The Thing

(деревенский детектив)

  Десятого февраля 1967 года житель деревни Руя шестидесятичетырёхлетний Павлов Степан Петрович решил пойти на речку порыбачить.
Внешний вид Петровича таков – сухой, сутулый, желтые седые усы. Вислые, первыми снимающие пробу с кушаний и напитков. Седые косматые брови, на голове начинает расползаться плешь. Глаза живые, веселые. Когда-то голубые.
Был Петрович человеком шутливым, работящим, в любую минуту не дураком выпить.
Еще любил посидеть на солнышке возле полыньи, макая в нее приспособленную для зимнего лова удочку. Тулуп и валенки, ушанка – холод не страшен. 
Небо напоминало о скорой весне. Снежные берега заставляли жизнерадостные глаза Петровича щурится. Сидел Петрович на саночках – они помогали доставлять на речку пешню, удочки, банку с наживой, сумку для улова.
Река носила название деревни – тоже Руя. Широкая, быстрая и глубокая река с песчаными намывами и каменистым у деревни берегом.
Раскалывая полынью, Петрович, его зоркие еще глаза заметили в одном из кусков льда странный предмет. Что-то в толстый ледяной осколок накрепко вмерзло. Небольшое, похожее на баночку из-под гуталина. Только блестящую. У него имеется такая же баночка, в ней хранятся гвоздики.
«Пригодится!» - подумал Петрович, сунул находку в сумку и о баночке забыл – клевать начало не приведи господь!
Вернувшись домой, выбирая рыбу в таз, о баночке вспомнил. Увидел забавную льдяшку. И устроил ее на полке рядом с крючьями для копчения мяса. Происходило это в «холодной» кладовой, где стояла бочка с квашеной капустой и хранился разный инвентарь.
И снова забыл. Теперь уже надолго.
Ранняя весна, образовавшая на реке промоины и сделавшая лед опасным для выхода, не позволила Петровичу рыбалку повторить.
Потом у него с Лукьяновной начался огород.
Лукьяновна – шестидесятипятилетняя Анастасия Лукьяновна Павлова (в девичестве Соколова) жена Петровича.
Потом готовили к посадке картошку и прочее. Включая выгон скотины, генеральную уборку хлева, привоз дров и так далее.
В кладовке Петрович оказался лишь семнадцатого мая, ища в ней растопыренные вилы для сена.
И увидел на полке баночку. Ту самую - с речки, некогда замурованную в куске льда. Только теперь, баночка стала больше похожа на клапан, через который идет на подачу баллонный газ. Малюсенькие заклепки, две створки. Какие-то закорючки и колючки на корпусе. Тяжелая. И блестящая, как из нержавеющей стали.
-Эка! – хмыкнул  Петрович и баночку потряс.
Ничего в ней не шелохнулось и не заперекатывалось.
-Хм…
Любопытство стало Петровича разбирать – а что же у этой диковины внутри? Откуда деталь? С какого такого механизма?
Что первым делом? Первым делом штуковину открыть. Можно стамеской.
Стамеска не справилась. И нож с тонким длинным лезвием никак не помог.
Тогда молотком. Зажав упрямую вещицу в тисках. В хозяйстве у старика имелось многое - слесарные тиски, четыре вида молотков, сверло на длинной вращающейся рукояти… Разный инструмент.
Молоток достиг цели – клапан поддался. И после двух-трех сильных, но метких ударов Петрович получил две половинки. Но что внутри определить не успел. С неким сухим звуком на половые доски мастерской упал червячок. Очень похожий на проволочника, губящего картошку напрочь. Все внимание Петровича было отдано этому червячку. Тем более, он начал шевелиться, обнаруживая лапки.
Подняв, Петрович смог уточнить – такие, как у стрекозы. Но меньшего размера.
-Эка! – хмыкнул он, улыбаясь, и шмыгнул носом. Продолжая держать существо в пальцах. Двумя – большим и указательным. Цвет существо имело серый, словно оно было во что-то серое обернуто. В чехол. Или, как электропровод в защитную обмотку.
-Хм…
Петрович надавил и…
***
Когда он вошел в избу, кошка Машка зашипела, шерсть ее встала дыбом. Затем, дико мяукнув, Машка сиганула в открытое на кухне окошко.
