Запах Родины

/                1. Река детства

Рекой, в которой я искупался впервые, была Эльба, несущая тёмные воды через всю Германию в Балтийское море, разделяя по пути небольшие города Дессау и наш Рослау, где жили мы в военном городке советской танковой дивизии. В Союзе, не считая мелких речушек, большими реками, где посчастливилось искупаться и поплавать, были Ока, Дон, Днепр, Кубань, Западная Двина и Волга. Самые приятные воспоминания остались от времени, проведённого на Оке. Мы купались в этой чудесной реке всё лето: с ребятами нашего двора на пляже и на перекатах, с двоюродными братьями и сёстрами напротив родного села Половское.

С пацанами нам нравилось, сбросив одежду на пляже, пройти немного выше по реке, отплыть от берега, прекратить махать руками и помчаться с криками по течению. Пролетая под настилом плашкоутного моста, успеть ухватиться за перекладину и повисеть минут пять между понтонами в сузившемся быстром потоке, болтая о всякой чепухе и слыша над собой голоса, шаги, скрипы и шуршание колес. Нравилось по сигналу всем сорваться и понестись дальше, по очереди, как можно выше, вылетать вверх, вытянув руки над головой, в эти секунды набрать полную грудь воздуха и солдатиком уйти под воду.  И там, в тонко звенящей глубине, на пределе почувствовать ногами дно, извернуться и схватить в кулак тёмный песок. Выскочить и, победно улыбаясь, показать ладонь друзьям, при этом незаметно проверить: видел ли берег мою ловкость.

Длинные косы напротив села были всегда: их намыла перед войной драга. От станции до Рытвины лежал один массив. Немного подальше, от Коловерти до Пашкиной будки – другой.
Оба щедро поросли ивой. Первый был изрезан протоками, имел светлые пляжи и заводи с прогретой водой. В заводях отрезанные от реки стояли с раскрытой пастью щурята, ползали, покачиваясь на мясистых ножках, ракушки, оставляя в иле серпантин следов. Над протоками, вписываясь в повороты, проносились стаи ласточек-береговушек с визгом, в который сливалось их во стократ умноженное щебетание.
Между первыми и вторыми косами укрепился круглый, лохматый остров. Берега, куда можно выйти, у него не было. Как вариант, мы его обходили вброд и шли вниз по течению, где по колено, где по грудь ко вторым косам. Та из них, что ближе к фарватеру, – самая привлекательная. На её внешнюю сторону, к пароходам, выходил широкий пляж. Лежишь в струях воды на отмели между косами, а в высоком небе поршневые Як-18 из Рязанского аэроклуба, не спеша, фырча и поблескивая, наматывают фигуры пилотажа. Каникулы!

Вечером бабушка жарила с яичницей пойманных плотвичек и окуньков, ставила на стол чашку с творогом, политым молоком и посыпанным сахаром, а к нему испечённые в русской печи любимые ржаные лепёшечки. Ожидая ужин, лазили в ящик стола и в который раз рассматривали дедушкино питерское фото с товарищем. Они стояли в сквере на Охте в царской парадной форме, в бескозырках с жёлтыми, как говорил дед, околышами учебного батальона 268-го Пошехонского пехотного полка и смотрели на нас.
Пили чай с чёрносмородиновым вареньем или молоко с чёрным хлебом, намазанным маслом и посоленным сверху – как это вкусно, дедушка показал! Потом шли в сарай, на сеновал, где, наболтавшись и насмеявшись, послушав корову, не сговариваясь, засыпали. Утром летели на колхозную конюшню за червями, на грядку за огурцами, к бабушке за чёрным хлебом и – на речку.

/                2. Половское

Село Половское, вотчина одной из ветвей князей Кропоткиных, расположено на правом берегу Оки, на 18 км выше по течению Старой Рязани. В этом месте лесостепь сходит к широкой пойме оврагами и буграми. Как раз на таком изломе стоит село. В пойме – заливные озёра и бесконечные луга, на лугах – стада коров, овец, гусей, табуны лошадей. На реке напротив села и ниже с довоенных времен остались песчаные косы, намытые драгой. В то время, точнее, в 1938-м году и был найден тот древний чёлн-однодеревка, что был подарен жителями села городу и выставлен под навесом у входа в краеведческий музей.

Добрые 60-е. Наш дом стоит в пологой лощине в середине улицы Клем, продолжение которой ведёт через насыпь на «поляну» к Ромашиной будке над рекой. Дом кирпичный, пятистенок, заменивший сгоревшую в 1927 году избу. С крыльца виден спуск с бугра, по которому летними вечерами деревенские пацаны без сёдел шумно и пыльно гнали в ночное табун разномастных лошадей. Слева от крыльца – ворота в малый дворик, справа на стене пластина с нарисованной лопатой, она как памятка, с чем бежать на пожар. Перед домом – палисадник с рябиной, за ним – плетень и проход в сад.
Если подняться на бугор – всегда, как приедешь, бегом на «глинище» – испытаешь тихое очарование. Вид на дальние дали, на Оку и луга изумительный: в небе кричат чибисы, в траве – коростели и перепела, по фарватеру, пыхтя, гребут колёсами пароходы, чистый песок по берегам и на островах. А внизу под берёзой – наш дом и часть сельской улицы с мелкой ромашкой по краям. Хорошо становится на душе, когда ступишь босыми ногами на эту дорогу, пальцы погрузятся в бархатную пыль, сделаешь шаг, и между пальцами выпорхнут фонтанчики пыли.

