнув ею так, что в дверной коробке посыпалась сухая штукатурка.

             — Петь, ты чего? — заметила Зина удручённую позу мужа за столом. — А я щи сварила, борщ же надоел же.

             — Ну давай, — вздохнул Пётр, не особенно вникая в смысл сказанного Зиной, озабоченный думами. Занять у Розалии Марковны, что ли… Но ведь он ещё и старый долг не вернул.


             …Никто точно не знал, сколько лет Розе, как за глаза величали старую, тучную даму её соседи по коммуналке, но каждое новое поколение коммуналки знало, что Розалия Марковна очень давно жила в доходном доме, наверняка помнила прежних жильцов, да и с новыми жила в мире.

             Одинокую чудачку Розалию Марковну уважали, но больше жалели, однако старушкой её даже в мыслях не называли, ей это не шло, потому что Розалия выходила «к людям», то есть на кухню, одетая «в приличное», как в театр: длинное, до полу, чёрное платье из тонкой шерсти; плечи и мощная грудь укутаны шерстяной же цветастой шалью, сомкнутой позолоченной брошью; короткие войлочные сапожки, а не шлёпающие тапки; повитая седой, крупной халой-косой голова — ну царица просто.

             Тучное тело не позволяло Розалии двигаться поспешно; полными руками при ходьбе она, переваливаясь, упиралась в бока, как это делают толстые люди, помогая себе передвигаться. Мощный третий подбородок улёгся на грудь, а короткую шею и вовсе не видать…

             Она выходила из своей комнаты по исключительной надобности; комната её, довольно просторная, уставлена старой, словно музейные экспонаты, мебелью: шифоньер из дубового дерева, однако с трещинами и сосколами; просиженный диван с деревянной полочкой над головой с зеркалом; буфет со множеством дверок с линялыми ручками; венские стулья с облезлой спинкой, которым Розалия Марковна по причине полноты и неудобства сидения предпочитала широкое кресло, более похожее на трон; жардиньерка, заставленная не цветочными горшками, а фарфоровыми куклами, безделушками, мраморными слониками, выстроенными на ажурной салфетке в ряд, — всё сохранившееся из далёкой молодости. Абсолютно ненужное канапе пристроено к свободной стене, по жалости оставленное доживать вместе со своей хозяйкой; и наконец, высокая и галантная, трёхстворчатая полинявшая ширма с гобеленовыми пастушками, надёжно скрывающая заставленное пространство комнаты Розалии Марковны от любопытного взгляда.

             Чудачкой же соседи нарекли Розалию потому, что в последнее время она стала сорить деньгами, раздавая взаймы деньги, однако не напоминая должнику о совести и чести, и, протягивая деньги, почему-то при этом виноватилась сама, часто моргая ресницами, предполагая, что просящий испытывает неловкость просьбы и тем самым унижен, теряя некоторую долю достоинства. Более того, чаще всего она отказывалась брать возвращаемый долг, загадочно уговаривая:

             — Голубчик, — у Розалии Марковны все были голубчиками или сударями, — непременно заберите обратно! Я рада милосердовать вам, тем более что мне вовсе не нужны   э т и  деньги, совсем не нужны, а у вас, голубчик, детки, которые должны хорошо кушать, берите-берите и не смущайтесь. Иначе вы смущаете и меня…

             Такой поступок, нельзя не согласиться, вызывал подозрительное удивление редкостной щедрости или глупости. Да, Розалия Марковна одинока, ни мужа, ни детей, однако надо же на что-то жить?! Раздав все свои накопления, она же останется нищей, не помирать же она собралась, однако?

             Нет, Розалия Марковна не собиралась умирать. Вовсе не из щедрости она раздавала деньги и хотела было расстаться и с вещами, которые будут пристроены и ещё послужат новым хозяевам; нет, она просто знала, что ни драгоценная ширма, ни канапе с золочёными ножками, ни дубовый сервант более не понадобятся ей в  н о в о й  жизни… Кроме мебели и безделушек, которые окружали Розалию всю жизнь, ей больше не о ком было заботиться.

             Каждый день, с трудом поднимаясь из кресла, ровно в один и тот же час она доставала из глубины буфета заветный стеклянный флакон с розовым густым сиропом, упакованный в бархатную бордовую салфетку, делала один — строго один! — глоток, затем, плотно закрыв его пробкой, возвращалась в кресло, оглядывая с улыбкой свою комнату: скоро! Скоро! Ведь в заветном флаконе всё меньше оставалось сиропа…

             После выпитого глотка она возвращалась в кресло, расползшись телом по его контурам, и, уставясь в одну точку, взглядом как бы внутрь себя, оглаживала в волнении горло, мучаясь одним только вопросом: ЧТО  БУДЕТ??

