Андертон

Сначала появилась нога. Кустов высунул её из машины первой, чтобы проверить обстановку. Сначала носком, затем пяткой и потом уже полностью, по щиколотку, нога утонула в луже.
— Враждебно,— оценил Кустов.— Кажется, мы приехали не туда.
Вытащив правую ногу и хорошенько отжав, сворачивая снова и снова, до последней капли, он вернул её в салон. По телу побежали мурашки. И что—то внутри умоляло стошнить. Кустов выдохнул. Выглянул из окна. Он сказал:
— Кажется, это не то место.
Его спутница Оля держала Кустова за руку и шептала на ухо всякие успокоительные.
— Всё хорошо, дорогой. Всё в порядке. Тебе больше не надо ходить в школу. Ты можешь съесть столько сладкого, сколько захочешь. Ты самый красивый. Ты самый милый. Корвалол— корвалол.
Кустов выдыхал. Выдыхал и вдыхал. Всё, как учили в детстве. Как учили дышать. Дышать, как в самом начале. Кустов, если честно, не помнил, кто научил его дышать. Но тому, кто его всё—таки научил, он был очень признателен. Иногда стесняясь за свои провалы в памяти, он демонстративно вздыхал и покрывался мурашками. Если это происходило, значит он и правда вспомнил, что о чём—то забыл. Но вздыхал он Кустов не только поэтому. Но и потому, что ему, например, мешала обувь на шнуровке или в тарелке кончились пельмени, а может и потому что многие его рассказы так и остались никем не прочитаны. Он печатал их на использованных салфетках или парковочных талонах, делая каждый раз истории короче и интереснее, и все за это его очень хвалили, но так ничего и не читали.
— Как здорово, что ты занимаешься этим. Продолжай, обязательно продолжай,— повторяли прохожие, зрители и вообще все, кого Кустов встречал и кому дарил свои маленькие истории.— Только я потом прочитаю. Как—нибудь потом, ладно? Но ты продолжай. Нужно это кому—нибудь, или нет.
А мурашки по телу Кустова бегали регулярно и несанкционированно. Как попало. Например, Кустов ощущал их, когда смотрел на закат. Или, когда покупал мороженное, и даже когда его ел. А ещё, если он видел что—нибудь страшное, в подробности чего вдаваться не обязательно. Мурашки начинались в области пяток, когда ему было грустно, и в глубине носа, если было смешно. И только если мурашки бежали по телу, а легкие просили выдохнуть, да ещё и с выражением, Кустов точно понимал что он что—то забыл. Что—то очень интересное, что—то, что только что вылетело из его левого уха. Он сожалел. Испытывая всё это по глупой и совсем необъяснимой привычке.
В такие моменты, моменты душевных провалов, Кустов поднимал голову, вглядываясь в небо. Прислушивался. И уточнял время на наручных часах. Ждал чего—то.
Таксист тоже ждал.
— А куда надо?
— Ну уж точно не сюда. Вы за окно смотрели?
Таксист выглянул в окно. Его брови побелели, а рот почти отвалился от удивления, но был спасен левой рукой водителя. Прицепил обратно.
— Извиняюсь,— сказал таксист.— Скоро будем, где надо. Ещё пара поворотов. Просто, понимаете, тут одни лужи…
Таксист нажал на газ. Сделал пару поворотов. Затем ещё несколько, два направо, и потом ещё один, но назад.
— Я остановлю,— сказал Кустов.— Я хорошо знаю эти места, я никогда тут не был.
— И что же теперь делать?
— Только терпеть и верить.
— А мне тут не нравится,— сказала Оля.
— Тогда нам пора. Стой!
Такси остановилось. Кустов открыл дверь. Снова намочил ногу в луже. Перевалившись через багажник, он подбежал к соседней двери и открыл её. Помог Оле выйти из машины. Они забрали свои дорожные сумки из багажника, попрощались, как в последний раз, с таксистом. Обнимая, целуя в щеки и фотографируясь на память. Взмахнув на прощание платочком, Оля пустила робкую слезу. Кустов обнял её, прижал к себе крепко—крепко.
