У ангелов хриплые голоса 57

До вечера Хаус занимался медициной – снова взял у Уилсона всевозможные анализы и то изучал их под микроскопом, то титровал индикаторными растворами – благо, кое-какая аппаратура стараниями Оливии Кортни оказалась в его распоряжении, то что-то высчитывал на листочке, выдернутом из блокнота.
- Мне нужен КТ-сканер, - объявил он, наконец.
- Извини, оставил в других штанах, - съязвил Уилсон, передразнивая манеру самого Хауса. Он лежал, подперев голову рукой и пытался читать всё тот же мужской журнал, но от мелкого шрифта глаза быстро уставали, и он закрывал их и немного дремал, через какое-то время снова встряхиваясь и возвращаясь к чтению.
- Кровь скоро вернётся к норме, только тромбоциты отстают, - сообщил Хаус, уложив под объектив очередное стекло. – Стволовые клетки прижились – тебе повезло. Не такой уж большой шанс был, но – сработало. Лейкоцитов уже под три тысячи. Палочек больше десяти процентов. Это, конечно, не норма, но это правильно, костный мозг активно наращивает пул новых элементов. Гемоглобин восемьдесят восемь и растёт. Белок пока низковат, зато креатинин вернулся к норме. В общем, с побочными эффектами лечения ты кое-как справляешься, а вот эффективность этого самого лечения мы никак не увидим без сканирования твоего средостения.
- Ты говорил, ближайший сканер в Канкуне.
- Есть и поближе, в Веракрусе.
Уилсон припомнил свое недавний поход в туалет и самокритично вздохнул:
- Веракрус тоже далековато…
- Не прямо сейчас, - снисходительно отозвался Хаус – и скривился от боли: снова стрельнуло в ногу.
Уилсон видел, сколько его друг принял за день этого мексиканского заменителя ультрама – и перорально, и в мышцу, и не удивился, когда тому пришлось метнуться в туалет и там надолго зависнуть, издавая неприятные гортанные звуки.
- Завтра привезут твой эндокодил, - постарался не то ободрить, не то утешить Уилсон, когда Хаус, красноглазый, как кролик, вывалился из туалета, хватаясь за косяки.
- Знаю. Тебе не надоело мусолить этот недоделанный «Плейбой»?
- Можно подумать, у тебя есть что-то другое.
- У меня есть мысль, - сказал Хаус. – Просвети меня, как онколог. Раковые клетки ведь, по сути, делятся, сколько угодно?
- Если не пристрелят, - пошутил Уилсон. – И пока им хватает пищи.
- Дело в активности теломеразы?
- Ну, ты лучше меня всё знаешь.
- Но в обычных клетках теломераза неактивна…
- Потому что в раковых клетках её активируют свободнорадикальные процессы, а в обычных дифференцированных клетках такого нет.
- Но в стволовых…
- Да. В стволовых, в лимфоцитах, в половых клетках и ещё в эпителии.
- Как думаешь, если попытаться выработать препарат, активирующий теломеразу в дифференцированных клетках, это будет активацией дифференциальной регенерации? Ну, то есть, грубо говоря, мы сможем вырастить ещё пару ушей, буде с первой что случится?
- Да, и такие исследования уже давно проводятся со стволовыми клетками – ты же не мог пропустить все эти статьи.
- Но в стволовых клетках теломераза уже активна, а мы хотим выучить клетки, такой активностью изначально не обладающие. Если дифференцированные клетки, которые и так намного устойчивее к внешним воздействиям, чем бласты, ещё и перестанут стареть, как раковые, они, пожалуй, выиграют любое противостояние по очкам. А если не просто активировать теломеразу, а создать принцип самообучаемости, основанный чисто на цепных реакциях, как кодируемый синтез белка, и ввести такое вещество-индуктор, вернее, смесь веществ-индукторов, каждое из которых будет обладать сродством к своей мишени?
- Во-он ты куда замахнулся… - протянул Уилсон, чувствуя, что от ощущения подобной перспективы у него слегка шевельнулась кожа на спине, будто под ней кто-то прополз.
- Мне нужен биохимик, -  решительно сказал Хаус. – Где его взять?
Уилсон нахмурился, припоминая.
- У Кадди, помнится, работала врач – лаборант. Джоанна Уитнер, - сказал он, наконец. - Инвалид-колясочник. Вы с ней ещё из-за парковочного места бодались. Она – хороший биохимик, и у меня есть её телефон.