Заходишь… Прохлада, чудесный запах в сенях, деревенский квас на лавке. На первой половине слева – кухня, русская печь с лежанкой, под ней подвальчик для обогрева молодняка в холодное время года. Герань на подоконниках, на стене довоенный пейзаж, написанный отцом: берег Оки у Пашкиной будки, песчаных кос ещё нет. Под пейзажем – подлинный Высочайший Манифест 1905 года: «Божиею Милостию Мы, НИКОЛАЙ ВТОРЫЙ, Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский и прочая, и прочая, и прочая…»
В центре – стол, это в его ящичке лежит питерское фото. Во второй комнате – окна в сад, герань, фотографии на стенах, комод. А в нём!.. солдатские пуговицы с орлом, штык четырёхгранный от трёхлинейки!
Перед внутренним крыльцом – малый дворик, где проходит вечерняя дойка с раздачей парного молока, на заборе – ржавый ребристый диск от «Льюиса», шест со скворечником, в углу наши бамбуковые удочки, а черви для рыбалки спрятаны от кур под крыльцо.
Для скотины из дворика есть вход в сарай. Здесь, на ближней половине сарая содержится всякая живность. На дальней – двухъярусный сеновал и ворота в сад. У входа – место для слесарных поделок с наковаленкой из рельса, инструмент. Вдоль стены крестьянская утварь: серпы, коса с рамкой для скашивания овса, хомут, ремни; баллон от шасси Ту-104, весла, наши луки со стрелами. Пол земляной, прохладный. Крыша крыта соломой. Изнутри, у основания и по стропилам налеплено множество гнёзд деревенских ласточек, их отличает от городских красное пятнышко на горлышке.
Летом мы ночевали в сарае. В притихшем саду пел соловей. Около десяти дробно пролетал по насыпи «вернадовский» скорый. Изредка доносилось постукивание деревянной колотушки, с которой жители каждую ночь по очереди обходили село, проверяя, нет ли какой беды.
Лёжа на душистом сене, мы болтали. Под нами вздыхала и пережёвывала траву корова, оттуда же доносились смешившие нас звуки: журчание и шлепки об пол.
Если мы  не собирались на рыбалку, то звон утренней дойки не будил нас, а возвещали нам о приходе нового дня раннее щебетание суетливых ласточек и полоски света в свежем воздухе и на стенах.

/                3. Старина уходящая

Так похоже на солнечное зимнее утро начало этого ноябрьского дня! И кажется мне, что не смогу надышаться морозной свежестью. Иду, разбрасывая носками ботинок сухой и пушистый снег. Его неожиданно много для этого времени: по щиколотку.
Для отца этот день был особенно памятным: начало ликвидации 6-й армии фельдмаршала Паулюса под Сталинградом. Папа в послевоенной жизни ни разу не пропустил этот день, а мы с братом – суровые рассказы о войне. О морской пехоте, по ночам поднимавшейся в вечность по крутому обрыву на правом берегу Волги у переправы, о рёве «катюш» и несмолкаемых залпах орудий ранним утром 19 ноября 1942-го года. О сошедших с ума солдатах вермахта, встречавших наши атакующие цепи, о немецких гниющих госпиталях в разрушенных подвалах: «Шпита-аль…», о нескончаемых колоннах обмороженных пленных...

За плечом – наградной «Зауэр» отца, стволы 38-го года из крупповской стали и ремень ещё тот, с которым он ходил. Позади деревенька Сентюрино, лес уже рядом. Погружаюсь в его тень и иду в глубине, вдоль опушки. В просветах – яркое заснеженное поле, с его стороны длинными полосами проникает солнечный свет. Среди сосен торжественно и тихо, только нет-нет да гулко простучит дятел или выстрелом треснет дерево на морозе. Лёгкий ветерок, блуждая в вершинах, вдруг потревожит невесомую кухту. И тогда, радужными вспышками играя, протянется седая дорожка бесшумным водопадом и медленно растает, уходя в сторону. А вот и «утрешний» заячий след! Нет, не хочу переключаться на него, не хочу так скоро покидать этот храм, который открыл для себя во второй половине жизни.
Пошли небольшие высотки, поросшие ёлочками. Когда спускался с очередного склона, услышал неясный шум. Движение живого, но не людей, не машин: странный шум, тихо и часто бухающий, шипящий. Остановился, присмотрелся – впереди и ниже изгибается участок дороги, уходя по пологому спуску влево. То, чего я пока не вижу, приближается ко мне справа, со стороны Межево и находится за поворотом.
Вот это да! Из-за бугра появляются и катят ко мне розвальни! Настоящие крестьянские розвальни! Бежит рысью, семеня, гнедая лохматая лошадёнка в клубах пара, а в санях – мужичок. Да не просто мужичок! Он стоит на коленках, на голове ушаночка с клапанами вразлёт, в руках вожжи, и что-то вполголоса напевает. Они проехали, меня не заметили, повернули и скрылись за поворотом.
Такая награда мне и за что!  Да-а-а... За этим стоило тащиться ни свет ни заря, и ещё как стоило! А когда я в первый раз их увидел? Ну, боярыня Морозова, та не в счет.  Вспомнил! Мы приехали в отпуск из Германии в Половское, на родину отца. Валя, мой старший брат, в те дни ходил в сельскую школу, а я нет. Значит, то было под новый 57-й. Папа – он всегда в отпуск приезжал в форме – пока поезд стоял у перрона в Рязани, сходил к паровозу и попросил машиниста притормозить у родного села. Так и вышло, мы выгрузились в снег у откоса, где нас поджидал дедушка на розвальнях. Погрузили багаж, упали на сено и тулупы, и лошадка, крутя хвостом и теряя по дороге каштаны,  повезла нас по сельским улочкам к дому…