И когда такси наконец—то скрылось за новым поротом, Кустов выдохнул. По его телу побежали мурашки. Он взглянул на часы, но Оля сказала:
— Ещё не время. Нам пора.
И они ушли. В сторону автовокзала.


Дорога до Ельца обещала быть короткой. Он находился в области какой—то ещё более крупной области, но из сообщений Тимирязева казалось, что:
— Он тут совсем рядом, где—то за поворотом.
На пути поворотов и правда оказалось немного. Один, кажется. Это, конечно, ещё как посчитать. Потому что сам город стоял на повороте. Поворот был его центром. И как Кустов подслушал у пассажиров, сидевших рядом с ним в зале ожидания, Елец, со всеми его тремя или пятью районами, построился из—за дорожных происшествий.
— Там такой крутой поворот, что многие просто не выдерживали и их заносило далеко—далеко в поле.
— Да, так и моя бабушка рассказывала. Они ехали в Смоленск, а на повороте не справились и перевернулись.
— Так там и остались, как и мой прадедушка. Пока от шока отошел, уже мою бабушку в школу пора было вести.
— Это в той школе и мой дедушка учился.
— Ты вроде рассказывал, что он её строил.
— Не может быть. Это он мне рассказывал, а рассказывал он мне много, мой дедушка. Чаще всего он мне врал. А тебе я так— просто повторил.
— Так значит, кто твой дедушка?
— Не знаю. В детстве мы и правда много с ними общались, даже играли в месте. Но в том году, да, кажется, это было именно в том, я приехал к нему, а он не узнал меня. Тогда я смутился и потерялся.
— А что другие говорят?
— А другие то что? Другие тоже не узнали. Говорят, они бы меня узнали, если бы дед узнал. А раз дед не узнал, то и они не узнают. Мудрость прожитых лет, говорят.
Кустов расчесал свою бороду до крови, пока слушал этот диалог. Он вмешался, чтобы не продырявить свою щеку. Просто, чтобы отвлечься.
— Так вы говорите, что они все и живут прямо там, на повороте?
— Ну да. Вы вообще представляете, как долго можно отходить от шока? Так ведь целая жизнь пройти может.
— И не одна, — уточнил попутчик. — И две может.
— Целых три!
— Ну, чтобы три…— задумался попутчик. — Это очень хорошо приложиться надо. Три жизни вряд ли.
— Но две точно, да. Так ведь моя мама поэтому и родилась. У неё, кстати, этот шок тоже присутствует. Это ей от её мамы передалось. Мне не передалось, к счастью.
— Поворот там крутой, конечно. Вы видели? В первый раз едете? — обратился попутчик к Кустову.
Кустов покачал головой. Не был.
— Хотя его уже разравняли, говорят. Построили кафе, памятник поставили. Даже остановку. И всё в том году.
— А я тебе скажу, почему. У них же там тюрьма теперь. Отстроили и сидят. Денежки собирают с приезжих.
Кустов смутился. Обсуждение тюрем ему точно не по душе. Какое—то это очень мрачное обсуждение, но в дороге какой темы только не коснёшься. Оленька ушла искать туалет, оставив Кустов наедине с самим собой.
Тимирязев пообещал, что дорога будет быстрой. Но не уточнил, сколько придётся ждать автобус, потому что сам не знал. Тимирязев, судя по сообщениям, никогда из Ельца не уезжал. Он только приезжал туда снова и снова.
— Он снова ищет квартиру и знакомится с таксистами. Его снова кидают с арендой, и он вынужден полюбить комнату, которую ему наспех предлагает таксист, с которым он только что познакомился. Честно признаться, — размышлял Кустов, рассказывая о Тимирязеве Оле, — мне кажется, что у таксистов там какая—то схема. Авантюрная.
— А если он просто пишет об одном и том же?
— Ну, вряд ли. Это же типа как «Глаз—Божий».
— Не уверена, что так можно говорить. Мне кажется, что он просто повторяется.
— В таком случае, его до сих пор это не отпустило.
— Или просто больше ничего так и не произошло.