Окошко было открыто по нескольким причинам. Первая из них – чудесный день, полный теплого воздуха, вьющихся над навозом мух и яркого света. Полный свежего речного ветерка.
Вторая причина – дым, стоящий в избе, по избе ползущий: из кухни в «зало» (большая комната с комодом, шифоньером, громким радио на стене…), оттуда в спальню. Дым дали блины, которые пекла Лукьяновна. Заслушалась старуха передачу, и один блин полностью сгорел.
Поэтому появление Петровича событием не стало. Только вот ничего по поводу дыма он не сказал. Обычно ворчит, без особого недовольства укоряет (прозевать – дело у Лукьяновых частое). А тут ничего – вошел, снял ватник и сел на стул у окна. Через которое дом покинула испуганная кошка.
Стул с Петровичем находился перед столом (над ним наклонное зеркало), занимавшем простенок. Небольшой совсем столик, за которым ели Петрович и его жена. Гостей принимали в «зало», где стоял стол другой, способный вместить большую компанию.
Так сидел Петрович и молчал, пока Лукьяновна гоняла полотенцем чад. Попутно убавив звук радиоточки, чтобы Петрович не сделал выводов.
Борьба с дымом не позволила Лукьяновне в те минуты рассматривать (да и зачем?) Петровича. Но если бы это происходило, то она обратила бы внимание на странность – особое любопытство Петровича к убранству и обстановке избы, где он знал каждый вбитый в стену гвоздь, каждый оторванный от обоев клок и на них пятно.
Петрович будто осваивался, привыкал. Словно впитывал. Или растворялся в новых условиях сам. В оттоманке с другой стороны столика, в фотографиях и отрывном календаре на стенах, в плите, дровишках перед ней, в ведрах с водой, рукомойнике и прочем…
Так можно было подумать, на Петровича в те минуты глядя. Иногда он себя ощупывал, иногда рассматривал свои руки, трогал вислые усы. А для чего Петровичу дергать свои усы и облизывать их языком? Или сгибать и разгибать пальцы. Сначала на правой, потом на левой. Зачем? Ну правую руку рассмотреть можно – на указательном пальце было свежее глубокое отверстие, точно насадил его Петрович ненароком на гвоздь. А левыми пальцами зачем шевелить? Или впериваться в висящую над столом лампочку? А потом проползти взглядом по витому шнуру до выключателя у двери. Зачем?
Но эта странность у Петровича быстро миновала – осмотревшись, он посидел минутку с закрытыми глазами и снова стал обыкновенным.
Почти.
Когда сели обедать (щи, потом блины со сметаной), Лукьяновна заметила, что Петрович какой-то не тот. То есть, от еды он отказался. От своих любимых блинцов.
-Чего это? Я же только один спалила. Остальные вон, какие румяные! Чего с тобой?
Петрович хрипло и тихо объяснил, что содрал горло. Мол, ворошил сено на новую подстилку для поросенка, и залетел ему рот колосок, остаток колоска. Вот гортань и ободралась.
-Ну тогда чаю с медком, мед смягчает. Налить?
Петрович не ответил и, чтобы Лукьяновна отстала, пересел на лежак. Взял лежащую на нем газету и, ею от Лукьяновны закрывшись, стал читать.
И вздумалось Лукьяновне минут через пять спросить:
-Ну? Что пишут, чем радуют?
И Петрович ответил:
-Да брешут все, как обычно. Вот и вся радость.
Петрович так ответить не мог!
Потом он ушел посидеть на улицу, погреться на солнышке. Попросив у Лукьяновны иголку вынуть занозу.
Но сидеть на лавке Петрович не стал, а направился в мастерскую. И там совершил следующую манипуляцию. Вытащил зажатую перпендикулярно «губкам» тисков штуковину и осторожно взял ее половинку (самую выпуклую).
Какое-то время ее внимательно рассматривал, будто что-то вспоминая, затем с осторожностью часовщика иголкой в ней потыкал. И механизм-конструкция ожил! В путаных хитросплетениях появился малюсенький мигающий огонек. Похожий на пульсирующий в ночи бакен, уменьшенный до микроскопического размера.  Цвет огонька был сиреневым. Потом появилась еще одна мигающая точечка, но уже зеленая.