- И как я ей представлюсь? Привет, это доктор Грегори Хаус с того света?
- Представься, как Джорджиано Экампанэ, исследователь из Мексики. Когда Коварду понадобилось исчезнуть с радаров медицинской общественности, он как раз так и поступил.
- Ладно, попробую законтачить в сети… Ты как, до йогурта дозрел?
- Давай, - согласился Уилсон. Есть ему не хотелось, но хотелось отвлечься от планов Хауса, вызвавших у него оторопь, как только он понял, о чём на самом деле идёт речь. Получалось, всю свою профессиональную жизнь, то и дело меряясь со смертью, Хаус мелкими стычками пресытился и решил замахнуться по-крупному. В другое время он, пожалуй, этому восхитился бы, но сейчас… скорее испугался. С некоторых пор Уилсон чувствовал себя в окружении целого калейдоскопа совпадений, аллюзий и наводящих мыслей, которые словно вязали вокруг него непонятную, но ощутимую паутину. К месту были и солнечные часы, и мальчик с голубыми глазами – продавец сувениров и его донор, и навязчивый вновь и вновь возобновляющийся сон про туманный берег, и ещё тысячи обрывков и осколков некой целостной картины, собрав которую, он мог бы, в самом деле, рассчитывать на весь мир и новые коньки. Вот только сам смысл этой картины грандиозностью и жутью обрывал дыхание и заставлял зажмуривать глаза. Уилсон попытался поделиться своим душевным беспокойством с Хаусом – ещё до начала лечения, сидя на берегу под быстро гаснущим южным закатом, и услышал в ответ о феномене Баадера-Майнхофа и профессоре Стэндфордского университета Арнольде Цвики, придумавшем для него термин «иллюзия частотности». Суть его состояла в том, что если человек упорно думал о Поле Маккартни, то для него Битлз начинал звучать из каждого динамика, а на обложках журналов больше не печатали никого, кроме ливерпульской четвёрки. Забавно, в принципе. Но Уилсон-то думал не о Битлз – Уилсон думал о смерти, забавляться которой не мог, и «иллюзия частотности» душила его каждым новым своим проявлением, складывая мозаику непомерно быстро. И вдруг Хаус намекнул, что в мозаике-то дыра. Более того, дыра такого размера, что в неё можно попробовать и протиснуться. Уилсон задохнулся от перспективы, а потом чуть не подавился досадой на то, что от идеи до воплощения многие годы, и ему не дожить, получив в самом козырном случае года два-три отсрочки.
Хаус между тем вряд ли догадывался, какую бурю поднял в душе приятеля своим разговором. Он принёс йогурт и впервые не стал кормить Уилсона с ложечки, а всучил баночку и ложку ему самому:
-Справишься?
- Постараюсь, - улыбнулся Уилсон.

Продолжение десятого внутривквеливания.

Они сидели в кафетерии–не больничном, но в зоне, по которой Хаусу надзором разрешалось передвигаться, а значит, к больнице очень близко, и ели мороженое из креманок, щедро политое сиропом: у Уилсона - смородиновым, у Хауса - клубничным. Уилсон нарочно взял именно смородину, на которую у Хауса всегда была жестокая аллергия, тем самым обезопасив свою креманку от поползновений неуёмного приятеля.
- Так что, даёшь задний ход? – спросил Хаус, облизывая ложку. – Ты проиграл.
- Я нашёл пистолет, - упрямо отозвался Уилсон.
- Игрушечный.
- Я и сейчас в этом не уверен.
- Я же тебе показал – у него запаяна казённая часть.
- И в этом я тоже не уверен. О том, что руки у тебя ловкие, я знаю, так что тебе и не такой фокус показать – раз плюнуть.
- Но ты же признал поражение. Упирался бы до конца.
- Это как? Стрельнуть в тебя из пистолета, в котором я не уверен?
- Послушай, ну, я же не идиот подставляться под настоящее оружие. Раз предложил, значит…
- Значит, просчитал меня и со стопроцентной уверенностью знал, что я, во-первых, откажусь, а во-вторых, с меня после этого всё равно весь кураж слетит, так, что я и спорить не стану. Особенно, когда ты дуло мне в лоб направил. Он и слетел – рассчитал ты правильно…
- Подожди, - нахмурился Хаус. – Ты что, обиделся? Серьёзно?