Теперь, когда Оля отошла, Кустов мог погрустить. Кустов постоянно грустил, если был один, такова была его сущность. Его вредная привычка. Кашлял и чихал он тоже просто по привычке, ничего полезного. Прохожие то и дело спрашивали Кустова, не болен ли он, но Кустов отмахивался, объясняя:
— Это пока есть время. Чтобы не болеть потом.
 Но его план не работал. Помимо своего привычного кашля, Кустов кашлял и по—настоящему. Он болел стабильно, минимум раз за сезон. Сначала это его очень раздражало, но затем он стал романтизировать свой испорченный иммунитет, сравнивая всё это с даром, похожим на его писательский талант. Он называл это «издержки профессии». Однако Кустову кашель совсем не помогал в творчестве, он лишь портил его внешний вид.
Чтобы отвлечься, Кустов решил посмотреть телевизор в Зале Ожидания. Когда началась военная передача, ему снова поплохело. Он вспомнил, что тревожило его все последние годы. Он вспомнил, чем ему приходилось заниматься, когда и он носил военную форму. От ужасов, что происходили с ним, он решил отмахнуться и у него это даже получилось. Одному воспоминанию он даже сломал крыло, но то упало прямо Кустову на колени и задрожало.
В армии Кустов, уже под самый конец службы, нашел себе самое правильное, какое мог, место. Его военная часть стояла глубоко в поле, Кустов должен был каждое утро крутить педали старенького аппарата по изготовлению облаков. А по вечерам ему нужно было красить небо цветом закатного солнца. Днём он мог спать, но от выстрелов у него ничего не получалось.
Старенький аппарат не работал. Сказали, он сломался ещё за пару лет до приезда Кустова. Краска закатного солнца кончилась в августе, а служить нужно было до октября. Так Кустов и провел оставшееся время – лежал в поле и думал о хорошем. За что его часто ругали. Поэтому думать о хорошем Кустов совсем разучился. Только Оля помогала ему в этом, у неё получалось это лучше всего. Она повторяла много добрых и ласковых слов, и это заставляло Кустова меньше кашлять и больше улыбаться. Вот только стоило Оле отойти, как Кустов снова терялся. Терялся и грустил.
Вздыхал. А по рукам бежали мурашки.
Оля вернулась. Она принесла с собой пирожки с капустой и картошкой и цветы. Ромашки, кажется.
— Представляешь, дорогой, пирожки с капустой и картошкой! Сто лет их не видела. Кажется, такие продают только путешественникам. Таким, как мы с тобой.
Кустов съел пирожок. Только ему не нравилась капуста, и он выплевывал её каждый раз, как кусал. Картошка вываливалась следом. А придорожное тесто (на вокзалах оно какое—то особенное) Кустов ненавидел и поэтому выплевывал его тоже. Но в целом пирожок ему понравился.
Оля хотела отругать Кустова за то, что он накрошил в Зале Ожидания, но объявили их рейс и она обо всём забыла.
Пара сдала свои сумки. Водитель сначала хотел и Кустова положить в багажник, потому что выглядел он довольно плохо. Но когда Оля объяснила, что Кустов не сумка, а настоящий московский писатель, то водитель тут же изменился в лице. Он сказал:
— Это ты молодец, что пишешь. Я давно хороших книжек не читал. Но это, наверное, потому что никто не пишет про нас. Ну, про таких, как я. А сериалы про водителей мне надоели. Я, если подумать, ассоциирую себя только разве что с Райаном Гослингом в фильме Драйв. Мало болтаю и хорошо работаю. А в наших сериалах—то всё наоборот. В общем, ты давай садись у окна и наслаждайся видом, ладно? И запомни меня. Федор зовут. Я водитель. Не смотри, что у меня торчит живот, а ногти почернели. В первую очередь я — романтик. У романтиков требования к одежде, в общем—то, отсутствуют.
Б
Кустов сел возле окна. Посмотрел, как уменьшается Москва, как вырастают деревья. Как тянутся мартовские растаявшие поля. Тонут маленькие домишки и возвышаются баннеры автозаправок.
— Не могу понять, какой это год?
— Не знаю, — ответила Оля. — Мне кажется, дорога не имеет определенного времени. Тут всегда играет одинаковая музыка и всё те же деревья.