Петрович удовлетворенно улыбнулся, иголку воткнув в ватник – вернуть Лукьяновне.  После эту и другую створки закопал за домом. Рядом с выбранным из хлева навозом.
Потом Петрович вел себя, как обычно. Что-то делал по хозяйству, ужинал, слушал с Лукьяновной радиопостановку…
Но тоже, мелькнуло нечто, Лукьяновну озадачившее.
Это - не комментировал Петрович спектакль. Ни слова не проронил по поводу содержания. Ни шуточки.
И еще, когда стали они ложиться, зачем-то залез в комод, вынул альбом с фотографиями и стал их рассматривать. Долго смотрел. Лукьяновна не дождалась Петровича и уснула.
***
Следующим днем была суббота.
Попив чайку, Петрович задал корма скотине и занялся баней.  Лукьяновна стала варить гороховый суп – приедет попариться Ваня, большой любитель гороховой похлебки.
В баню и на обед должен был приехать двадцатидвухлетний Павлов Иван Степанович, работающий после армейской службы в плотницкой бригаде. Младший сын Петровича и Лукьяновны. Кудрявый, лицом похожий на щекастую мать.
Сегодня он работает до обеда.
Жил Ваня от родителей отдельно – в совхозной усадьбе. В новом кирпичном доме. В пустой (лишь раскладушка и табурет) квартире, ему выделенной для предстоящей семейной жизни. В июне, на Совхозный праздник решили сыграть свадьбу. Иван и Татьяна Золотова.
Можно считать, что деревня Руя располагалась на острове. Или полуострове, если смотреть на карту района. Получалось это из-за русла реки, опоясывающей деревню широкой довольно петлей и заканчивающейся заливными лугами. Луга переходили в топкое, непролазное даже летом мшистое болото, поросшее мелким ивовым кустарником, камышом и жидкими сосенками. Только зимой на санях можно было добраться до ведущего в райцентр или противоположную сторону (усадьба совхоза «Ленинец») шоссе.  Сократив тем самым дорогу на девять километров.
Единственным путем для транспорта и деревенских был мост. На котором Ванькина бригада уже неделю меняла настил.
Лукьяновна сына ждала. Чтобы первым делом поделиться с ним своими неприятными наблюдениями – не «нравится» ей Петрович.
Можно согласиться – утром он не обмыл лица, за едой отмалчивался, хотя любил поговорить.  И не закурил, имея неизменным правилом подымить после завтрака на крыльце папироской.
Да еще кошка Машка куда-то пропала.  Это тоже Лукьяновну беспокоило.
Баня Павловых располагалась у речки, внизу косогора, который частично был распахан под картошку. Стояла избушка «уединенно». Среди черемухи, проросших уже лопухов и густого репейника.
К трем часам приехал Ванька. Он мог бы прийти, но приехал – недавно у него появилось счастье, не имеющее отношение к любви. Мотоцикл «Восход» - его гордость и зависть других. На своем мотоцикле Ванька ездил, куда только можно; даже туда, куда проще добраться ногами.
Приехав к родителям, Ванька первым делом закатил свой «Восход» под навес и старательно стер с него пыль. И только потом пошел в дом…
Отца он нашел у бани. Сидящим лицом к реке, окруженным желтой мать-и-мачехой, прислонившимся спиной к стенке забитого полешками дровника. Светило солнышко, по небу плыли облачка, у берега журчала быстрая водица, на мостки набегающая.  На той стороне шумел ольшаник, полный птиц. Но это было не слышно – тот берег далеко. Иногда тянуло дымком из трубы.
Поздоровались, заглянули в баню, Ванька подкинул дровишек, потом вернулись на завалинку.
-Что-то ты печальный, батя.
-Обычный, чего печалиться? Пар костей не ломит. Нечего грустить.
-Нет, печальный ты, батя. Глаза тоскливые, без радости. И маманя говорит, что с тобой что-то не то.
-Так это… Не хлебом единым жив человек. Не им одним токмо.