Зима в русской деревне... А запах!.. Неповторимый запах из смеси ароматов мороза, берёзового дыма, махорки, керосина, валенок, тулупов, овчин, сена, конского навоза и всего прочего, без чего был немыслим деревенский быт. И именно зимой, потому что летом его заглушают ароматы садов и огородов, тёплой земли, луговых и полевых трав, ласковый ветерок с реки. Запах малой родины – пусть не нашей, а отца – помнишь всю жизнь, и он приходит из прошлого, виновато улыбаясь: «А меня-то уж нет, брат…»
Махорочка... Её огонек тлел по углам в сельском клубе, когда мы, затаив дыхание, смотрели, сидя на полу, «Герои Шипки». Или когда, насыпав её на ладошку, готовились к задушевной беседе дед с соседом и не касались темы разговора до той поры, пока «козью ножку» не наполнят до краев. Прикуривали, затягивались, перебрасываясь взглядами. Ну, а теперь можно и поговорить. Весело потягивали её солдаты в курилке на скамье вокруг вкопанной металлической бочки. Может, от того и запах солдата в те времена был узнаваемый, сейчас он никакой. Подростком изредка покуривал её и я с пацанами в подъездах, на рыбалке или в походах. А в последний раз вдохнул знакомый аромат в октябре 84-го, когда проводили мы в последний путь нашего деда, унтер-офицера 268-го Пошехонского пехотного полка, Питерского красногвардейца, сержанта-пулемётчика Воронежского, Волховского и Ленинградского фронтов.

Столы были расставлены в саду под яблонями, которые он прививал и мне, малышу, стоящему у его правого плеча, рассказывал и показывал, как это надо делать.
Спустя час в сад зашёл высокий, сутуловатый старик. Помянул деда Андрея и встал в сторонке. Старика звали Петром. В ту минуту он готовился сделать самокруточку. Пропустить? Ни в коем случае! Подходим с Валентином. Предлагаю взамен сигареты и прошу позволить покурить его табачку. Взял из его запаса бумажку, насыпал валик махорки, скрутил, склеил по правилам, прикурил... Есть в ней что-то родное... Со слов дяди Пети, после ухода деда Андрея он стал самым старшим в селе. А ещё мы узнали, что в Первую мировую он был солдатом Русского экспедиционного корпуса во Франции! С беззубым дядей Петей улыбнулись некоторым эпизодам из той жизни, и тому, как он произнёс несколько французских слов.
Прошло более ста лет с того времени, когда один русский солдат пылил сапогами по дорогам Белоруссии и проливал кровь в окопах под Сморгонью, а другой глотал немецкий газ в грязи под Верденом и Реймсом. А мне посчастливилось знать обоих: любить своего деда и обменяться рукопожатием с нашим земляком. Встречались наши взгляды, мои руки чувствовали тепло обоих, я готов поделиться им. Мы недалеко отошли во времени, связь есть. А стремимся ли мы сегодня сохранить её?

/                Эпилог

Как-то натолкнулся в Интернете на рекламу продаваемым участкам в «уютном» месте, в селе Половское, и почувствовал неясную тревогу. Выпал ещё один скорбный случай, побывал. Ока обмелела, весеннего разлива нет, косы одичали, пляжей нет. Строятся городскими из Москвы и Рязани коттеджи, закатываются в асфальт деревенские улочки, устроены свалки на поляне за насыпью. Было в селе акушерское отделение, была средняя школа, клуб. Сегодня ничего этого нет. На лугу не пасутся стаи гусей, нет сельского и колхозного стада и табунов, да и колхоза нет. Местные мужики спиваются. Сельская община уходит в небытие. Кто так решил? Почему она больше не нужна?

Памятник павшим землякам восстановлен. А иначе никак, иначе стало бы мерзко, стыдно и нестерпимо больно всем нам: и новым, и старым.