Береза за березой, облако за облаком. Только холм привнес какое—то разнообразие. Ради интереса, Кустов считал придорожные могилки. В прошлом он мечтал стать профессиональным логистом, поэтому тягу к подсчету могилок в пути он объяснял издержкой профессии. Но когда Кустов понял, что не сможет стать кем—то, кроме как писателем, о своих хобби он стал рассказывать без охоты. Даже скрывая некоторые забавы, которыми раньше себя развлекал.
— Но, если Вам интересно. Семь! Семь могилок за четыре часа езды — это в порядке вещей, как мне кажется. Между Пензой и Саратовом тоже семь, но ехать в два раза меньше.
Весь остальной путь они с Олей слушали музыку. Только под конец разговорились. Оля сказала, что очень стесняется Тимирязева.
— Мы с ним никогда не виделись. А что, если я ему не понравлюсь?
— Я люблю тебя. Разве тебя может беспокоить что—то ещё?
— Иногда я волнуюсь. Просто не хочу неловко молчать, когда он придёт. Что он вообще рассказывал? Какие у него планы?
— Я думаю, это будут веселые выходные. Тимирязев сказал, что угостит нас отличным кофе у себя дома. Затем мы должны погулять по городу и посмотреть достопримечательности. Вечером мы выступаем. А потом, потом не знаю. Я бы выпил вина и поболтал. Ты знаешь, раньше мы очень много болтали. Часами висели на телефонных проводах друг у друга.
— Вы друзья?
— Редко когда один писатель дружит с другим. Но да, мы нравимся друг другу. В армии я не мог с ним общаться, у нас просто не получалось найти времени. А потом мы и вовсе потеряли привычку. Кажется, все мы теряем больше, чем находим.
— Так. Успокойся. Корвалол, корвалол. Точки, запятые. Хорошие оценки за сочинения в одиннадцатом классе. Мягкие кудри и крем—брюле!
— Спасибо. Мне гораздо лучше. Спасибо, любимая.
Подержав руки Кустова в своих, Оля спросила, что он подготовил к прочтению.
— Что—нибудь из старого.
— А из нового?
— Думаешь, им будет интересно? Мне кажется, меня позвали только из—за старого.
— Вряд ли тебя кто—то там знает.
— Ну, почему, кто—то да знает.
— Знать может и знают, но что ты будешь читать они же не знают.
— Тогда я бы и из нового прочел. Вообще мне больше нравится новое, чем старое.
— Оно честнее и лучше.
— Мрачнее и длиннее.
— Но это же то…
—…что нужно, — закончил Кустов.
Да, новые истории, которые Кустов написал после службы, казались ему лучше предыдущих. Но его очень смущало, что никто его больше не читал. В армии не было времени писать, не было книг, чтобы читать. Не было мыслей. Был только сломанный аппарат по изготовлению облаков. За это время все забыли, кто он и о чём пишет. Всё это ещё и отягощалось тем, что в сборник, куда пригласили Кустова напечататься, одобрили только один рассказ. Он оказался из «старой» коллекции. Наверное, именно поэтому Кустов и был убежден, что раньше он был лучше. Писал лучше, думал лучше, даже ходил чуточку лучше, чем сейчас.
В его сумке лежала целая папка с напечатанными рассказами. Было несколько старых, которые нравились Оле. Были новые, которые были короткими и интересными, и они тоже очень нравились Оле. А ещё там лежал один из самых свежих, ещё нигде и никому не показанных рассказов. Он назывался «Андертон», и даже сам Кустов не мог точно определить его жанр.
— Он вырвался из меня однажды ночью. Когда я чихнул во сне.
Кустову нравились все свои рассказы. Он любил в них каждую буковку, и поэтому не мог здраво рассуждать. Не мог придумать, какой прочитает общественности. И пусть в его сумке и лежал «Андертон»,о котором Кустов с осторожностью думал несколько лет, ему было страшно читать его самому. Общественности он его точно не покажет. Особенно той, что не слушает.