-Понял.  А у меня с собой! Можно и сейчас. Для настроения, -  Ванька вынул из пиджака бутылку – портвейн «Розовый Молдавский».  - Перед мытьем?  Для настроения. А после баньки еще одну раздавим. А?
Не дожидаясь согласия, Ванька ловко удалил пробку зубами.
-Давай, батя, первым! По старшинству!
 И протянул бутылку Петровичу. Петрович принял, понюхал…
-Ты чего? Чего его нюхать? Пей! Права маманя - что-то в тебе поломалось.
-Это только видимость, сынка.  Гляди!
И Петрович сделал большой глоток. И еще два.
-Во! А то, я уже…
Ванька не договорил. Лицо Петровича скривилось так, что обнажились его коричневые зубы. Секунду он не дышал. Потом отбросил бутылку в репейник и молниеносно воткнул указательный, с острым ногтем палец Ваньке в ухо…
***
Вернувшегося в дом Ивана ждал на столе котелок супа.
-Это Налимихе. Отнесешь?
Ванька дернул губами.
-Отнеси. Не мне же тащиться?  Считай, родней скоро станет. Что-то ты долго.
-С батей калякали.
-И как?
-Чего «как»?
-Как тебе отец?
-Да никак! Обычный, с усами. Сейчас к Махотину пошел рубанок свой забрать. Ну и я тогда побегу. Может, и Танюшка уже приехала. Они сегодня с девками в коридоре обои клеить стали. Голубые. А мне все равно. Наверно, уже справились. Побегу, а то я еще хотел заехать в Пашке.
-А баня? Зачем тебе Пашка?
-Успею, мама, – Ванька облизнул губы. - Все успею. А может, я вначале к Пашке смотаюсь? На мотоцикле, пулей. А к Налимихе потом?
-Нет уж! Суп остынет. Пусть старуха теплого похлебает. Совсем забыла ее твоя Танька! Вот тебе и благодарность.
-Ничего не забыла! – поморщился Ванька, - Ну я пошел!
Он вздохнул, взял котелок с отлитым Лукьяновной горохом и быстро вышел.
Лукьяновна посмотрела в окно на уходящего сына. Задумалась.
***
«Налимиха», как ее звали деревенские, –   семидесятидвухлетняя Анна Николаевна Зотова, бабка Ванькиной невесты. Живет в просторной, разделенной надвое избе с низкими потолками. Изба стоит почти на деревенской окраине. Скотину Налимиха не держит, но кур разводит. И для «запаха» забивает каждый год свой двор сеном, покупая его у мужиков. Это память о сыне.
Еще одну особенность имеет Налимиха  -  курит бабка трубку. На войне Анна Николаевна была медсестрой, там курить и научилась. За трубку (осталась от убитого на фронте мужа) с ядовитыми для носа сучками табака взялась после того, как под быструю воду ушли сынок-тракторист и невестка. Вместе с упавшим с моста трактором.  Возвращались поздним вечером с уборки общественного сена и ухнули кабиной вниз, оставив Налимихе пятилетнюю внучку.
Танька выросла. Из-за ровного почерка, старательности и быстрого соображения была устроена в правление «на бумаги».  Два года назад, оставив бабку, которую раз в неделю обязательно навещала, переехала в усадьбу, заняв пустующую… И дальше по обстоятельствам, прямого отношения к событиям не имеющим.
…Бодрым шагом идя по деревне, Ванька, встречая знакомых улыбался и снимал в приветствии кепку. Если спрашивали, когда они закончат мост, отвечал:
-Как только управимся, так в тот же день и закончим!
И смеялся.
Когда он проходил мимо двора Агрономовых, случилось происшествие. Их цепной кобель завыл, заскулил и забился в будку.
Ванькиной невесты у Налимихи не было. И быть не могло. Как потом выяснилось, обоями Зотова с подружками занималась до сумерек -  решили оклеить всю квартиру разом.
Старуха стирала белье. На плите, выпуская пахучие испарения булькал черный бак. Перед плитой на лавке стояло два корыта. В одном «мыльное», второе для полоскания. Стирка была устроена с размахом. Тощая Налимиха, согнувшаяся над корытом спиной к Ваньке, была в длинной ночной сорочке.