             В такие минуты Розалия Марковна, наготове всплакнуть в платочек, который раз вспоминала счастливое время резвой молодости и милого Павлушу, которого в шутку отвергла, однако наслаждалась его признаниями, а он так был влюблён в неё!

             Ах, как она была молода, стройна, как любовно Павлуша, оборвав с куста розовый цветок шиповника, вставил его в чёрные локоны своей красавицы Розы! В награду он потянулся к ней за поцелуем, но она, кокетливо увернувшись, звонко рассмеявшись, побежала в сторону набережной, вниз с холма Нескучного сада, где частенько они с Павлушей гуляли и где Павел, полный надежд на счастье, не раз пытался заговорить с Розочкой об их будущем.

             Как же глупо она поступила на последнем свидании, игриво заявив «нет!», предполагая дальнейшие Павлушины уговоры. Но шло время, Павел куда-то пропал, да Розочка и не разыскивала его, увлечённая новыми знакомствами, и вот растаяла юность, издалека молодость прощально махнула за горизонтом — судьба не сложилась, и запоздало Розалия Марковна, упрекая себя, всё чаще вспоминала того, кто единственно страстно был в неё влюблён.

             У них уже давно были бы внуки… И не была бы столь печальна одинокая старость.

             Во флаконе оставалось совсем мало драгоценной жидкости, Розалия Марковна, нервно перебирая шаль шишковатыми пальцами, всё более углублялась в воспоминания.

             Она старалась вспомнить если не лица, то хотя бы имена бывших соседей её молодости, живших с нею в этой коммуналке лет… шестьдесят назад, но обычно старики больше помнят, в каком костюмчике или платье они водили хоровод на Новогодней ёлке, чем натужно вспоминать, какую кашу они ели вчера.

             Но у неё есть надежда! Всё возможно изменить! Во флаконе остался один лишь глоток… И вот уже не скоро, не завтра, а сей же час случится  ЭТО…

             Забыв перекреститься, часто дыша, потирая вспотевший от волнения лоб и виски, Розалия Марковна рухнула в кресло, запрокинула голову и — решительно выпила последний глоток волшебного сиропа.

             Она не обратила внимания, что, стекая по стенкам флакона, розовые густые капли соединялись в незначительный, казалось бы, остаток…
Голова её закружилась, вокруг всё поплыло, сливаясь в одну цветовую гамму, ослабленные руки упали — Розалия Марковна потеряла сознание, но в последнюю секунду она успела с ужасом подумать: «Умира-а-аю…»


             …Она очнулась, не сразу поняв, что произошло. Медленно она приходила в себя. Пошевелив ладонями, повертев шеей, Роза огляделась вокруг: она была по-прежнему в своей комнате, всё тот же шифоньер из натурального дерева, однако без трещин и сосколов; диван с деревянной полочкой над головой с зеркалом, однако не продавленно просиженный; венские стулья с круглой жёсткой спинкой, однако блестящие лаком, жардиньерка, заставленная цветочными горшками и фарфоровыми куклами, безделушками, мраморными слониками, выстроенными на ажурной салфетке в ряд, канапе с золочёными гнутыми ножками, высокая и галантная трёхстворчатая яркая ширма с гобеленовыми пастушками...

             Она вздохнула и неожиданно резво вскочила из кресла — и вскрикнула, глядя на свои тонкие руки, тут же принялась ощупывать себя и, ещё не веря, подбежала к шифоньеру, где с внутренней стороны висело большое, в рост, зеркало.

             Роза резко распахнула дверцу и, увидев себя в зеркале, закричала, задыхаясь от счастья:

             — Получилось!!! Да! Да! Да!
             Она снова молода! Она начнёт жизнь сначала! Она изменит свою судьбу!

             Чёрное платье, прежде облегавшее её разбухшее тело, теперь висело, едва удерживаясь на плечах, а цветастая шаль, сомкнутая золочёной брошью, и вовсе упала с плеч.

             Сбросив войлочные чуни, Роза взметнула руки над головой и на цыпочках крутанулась перед зеркалом, любуясь собою — прежнею! Тонкая талия, узкие бёдра, стройные ноги! А лицо!! Чёрные тонкие брови, густые ресницы, игривый задорный взгляд, пухлые губы, румянец на несколько острых скулах — такою любил её Павлуша, и она вернула свою юность с помощью волшебного флакона!