Автобус ехал ровно и с одинаковой скоростью. Складывалось впечатление, будто это не он тащится вдоль лесов и полей, а поля и леса, словно декорации, сменяют друг друга за окном. Как в театре. Салон даже не трясло. А если и покачивало, то будто этим занималась группа мужичков, спрятанных под автобусом. Наверное, им хорошо платят, подумал Кустов, если они занимаются таким делом. Или же у них талант, если кто—то готов заниматься этим за минимальную стоимость. Всё—таки за билет они отдали очень мало, меньше чем за проездные в метро.
Остановка была лишь раз. Когда посреди поля кто—то заметил ларёк. Кто—то поднял шум, ещё кто—то закричал, что хочет в туалет. Кто—то захотел пряники, потому что увидел дорожный знак «Тула,15». Водитель не мог больше сопротивляться, потому что и сам очень хотел. Только чего именно он хотел, мы так и не узнаем. Автобус остановился. Двери открылись, и из них вывалились пассажиры, у кого как получилось, но всё достаточно вежливо. Одни побежали в туалет, другие в ларёк. А те, кто так и не нашёл своего места в жизни, остались стоять около водителя. Курили, если было что. Водитель не курил, он был из тех, кто просто слушает.
— О хорошем, наверное, думает,— заметил Кустов, пока стоял в очереди в туалет.
— Или просто скучает,— ответила Оля из очереди в ларёк.
Пара встретилась в подвале, где очередь смыкалась в одну дверь. Туалет был прямо напротив прилавка с пирожками. И продавщица, которая там работала всюду сразу, бегала от витрины к стойке, оперативно снимая—надевая маску вновь и вновь.
Олю продавщица встретила без маски. Она сказала:
— Зачем тебе маска, деточка? У нас не Москва! Снимай, снимай, от своих же не зарАзишься!
А затем, уже в маске, она встретила Кустова. Она сказала:
— Надевай—ка маску, парень! Вы из своей Москвы только и делаете, что заразу несёте. Давай—давай! Не хватало мне тут ещё эпидемии.
Водитель, оставшийся в одиночестве, обрёл настоящее, никому не доступное счастье. Но дело было не в том, что он наконец—то остался наедине, нет, он просто отошёл подальше от автобуса. В поле. И там, зайдя поглубже, где снег ему уже был по грудь, он почувствовал запах пожухшей травы, если так вообще бывает. Водитель оглянулся— никого вокруг. Не с кем поделиться радостью. Тогда он вдохнул, вдохнул сильнее, ещё сильнее, как может вдыхать русский мужик, как он может раздуться не в живот, а в грудь, да со всей силы от бессилия из—за души своей, и как скажет! Шепотом:
— Трава—мурава.
И ещё:
— Дверь—пень.
Или:
— Небо ты глубокое – счастье недалёкое.
Так, прочувствовав настоящее одиночество, отдавшись ему сполна, Водитель принял в себе непреклонное счастье. Радость. Удовольствие.
— Я узнал, что у меня есть огромная семья,— разговорился водитель.— Хотя ладно, это уже было где—то. Не стОит.
Постоял Водитель ещё какое—то время в поле да ушёл. Нарифмовался и замолчал, как делает настоящий, самый искренний поэт. И никому не рассказал об этом.
Только ещё раз обмолвился, но уже на остановке в Ельце. Когда автобус встал, Водитель объявил:
— Елец! Всем ворам отец…
Оля стояла, крепко вцепившись в Кустова. Боялась свалится в лужу. А лужа здесь была огромной, с половину города.
— Хорошо, что нам в другую сторону, — сказал Кустов.
Они перешли дорогу и оказались возле кафе, такого желтого, уже название забыл, сейчас оно зелёное, ну, вы точно знаете!
— Тебе должны встретить? — поинтересовалась Оля.
— Если не всем городом, то хотя бы парочкой знакомых лиц.
Никто не пришёл.
Кустов набрал Тимирязеву, и тот ответил, что уже подходит. Он тут же появился из—за угла. За ним шел ещё кто—то. Блондинка, которую никто не знал. Девушка завизжала и побежала в сторону Кустова, и он уже приготовился обороняться, но ему не стоило переживать. Незнакомка набросилась на Олю, обнимая её и целуя в щёки.
— Оля, Оленька, как я рада тебя видеть! Как же ты прекрасно выглядишь. Какая же ты красотка!