- Я не обиделся.
- Ты же обиделся!
- Да ничего я не обиделся, просто…
- Я тебя когда-нибудь за это твой недосказанное «просто…» просто задушу, - пообещал Хаус. – Договаривай.
- Ну, хорошо. Я не то, чтобы обиделся, но когда ты вместо дальнейших аргументов наставил на меня пистолет, мне сделалось как-то…неуютно. Даже если он и был игрушечный.
- Ты испугался, что я в тебя выстрелю? Что я тебя застрелю? – у Хауса глаза на лоб полезли.
- Нет! Ну, нет! – Уилсон активно замотал головой в отрицательном жесте. – Просто…
Хаус, зверски перекосив лицо, замахнулся на него ложечкой. Уилсон слегка отшатнулся, поспешив с объяснением:
- Ну, просто я с детства привык, что этого нельзя делать. Меня так учили. Наставлять пистолет, даже игрушечный, на человека… на друга…
- Вообще-то, это был боевой пистолет, - сказал Хаус, – Формально я тебе проспорил, но пошёл ва-банк, а ты купился.
Уилсон всплеснул руками так, что чуть не зацепил креманку:
- Вот я знал! Может, у тебя ещё и разрешение на него есть?
- Разрешения нет. Я же говорю, что проспорил формально. Это не мой пистолет – отца.
- Ты хранишь пистолет отца? Не мать, а ты?
- Пистолет-это круто.
- Значит, ты всё-таки любил его… и врёшь, что ненавидел.
- Очень логично, - хмыкнул Хаус.
- Вообще-то логично. Когда человека ненавидят, память о нём не берегут.
- У тебя слишком примитивные понятия о любви и ненависти.
- У меня они хотя бы есть. А ты в элементарном путаешься. Знаешь, Грег, иногда мне кажется, что ты любую свою эмоцию воспринимаешь, как какую-то неправомочную предъяву со стороны. И где уж в них разбираться – скорее бы избавиться. Не так?
- Эвфемизм слов «бездушная скотина»?
- Теперь, кажется, ты обиделся?
- Не обиделся, но ты ерунду городишь. Демонстрация эмоций – нравственный стриптиз, за который ты ждёшь, что тебе заплатят. Мне достаточно дивидендов с медицинских знаний, я не побираюсь на демонстрации эмоций.
- Хочешь сказать, что я побираюсь на демонстрации эмоций?
- Даже сейчас.
- Ты бы тоже побирался, если бы тебе было, что демонстрировать. Хотя… нет, ты побираешься, демонстрируя то, чего не испытываешь. А это вообще просто отвратительно. Ниже падать некуда.
- И все эти оскорбления только из-за того, что проиграл пари?
- Выиграл!
-Продул. И ещё зассал, как девчонка, когда я тебе показал настоящий пистолет.
- Я не зассал. Я просто… просто…
Хаус в сердцах плюнул и, ухватив трость, захромал к выходу.
Уилсон тоже подхватился и, разумеется, догнал его без труда.
- Запишись на курсы риторики, - желчно посоветовал Хаус, не взглянув в его сторону. – С рыбой легче разговаривать, чем с тобой. Или купи себе биско-лакс от умственного запора.
– Ты же домой сейчас? – спросил Уилсон, привычно пропуская колкости мимо ушей.
- Нет, я планировал в Вегас прошвырнуться, но у меня к щиколотке ядро привязано, если ты забыл. Домой, конечно.
- Давай подвезу тебя.
- «Подвезу». А потом набьёшься в гости, да ещё ночевать попросишься…
«Ему сегодня одиноко, - подумал Уилсон. – Зря я так про его эмоции. И про отца не стоило. Кажется, я его, действительно, задел. Что-то он уязвимым стал последнее время... Из-за тюрьмы? Или из-за Кадди? Или это просто подкрадывающаяся старость?»
- Ты разгадал мой коварный план, - сказал он Хаусу. – Но у меня есть туз в рукаве: я возьму пива, китайской еды и кассету с «Лимонадным Джо».
- «Лимонадный Джо»? Ты готов смотреть эту дрянь?
- В твоей компании – да.