             Затем, запрокинув голову, смеясь диким хохотом ведьмы, растрепав чёрные локоны, переступила через шаль и, поддерживая обвислое платье, резко распахнула дверь комнаты и налетела на соседку Лизу:
             — Розка, сумасшедшая, ты меня чуть не пришибла! Чего ты выскочила, как ошпаренная?! — Лиза, на сносях, от испуга поглаживала вздутый живот.
             — Я забыла, как тебя зовут?
             — Ну ты даёшь! Не выспалась, что ли? Да Лиза же я!
             — Лизок, прости, я… я… — и снова зашлась диким смехом.

             Немного встревоженная беременная Лиза едва опомнилась:
             — Розочка, ну ты же знаешь, как я всего боюсь, я за ребёночка волнуюсь, я рожать боюсь! Помру я…
             Роза, победно улыбаясь, огладила Лизино плечо:
             — Лиза, даю тебе слово, поверь мне: ты родишь дочь! Ну точно! А потом у вас будет внук — Петькой назовёте!!! Вот увидишь! Я правду говорю!!

             И побежала на огромную кухню, перекрещенную под потолком бельевыми верёвками, на которых тоскливо-долго не просыхали синие сатиновые мужские трусы длиной до колен, бязевые армейские кальсоны, расписанные дитяткой пелёнки, белые блузки с рукавчиками-фонариками, а также простыни, бесстыдно выставленные напоказ, наволочки с беленькими бельевыми пуговками — всё сохнущее заставляло, входя на кухню, кланяться, щадя причёску или вихры.

             На кухне с печным отоплением Розочка жадно огляделась: всё так же судачили соседушки у плит, помешивая половником в кастрюле; кто-то гладил наволочку железным тяжёлым утюгом с пламенеющими угольками внутри; кто-то громко ссорился в дальнем коридоре — как будто и не было злосчастных шестидесяти лет…

             Всё так же хохоча, Роза подбежала к окну в сенях и удивилась зимнему, а не летнему, как предполагалось, пейзажу: крыша дровяного склада засыпана снегом, да и весь двор не чищен дворником, только одна утоптанная тропинка убегала за угол дома на улицу. Роза узнала и их дворовую баню с единственным слепым от пара окном…

             Всё вернулось — и она сама, и её дом с прежним интерьером комнат: железные скрипучие кровати, высокие круглые дубовые столы, застеленные клеёнкой, жёсткие стулья с прямой спинкой, шифоньеры, оконные занавески, повязанные бантиком цветных лент, дорожки, коврики, салфетки, вышитые полуслепой бабушкой или молодухой на пяльцах, швейная машинка «Зингер» — признак благополучия, чёрно-белые фото прабабушек и прадедушек и всего генеалогического древа семьи, раскинувшиеся веером на стене.

             Роза бегом вернулась в свою комнату, в нетерпении роясь в шкафу, чтобы отыскать какое-нибудь пальто или шубку, шерстяной платок, зимние сапожки. Она выкидывала из шкафа на пол опротивевшую ей одежду толстухи, сняла наконец мерзкое чёрное платье, в к котором ходила прежде и в котором теперь поместились бы три Розы…

             Прежде чем покинуть навсегда эту злосчастную комнату, Роза схватила флакон счастья, накренившийся к спинке кресла, поцеловала, даже прижала к груди, затем уже небрежно, за ненадобностью, бросила его обратно в кресло и снова не обратила внимания, что, стекая по стенкам флакона, розовые густые капли соединялись в незначительный, казалось бы, остаток…

             Одевшись, она выскочила из комнаты, перебежала через длинный коридор на кухню, оттуда в сени и наконец на улицу, и там из любопытства, оглядываясь по сторонам, прижимая к шее воротник пальто, заново узнавала мир своей юности: допотопные машины, которых уже давно нет, милиционеров в полушубках, в круглых стеклянных башенках-«стаканах» на постаменте, висящие на проводах светофоры, высокие заснеженные тополя, трамвай, дзинькающий на переходе, старомодные жёлто-красные автобусы с морозными узорами на окошках…

             Но как ни интересен вернувшийся мир её молодости, у неё другая, главная цель: найти Павлушу и обнадёжить его своим согласием, тогда жизнь пойдёт по-другому, они будут счастливы, родят детей, заживут припеваючи, потом дождутся внуков, будет большая семья, пироги по праздникам, они с Павлушей даже съездят к морю.