-А вот и я, Анна Николаевна! - гаркнул Ванька, не зная куда ему смотреть, чтобы не было противно.  – Прикорм вам принес. И привет от мамани. Сегодня у нас гороховый супец!
Бабка вздрогнула, стряхнула руки и, не отвечая, юркнула за дверь   второй половины. Вернулась через несколько минут в накинутом на вислые телеса платке. В руках мешочек с табаком. Улыбнулась:
-Здравствуй, Ванюшка.  За супчик спасибо, поставь, милый, на стол. И садись, рассказывай. Как вы тамо? Мебель выбрали?
Ванька не сел, но стал рассказывать, как они с Танькой ездили в район выбирать кровать, горку и шкаф. Налимиха внимательно слушала, при этом пальцы ее мастерили курение, набивая трубку.
-Небось, поспешили уже? – Налимиха прошаркала к комоду за коробком. Чиркнула.
- С чем, Анна Николаевна?
Окутанная мутно-сизым дымом бабка почти вплотную приблизилась к Ваньке.
-А с этим… Сам знаешь. Забрал уже чистоту Танькину или до свадьбы терпите?
От дыма Ванька закашлялся, чуть ли не пополам согнувшись. Распрямился и на миг замер с остановившимися покрасневшими глазами…
-Это мы умеем, бабушка, этому особо учить не надо, - Ванькино лицо дрожало, гримасничало. На шее и лбу вздулись сосуды, - И ты, видать, не забыла, раз свой нос суешь, куда не надо. Но раз просишь, отказать не могу.
Ванька взял из сушеной старухиной руки трубку, бросил на пол. Шагнул и крепко, что есть силы, оторопевшую Налимиху обнял. И припал в жадном поцелуе к ее бледным, еле заметным губам…
***
Отправив сына, Лукьяновна выбралась на улицу. Посидеть на лавке у кустов осыпанной цветом черемухи.  У крыльца в поисках червячков топтались куры, не подозревающие о выброшенном из хлева навозе. Хлев у Павловых находился с другой стороны дома.
Летали мушки, пахло землей. Но черемушный аромат был сильнее.
Лукьяновна поднялась и пошла к калитке посмотреть, не возвращается ли от соседа Петрович. На дороге никого не было. Издали ей со своего огорода махнула Герасимова.
Лукьяновна вернулась в проулок и позвала:
-Машка! Машка! Киська! Иди домой!
Кошка не появилась. Лукьяновна пошла к бане.
В бане Петровича не было. Но в парной стоял невыносимый огненный жар, и от топки отпала закрывающая ее прислонка. Разметав кочергою угли, насквозь вспотевшая Лукьяновна почувствовала дурноту - с ней случилось «давление». Из-за этого грузная Лукьяновна в бане давно не парилась -  ходила после Петровича мыться горячей водой.
Возня с углями и пребывание в пекле были ее ошибкой. В глазах у Лукьяновны потемнело, виски сдавило, в уши полез тяжелый звон. Лукьяновне требовалось срочно лечь.
Дотащив себя   до дома и скинув кацавейку, Лукьяновна завалилась в спальне на кровать.
Очнулась баба лишь на рассвете, удивляясь, что так долго смогла спать. Хотя время ее сна в общем-то не изменилось - те же часы. Но Лукьяновне было не до сравнений.
С этого момента спокойствие в деревне закончилось.
***
Проснулась Лукьяновна в четыре утра, когда в окошко заглядывала предрассветная серость.
Лукьяновна сразу поняла, что Петровича рядом нет. И что он не ложился вовсе.
На кухне на плите стоял нетронутый суп. Из чего выходило, что Петрович и Ваня не ели. Это значит, что-то произошло. И произошло ужасное. Об этом мелко стучало сердце и крутило тревогой живот.
 Оставив ненужные подробности, можно сразу показать Лукьяновну у бани.
В бане все оставалось таким, каким его Лукьяновна накануне оставила. За исключением того, что баня остыла, и пол в предбаннике был покрыт серым налетом конденсата.