Хаус посмотрел на часы:
- Зайдёшь за мной в семь – я буду у себя в отделе. Мои лечат параноика с тайным бункером от дифтерии, я освобожусь, как только он разведётся с женой.

ххххххххх

Хаус расставил оставшиеся у них ампулы на подоконнике, словно собрался играть в солдатики. Три морфия, четыре пронтофорта, один тромадол, один ативан, пять прегабалина, один метаквалон, пять дротаверина, пять лидокаина. Он уже выучил этот список и теперь просто бездумно переставлял ампулы, словно фигурки на шахматной доске.
- Они не размножатся, - сказал Уилсон, внимательно наблюдавший за ним. – Скорее наоборот, если уронишь и раскокаешь какую-нибудь… Потерпишь ещё? Я лучше на ночь смешаю тебе коктейль, чтобы поспал. И чтобы утром сил хватило за эндокодилом съездить.
- Что и с чем ты смешаешь? Морфия осталось совсем мало, и здесь не достать. Если у тебя снова будет приступ удушья…
- Гм… Мне всегда казалось, что лечить удушье морфием несколько… нестандартно.
- Когда речь идёт об угнетении дыхательного центра, нестандартно, а если, как у тебя, о перевозбуждении, близком к тетанусу, и боли в груди – самое оно.
- Есть метаквалон…
- Который не снимет спазм и не снимет боль. И у нас только одна ампула.
- Есть пронтофорт в таблетках.
- Мне не помогает, и тебе не поможет. Тебе ещё меньше, у тебя желудочно-кишечный тракт пока ещё в лохмотья, и пероральные препараты – пока не твоё.
- Хаус, не паникуй, - серьёзно сказал Уилсон. - У меня может вообще больше не быть никаких приступов. Потом… я же анальгезис-сомелье, я тебе минимальными ресурсами такой мартини по вене запущу – ты будешь видеть во сне розовых фламинго.
- На черта мне розовые фламинго? Мне нужно, чтобы боль отпустила, и не рвало каждые полчаса. Озноб и сопли я потерплю.
- Сколько времени сейчас?
- Шесть.
- Три часа, Хаус? Ты продержишься?
- А ты, я смотрю, стал лоялен к моей наркомании. Это из-за комплексной терапии или из-за рака, как такового? Или из-за того, что ты сам попробовал морфий, и тебе самому пришлось понижать дозу?
- Не в этом дело. Я же тебя сам подсадил на викодин – не помнишь? Ты не справлялся с болью, я боялся, что сердце откажет, или что ты свихнёшься, и я тебя уломал на наркотические анальгетики. Ты сопротивлялся, но на моей стороне была твоя боль. Мне до сих пор стыдно, что я тогда взял её в союзники против тебя. Может быть, я поэтому так рвался всё исправить любой ценой – ради себя больше, чем ради тебя, хотя и не отдавал себе отчёта в этой мотивации. И снова брал в союзники твою боль – взять хоть историю с Триттером.
- Что изменилось?
- Я изменился. Я больше не хочу быть союзником твоей боли.
- Предпочитаешь стать союзником моей наркомании? Интересно…
- Нет, просто я…
- Прекрати! – потребовал Хаус, угрожающе надвигаясь. – Прекрати оправдываться за всё, что бы ты ни сделал. Это бесит, понимаешь? Ты просто берёшь свою несуществующую или, по крайней мере, несущественную вину и бьёшь ею наотмашь, не давая уворачиваться. Мне этого не надо. Найди кого-то, кому надо, и упражняйся, а со мной…
- Кого же я найду? – тихо спросил Уилсон. – Кроме тебя, у меня никого нет…
Хаус разом выдохнул всю злость. Оставил ампулы на подоконнике, пересел на край кровати Уилсона, положил руку ему на лоб:
- Субфебрильная так и держится. Она тебя измотала…
- Вообще-то, я себя неплохо чувствую, - мягко возразил Уилсон. – Вот ещё бы язва затянулась, и откашляться, наконец. Ну, и знать, что всё это не просто так, что помогло, что у меня опять появилось немного времени. Я же ведь по прогнозам Малера уже умер, да?
- Да.
- Пару недель назад?
- Ну, да, вроде того…
- Мёртвые же не едят йогурт с печеньками? – в его глазах появились искорки смешинок.
- Не едят, - согласился Хаус с тоже наметившейся улыбкой, хотя нога достала почти до воя, его познабливало, и из носа снова текло.