             Она больше никогда не станет прежней противной квашнёй-толстухой, скорее всего они передут в большую квартиру, в которой будет просторно жить с Павлушей, детьми и внуками. И тогда ей не грозит горькое, тупое, изнуряющее одиночество, тоска и — ненависть к своему оплывшему телу.

             Роза приостановилась, вспоминая дом, в котором жил когда-то… почему «когда-то»? —  с е й ч а с   живёт Павлуша, тоскуя по любимой Розочке!

             Она прошла уже два квартала и наконец ноги словно сами подвели её к большому дому с балконами, широкими окнами. Да! Это его дом!

             Не сразу, но всё-таки она вспомнила нужный этаж, номер квартиры… Простит ли её Павлуша? — заволновалась Роза. Должен! Он же так любит её!

             Дверь открыла Анна Ивановна, мать Павлуши, опрятная, уже стареющая женщина с грустными, но не печальными глазами. Роза смотрела на неё, как на привидение: её вернувшееся прошлое сейчас переплелось с состоявшимся будущим…

             Анна Ивановна, поёжившись на прохладной лестничной площадке, обняв плечи шалью, не удивилась Розе, неохотно, но впустила девушку в квартиру, прикрыв за нею дверь. Павлуша тоже жил в коммуналке, но малочисленной, и в современном доме. «Позднее, — подумала Розочка, — такие дома назовут сталинскими».

             — А Павла можно позвать? Мне очень надо… Анна…
             — Ивановна, — подсказала мать Павлуши. — Так нет его. Уже полгода.
             — Как нет? — испугалась Роза.
             — Так они уехали. Далеко.
             — Кто «они»? Куда?!
             — А что, ты не знала? Женился Павлик, на Олюшке. Хорошая девушка, скромная, — последнее слово Анна Ивановна произнесла язвительно и словно торжествуя. — Сын мне всё рассказал, как ты обидела его, нагрубила, мол, он тебя недостоин, ты, мол, такая красавица, а он, видите ли…
             — Да шутила я…
             — Ну вот и дошутилась, они с Ольгой хорошая пара.
             — А куда Павлуша уехал?
             — А какая тебе разница? Хорошо они живут, в мире и радости. Вот первенец народится — к ним поеду, помочь надо, порадоваться. А ты не трогай их счастье, не допытывайся. Забудь. Другого ищи… достойного тебя, — опять съязвила Анна Ивановна. Уходи. Судьба такая тебе выпала.

             Роза вышла на улицу, забыв надеть шапку, снежинки долго не таяли в её густых чёрных локонах.

             «Всё кончено, — Розу бил нервный озноб. — Я упустила своё счастье».
Только сейчас она поняла, как, сама не осознавая, крепко любила Павлушу и сама же оттолкнула судьбу…

             Голова её закружилась, вокруг всё поплыло, сливаясь в одну цветовую гамму, ослабленные руки упали — Роза потеряла сознание, но в последнюю секунду она успела с ужасом подумать: «Умира-а-аю…»


             …Она очнулась, не сразу поняв, что произошло. Медленно она приходила в себя.

             Пошевелив ладонями, повертев шеей, она огляделась вокруг: она была по-прежнему в своей комнате, уставленной всё той же старой, словно музейные экспонаты, мебелью: шифоньер из дубового дерева, однако с трещинами и сосколами; просиженный диван с полочкой над головой с зеркалом; буфет со множеством дверок с полинявшими ручками; венские стулья с облезлой спинкой; жардиньерка, заставленная не цветочными горшками, а фарфоровыми куклами, безделушками, мраморными слониками, выстроенными на ажурной салфетке в ряд; трёхстворчатая полинявшая ширма с гобеленовыми пастушками.

             Роза с ужасом уставилась на свои пухлые руки, растекшееся по креслу тучное тело, ощупала мощный подбородок, короткую, заплывшую жиром шею, выпуклый, словно раздутый, живот, оглядела себя: на ней всё то же чёрное платье из тонкой шерсти; цветастая шаль, сомкнутая позолоченной брошью, короткие войлочные сапожки.

             Она закричала хрипло и басовито: «Не-е-т!!»

             Что было сном? Её мелькнувшая молодость или безнадёжная старость?

             На её крик отозвался напуганный Пётр, стоявший за дверью в нерешительности просить взаймы денег. Он распахнул дверь, заглянул за ширму:
             — Тётя Роза, вы что кричите? А я хотел занять у вас…
             — Не дам! Кровопийцы нищие! Уходи! — закричала злобным басом Розалия Марковна.

             В бок ей жёстко упирался стеклянный флакон с незначительным, казалось бы, остатком густого розового сиропа, с глоток.