При виде этого в голову испуганно-растревоженной Лукьяновны пришла простая мысль. Вчера ее почему-то не посетившая – заглянуть за баню, где порой сидел Петрович, перекуривая. Посмотреть «завалинку» - Петровичу могло стать плохо, и он до сих пор там лежит. А где же тогда Ваня?
Петровича не было. Но валялась бутылка портвейна.
«Ага! Напился, старый! И спрятался!» - облегченно подумала Лукьяновна, не разрешающая Петровичу пить без ее контроля.
Сделав несколько шагов к туманной еще реке, Лукьяновна увидала… торчащие из лопухов, бурьяна и совсем уже взрослой травы… подметки сапог. Которые… Которые были на ногах Петровича! Осыпанного пеплом, углями и мусором (щепки, береста, комья засохшей грязи). Лежал Петрович головой к воде. Ногами выше, головой ниже. Голова почти касалась торчащей из реки осоки.
 Всматриваться в тело сил не хватило. От ужаса Лукьяновна задыхалась, еще немного и сердце ее разорвалось бы. Даже кричать и рыдать сил  у нее не имелось - только ужас, звон в ушах и неверие в то, что происходящее не снится.
Обливаясь слезами, Лукьяновна поспешила к соседям Махотиным, которым Петрович давал свой рубанок. Дожидаться их пробуждения она не могла.
В шесть утра в усадьбу на велосипеде был послан мальчишка – привезти в деревню Осинкина.
***
Осинкин Федор Иванович - участковый уполномоченный в звании лейтенанта милиции. Невысокий, плотный человек пятидесяти трех лет. Вдовец.  С широкими залысинами, мясистым носом и двойным, намекающим на добродушие бабьим подбородком. Внешность Осинкина не обманывала – был он совершенно не властным, должностью не кичился, в разговоре или расспросах никогда не давил. Многие говорили ему «ты».
Но при этом все прекрасно знали, что Федор Иванович долг исправляет старательно, честно и, если вцепится, то уже не отлипнет, пока не уличит или не найдет оправдания. Медлительный, но дотошный. Выводы делать не спешит, но если «смекнет», то верно.
Еще говорили, что Осинкин в милицейской форме спит – только снимает фуражку и сапоги. Зная о большой площади опекаемого Осинкиным района, начальство выделило ему старый, с простреленным брезентом ГАЗ 69А. По-простому, «Козелок».
На нем Осинкин в Рую и примчался. Оставив машину у моста, по которому проехать пока невозможно. Автобус деревенских до остановки (возле пожарного щита) не довозил – выгружал здесь. Чтобы потом, рискуя засесть в канаве, забрать новых пассажиров и покатить обратно.
Перед осмотром Петровича Осинкин отогнал от бани и спровадил с участка всех людей. Оставив одного для переноса тела в предбанник.  Следы искать было бесполезно – толпившийся народ превратил землю вокруг бани в месиво.
Когда мертвый Петрович лег на доски предбанника, помощник по фамилии Никонов был отправлен тоже.
Лукьяновну по распоряжению участкового поили в доме горячим чаем и валерианой.
Пока Осинкин возился с трупом, по деревне начал расползаться страшный слух – из болота вылезла древняя вурдалачка-упырь «Знахариха», сосавшая кровь из крестьян и лошадей двести лет назад.
Поводы для подобной глупости имелись. Один - снег с дождем в Пасху. А это знак дурной. И вот оно отзывалось.  Другой – мертвый Петрович.
Никонов, помогавший Осинкину заносить Петровича в баню, утверждал, что старик был «полностью высосан».
Это заметил и Осинкин с его натренированным вниманием – тело было словно «выжатым» (можно также сравнить со сдувшимся футбольным мячом, еще хранящим свою форму) и лишенным костей. Руки, ноги (даже голова) Петровича могли вращаться в разные стороны, будто в них отсутствуют ограничивающие движения суставы и кости.  Кожа, имеющая удивительную бледность, легко и глубоко вминалась во внутренности. А вмятина так и оставалась. Ногу или руку Петровича можно было согнуть не там, где она обычно сгибается. Это было совершенно необъяснимо, загадочно и страшно.  Осматривая Петровича, Осинкин чувствовал страх. Севшая на банную дверь птица-трещотка заставила Осинкина вздрогнуть и матюгнуться.