- Сколько отсюда до Веракруса? – спросил Уилсон.
- Около четырёхсот миль.
- А до Канкуна?
- Вот смотри, - Хаус примостил ноутбук на коленях – он купил его во время последней поездки в город, маленький, дешёвый, практически, школьный, но всё же с возможностью выхода в интернет, вывел на экран карту Мексиканского залива и прилегающих территорий, развернул, чтобы Уилсону было видно. – Мы сейчас здесь, здесь Вильяэрмоса, здесь – Бенито-Хуарес, около пятидесяти миль. А вот он, Канкун. И вот Веракрус.
- Он кажется дальше…
- Если по побережью, то Канкун дальше, напрямик – гораздо ближе, но ехать напрямик через населённые пункты со всеми их размётками, пробками и полицейскими с нашей ксивой я бы не рискнул. С другой стороны, ты сейчас всё равно не осилишь такой дороги. Ну, то есть, осилишь на своей упёртости, но до места доедешь полутрупом: гемоглобин опять обрушится, давление – в задницу, ритм – туда же, недостаточность кровообращения не даст тебе нормально дышать, и пневмония очень обрадуется новой встрече. Сканирование – не лечебная процедура, просто удовлетворение любопытства. Потерпишь.
- Ты же понимаешь, что это – важно для меня?
- Знать, сколько ты теперь протянешь? Ты, серьёзно, хочешь купить календарь, поставить на нужном дне крестик и заранее запланировать количество приглашённых?
- Хочу знать, сколько мне осталось.
- Думаешь, на сканограмме будет проставлена твоя последняя дата?
Уилсон тяжело вздохнул, как человек, которому предстоит объяснять элементарное.
- Хаус, я – онколог. Ты мне сканограмму дай. Дату я сам прикину.
- Ты что-нибудь слышал о психосоматике? – спросил Хаус, помолчав.
- Это когда у человека от каких-нибудь неприятностей начинает нога болеть?
- Ну да, например, от неприятностей, связанных с резекцией половины мышечной группы бедра. Но я не это имел в виду. Знаешь, в восемнадцатом веке был такой известный математик Абрахам де Муавр. В свои последние годы он предсказал, что умрет двадцать седьмого ноября пятьдесят четвёртого года. Прикинь, он так и сделал. Я о том, что знание точной даты смерти чревато её скрупулёзным соблюдением, даже если особой нужды и не было. Да и вообще, многие ли могли бы наслаждаться жизнью, зная точную дату её окончания? Разве что какой-нибудь стоик, прущийся от своего стоицизма. Но ты не стоик. И я просто хочу, чтобы ты наслаждался жизнью, пока она у тебя есть, а не собственные похороны в уме репетировал.
- Полагаешь, я смогу наслаждаться жизнью, гадая каждый день, стоила ли игра свеч, каких там размеров моя опухоль и как далеко она продвинулась в деле моего убийства? Наслаждаться жизнью, засыпая и просыпаясь с этими мыслями? Нет, я хочу узнать об этом один раз – и всё. Ты знаешь, у меня здесь были дни, когда мне было, в общем, всё равно, доживу я до завтра или нет. И они опять будут у меня, когда опухоль возьмёт своё. Это даже хорошо, это своего рода подарок. Но я хочу знать, сколько у меня времени до этого. Я хочу что-то ещё сделать. Не глобальное, не мир спасти. Хочу знать, покупать мне футболку на лето и зонтик на осень, или они не понадобятся, потому что лета больше не будет. Хочу знать, имеет ли смысл ставить на победу в чемпионате мира по хоккею, или я не доживу до финала…
- Довольно, - перебил Хаус. – Я тебя понимаю. Передай мне доверенность на получение выигрыша – и не парься. Футболки, кстати, я тоже могу доносить, только смотри, чтобы расцветка не была совсем уж отстойной.
Уилсон тихо засмеялся.
- Я подсел на твой смех, - сказал Хаус без тени улыбки. – Вот тут выхода нет, и суррогаты не помогут, так что о КТ-сканере должен беспокоиться я, а не ты.
- Хаус… - выдохнул Уилсон с таким глубоким чувством, что оно затопило маленький гостиничный номер, заполнив на миг его весь, от окна до двери.