Записав в блокнот результаты осмотра, Федор Иванович поспешил в дом и, добыв висячий замок, баню с телом закрыл.
Потом он долго разговаривал с Лукьяновной, уединившись с ней в спальне. К неразрешимому вопросу о том, что случилось с Петровичем добавился новый – где находится Иван? Куда делся он, хотя его «Восход» так и стоит под навесом?
По словам Лукьяновны, уходил к Налимихе…
Дверь старухиного дома была заперта изнутри. Долго по ней колошматили, стучали в окна, звали. Но бабка не отзывалась.
Запретив взламывать, Осинкин устремился к мосту. Прыгнул в «Козелок» и поехал в усадьбу звонить в управление. Спросить разрешения на проникновение в дом без ордера. Заодно сказать, что сегодня привезет на экспертизу тело, которое необходимо срочно исследовать, потому что Осинкин ничего не понимает.
И заодно привезти в деревню Татьяну Зотову.
Было уже одиннадцать часов, солнце во всю уже грело, весело щебетали птички, мычал на выгоне телок. Но этого никто не замечал.
…Взломали дверь. Осинкин с «понятыми» и Зотовой оказались внутри избы.
Картина вызвала общее оцепенение – корыта с тряпьем, разлитая вода, трубка, валяющаяся у порога, а посредине кухни мертвый Иван. В том же, что и Петрович «высосанном» состоянии – мягкий, бескостный, бумажно-белый.
Осинкин осмотрел дом, двор. Ящик комода, стоящего в «светлой» половине, был выдвинут. Татьяна Зотова сказала, что в нем ее бабушка хранила паспорт и другие документы. Паспорта и документов не было.
-А ведь это она! – прошептал бледный от страха один из «понятых». – Знахариха вернулась. Оборотень проклятый. Теперя только держись! И спрятаться, господи, некуда. Везде найдет!
Осинкину легенда была знакома.
Жила в деревне колдунья Знахариха. Лечила травами, заговорами. Знала заговор от змеиных укусов и зубов. Полюбила кузнеца. Но когда он женился на другой, стала мстить, насылая порчи. Мужики забили ее дубинами, бабы изрезали серпами. Оставшиеся куски утопили в болоте. Дом спалили. Но Знахариха от болотной воды ожила и стала вурдалачкой. Раз в месяц, лунными ночами она вылезает из болота и пьет из народа и домашней скотины кровь. Поп по имени Иона дорожку на болото окропил. С тех пор Упырь не появлялся. Было все при царе Горохе…
-А теперя вылезла. И спрятаться  некуда! – понятой в ужасе смотрел на Ивана. – Вон что с человеком сотворила! И с батькой его. Теперь она в облике Налимихи бродить будет! Куда бабка делась?!
-Не болтай чушь! – прервал его Осинкин. – И без тебя тошно. 
-Она могла через подпол выйти… - сквозь потоки слез прошептала Зотова. Там… - кивнула в светлую половину.
Проверили – точно! Дом старуха покинула через подвал, имеющий выход наружу  с торца избы.
Так! - сказал Осинкин понятому. - Ты остаешься здесь. Будешь сторожить. Можешь на крыльце. Я организовывать пойду.
И Осинкин принялся организовывать доставку тел на экспертизу в Управление – снарядить телегу, чтобы довезти странных мертвецов до моста и перегрузить их в свою машину. Смерть могла наступить и от «бацилл», о которых Осинкин недавно читал длинную статью с картинками в журнале «Здоровье». Могли  быть бациллы, опасные для всех. Поэтому, прежде необходимо избавиться от покойников! И где взять брезент, чтобы их завернуть? И куда исчезла Налимиха?  И где старухин паспорт? Кто его взял и зачем?
Вопросов много. Но сначала отвезти трупы на исследование! Это главная задача.
***
Узнав о смерти сына, Лукьяновна лишилась чувств. Её нужно немедленно в амбулаторию, пока и она не померла от горя!
Отвезти Лукьяновну к фельдшеру взялся сосед Мохотин, у которого тоже был мотоцикл – не у одного же Ваньки? Мотоцикл с коляской, «Урал».
Мост был застелен досками наполовину. Но на «Урале» проехать по нему можно.
Когда Лукьяновну и распухшую от слез Таньку увезли, Осинкин занялся мертвецами.  Около двух часов дня Петрович и Ванька, плотно завернутые одеялами (брезента ни у кого не нашлось), лежали в «Козелке», с которого сняли задние сиденья. Засунуть их в машину удалось – помогла бескостная мягкость их «высосанных» тел.
-А вы! – обратился участковый к деревенским, - Из Руи до моего возвращения ни шагу! И чтобы, без сплетен и паники! Наука найдет объяснение всему. Ждите…
Осинкин сел за руль, завелся и поехал в город.
Выехав на шоссе, он дал полный газ.
Шоссе украшали блестящие листьями тополя по обеим его сторонам. За ними простирались малахитовая озимь или свежая пахота, на которой копошились грачи. Но Осинкин этого не замечал.
Но через десять минут гонки по пустому воскресному асфальту заметил, что бензина в баке нет…
Сработал закон подлости. Который можно уравновесить другим законом – законом справедливости. Сразу за деревней Воронково в прошлом году была построена белокирпичная бензозаправка. И до нее «Козелок» доедет.
…Выскочив из машины, Осинкин бросился к окошку, в него долбанул и разбудил дремлющую заправщицу.
-Сорок литров!
И вот тогда, когда Осинкин стоял со шлангом, заливая в «Козелок» бензин, наступила кульминация истории.
Послышался моторный треск, и к бензоколонке подъехал мотоцикл. Им управляла… Налимиха.  С диким, оскаленным лицом. Мотоцикл марки «Восход», Ванькин мотоцикл.
Бабка участкового сначала не узнала, но, когда сообразила, что это Осинкин, было уже поздно.
За несколько мгновений тот успел пережить многое и принять решение.
Увидев старуху на мотоцикле, Федор Иванович почувствовал удар в сердце. Удар суеверного страха и мистической уверенности, его атеизм  разбивающей вдребезги. Да! Это так, Налимиха - оборотень. И деревенские россказни, чтобы отпугнуть детей от болота – истина! Вышел упырь из болота! И он, участковый уполномоченный в звании лейтенанта милиции его остановит! Это его долг!
-Ложись на пол, дура! – крикнул Осинкин тетке в окошке. – Ложись! Кому приказываю!
И вынул из жерла бензиновый пистолет. И направил струю бензина на мотоцикл, облив его и Налимиху, так на нем и сидящую. Брызнул Осинкин струей Налимихе в глаза. Налимиха и мотоцикл рухнули.
И «Козла» своего Осинкин облил, с зараженными мертвечиной телами. Брезент пулями простреленный. Так что брызги полетели.
И бросив кишку, вынул из кителя зажигалку. Курить не курил, но зажигалку на всякий случай носил. И этот случай теперь настал…
Рвануло так, что слышно было за десять верст.
***
В газетах написали, «случилось самовозгорание», «погиб при исполнении». О трупах ни слова. Целесообразность «молчания».
Слухи в совхозе затихли не скоро. Разные были слухи. Но ни один не был близок к реальному положению вещей. К тому, что жертвой своей Осинкин Федор Иванович избавил планету от неминуемой гибели. Неминуемой!  Через истребление и перерождение человечества в «Нечто», на планету нашу из черных космических глубин прилетевшее.
Лукьяновна теперь живет у дочери в Красноярске. У нее своя комната. Ну улицу Лукьяновна выходит редко. А по ночам иногда прибегает к дочери и её мужу. Совсем, как малый ребенок. Придет и стоит на пороге, дрожа.
Татьяна Зотова тоже из совхоза уехала. Куда, никто не знает.
Дом Павловых стоит заколоченным. Скотину продали, инструмент Петровича раздали. Зарастает крапивой дом. Умирает медленной смертью от старости.
Но возле хлева с выбитым оконцем, там, где когда-то лежал навоз, под землей продолжает мигать сиреневым и зеленым огоньками не подверженная коррозии и ржавчине штучка. Половинка штучки, очень похожей на газовый клапан или баночку из-под гуталина. Что-то между ними среднее. Как ее правильно назвать, человеческого ума недостаточно…