- Давай, смешай мне коктейль, - сказал Хаус. – Это от боли и ломки я чушь несу. Не пользуйся моей слабостью – неспортивно.
- Дай мне два пятиграммовых шприца и твою армию с подоконника, - сдался Уилсон, хоть до настоящего вечера было ещё далеко. – Морфий можешь поберечь – без него справлюсь. И ещё дротаверин и баклофен – я знаю, у тебя есть. И отвернись – я храню профессиональные секреты, передающиеся из поколения в поколение. К тому же, меньше знаешь – крепче спишь. В прямом смысле.

Когда он ввёл вторую порцию «коктейля», Хаус начал засыпать прямо на конце иглы. И только по этой стремительности Уилсон понял, как его друг, в самом деле, измучен болью и ломкой.
- Ты ложись, ложись, - поспешно сказал он. – Может быть, этого тебе и до утра хватит.
Но Хаус упрямо поднялся на ноги:
- Подожди, мне сначала надо… он мотнул головой в сторону туалета. Зря мотнул – его повело и пришлось за спинку кровати схватиться.
Уилсон встревожился – но не возражать же.
- Слушай, не упади только – иди по стенке, пожалуйста. У тебя голова кружится.
- Что ты только туда намешиваешь…
- Секрет не в ингредиентах, а в их взаимодействии, - самодовольно улыбнулся «анальгезис-сомелье». – Это я поднаторел из-за тебя, между прочим… Ну, что ты так на меня уставился? Иди, давай, куда шёл, пока вообще можешь идти - объясню, когда вернёшься.
- Ты тогда начал изучать боль, - проговорил он, как только Хаус с длинным удовлетворённым вздохом вытянулся на своей половине кровати. – А я тогда же начал изучать обезболивание. Твой подход был радикальным, мой – паллиативным. Это, кстати, кажется, вполне соответствует натуре каждого из нас. Я проштудировал всё, что мог найти по клинической фармакологии, но, изучив динамику и кинетику, понял, что всё дело во взаимодействии смешиваемых препаратов. У целого их ряда свойства проявляются совершенно – по-разному в зависимости от окружения. В этом, пожалуй, китайцы могли бы дать нам фору – впрочем, у них и кухня такая же загадочная… Ты ещё не спишь? – он нарочно проговорил это практически без выражения, тем же тоном, разве что чуть вопросительно, чтобы не разбудить.
Хаус промычал что-то, что могло быть истолковано, как требование продолжать.
- Вот я и решил почитать китайцев. Ну, самое сложное было – найти хорошего переводчика. Но потом попалась мне одна девушка – китаянка, как раз заканчивала стажировку. Медик, знающий китайский – что могло быть лучше?
- В постель ты её затащил? – приоткрыл один глаз Хаус.
- Естественно. И она почти месяц делала для меня выписки из клинической фармакологии Пекинского университета. Хаус, у них совсем другой подход. Ты, кстати, не читаешь по-китайски?
- Нет, только по-японски.
- У них чуть ли ни с алхимией это завязано. Даже цвет принимается во внимание. Понять просто невозможно – только выучить. Но зато потом начинаешь видеть вещества по-другому. Это трудно объяснить, это, как для тебя музыка – просто ты садишься за рояль и понимаешь, на какую клавишу, как и когда нажать, чтобы получилась гармония. У всех препаратов есть сердце – действующее вещество, и каждое вещество имеет общие черты – сульфидные связи, гидроксильные группы, бензольные кольца. Их взаимодействие, как основы, как сольфеджио, а потом ты уже начинаешь пробовать сам, и когда у тебя впервые получается, ты, пожалуй, удивляешься ещё и больше всех. Но потом начинает получаться из раза в раз, и ты уже не удивляешься, а начинаешь чувствовать свою значимость – ты ни черта не понимаешь, как это у тебя получается, но ты можешь вмешаться, встрять между человеком и болью, свести её усилия на нет. Это даже не наука – это искусство. Хорошо, пусть, как у меня, просто подражательное ремесленничество, но это дарит такое же удовлетворение, как наркотик или как хороший секс, только по-другому... Ну, спи, спи, всё…,- он постепенно понизил голос и совсем замолчал, потому что по дыханию услышал, что Хаус заснул.
А вскоре и сам задремал, и его сон снова, как уже бывало, оказался почти реальной ретроспекцией ближайшего прошлого.