Тимирязев подошел, и они с Кустовым пожали друг другу руки.
— Так я всё себе не представлял, — сказал Кустов.
— Ага, и я, — ответил Тимирязев.
— Приглашаешь нас на кофе?
— Какой кофе?
— Твой. Фирменный, ты говорил.
— Да ну, моя фирма разорилась. Можно и в этом кафе попить, тут он такой же.
— Вкусный?
— Такой же. Главное, что горячий, я думаю.
— Отлично, — сказал Кустов.— А кто эта девушка?
— Моя девушка. Мы с ней вчера познакомились. Я её очень люблю.
— Здорово. Кажется, она знакома с моей Олей.
— Наверное. Я просто рассказывал ей о вас.
— Поэтому она не заметила меня?
— Нет. Оказывается, ты однажды плохо отозвался о её рассказе.
Кустов обернулся, чтобы разглядеть незнакомку. Так и не узнал.
— Про имя, наверное, будет бесполезно спрашивать.
— Её зовут Настя.
— Я никакое, кроме «Оля» не запоминаю. Даже забыл, как мою маму зовут.
— Я вообще ничего уже не запоминаю. Работы много.
— Какой? — поинтересовался Кустов.
— Никакой, — ответил Тимирязев. — Здесь так мало работы, что приходится её выдумывать. Вчера, например, я заработал тысячу семьсот пятнадцать рублей за переворачивание страниц. Читали «Маленького принца».
— Ненавижу «Маленького принца».
— Да, поэтому тебе и не понравился рассказ Насти.
— Кого?
— Ну, этой вот моей девушки. Мы познакомились вчера. Я её очень люблю.
— Я рассказ не помню, но хорошее всегда хвалю по достоинству, а плохое…Теперь я к плохому отношусь более снисходительно. Стараюсь везде искать что—нибудь хорошее. Поэтому пойдем, выпьем кофе в кафе.
— Да её рассказ и правда был отвратителен. Она переписала «Маленького Принца» на женский лад.
— Ты редактировал? Тебе понравилось?
— Мы познакомились вчера.
— А рассказ—то как тебе?
— Я её очень люблю.
Настя отпустила Олю и взяла за руку Сашу. Она была счастлива собраться:
—…творческой тусовкой, понимаете?
Кустов закивал головой.
Они заказали кофе и бургеры. Настя долго рассказывала, как они с Тимирязевым познакомились. Правда, очень долго.
— Мы………………Вчера……………..
— Подожди, а познакомились вы..?
— Вчера! — ответил Тимирязев и получил за это по губам.
— Не перебивай меня, любимый! — закричала Настя. А потом снова улыбнулась и продолжила: — Мы познакомились вчера! Я его очень люблю!
Оля сидела и вздыхала от радости. Она любила романтичные истории. Слушая внимательно, она иногда рисовала к ним иллюстрации, раскрашивая картинки трогательной слезой. В этот раз получилось что—то розовое. Она хотела нарисовать всем персонажам глаза, но отвлеклась.
— Смотри, — Оля показала на соседний столик. — Там попрыгунчик.
— Он чей—то, — сказал Тимирязев.
Оля смутилась и спрятала руки под стол.
— Это же наш. Ты помнишь, я такой же выпустил пару дней назад? На удачу! И он снова здесь.
— Тогда возьму его! — Оле нравилось забирать хорошенькие вещи, оставшиеся без внимания.
— Это как—то неправильно, — буркнул Тимирязев.
— Неправильно— оставлять хорошее без внимания.
— Да, кстати, ты знаком с Настей? Мы познакомились вчера. Я её очень люблю.
— Теперь я и правда понимаю, — шепнула Оля на ухо Кустову, когда услышала эту историю в семнадцатый раз. — Это и есть тот самый «Глаз—Божий»?
— Наверное, — ответил Кустов и зевнул.
Прекратил зевать Кустов только на улице, когда все подошли к дому Тимирязева. Дом был пятиэтажный, разрушенный наполовину.
— Раньше тут было где—то подъездов шесть, а теперь один. Моя квартира на четвертом. По местным меркам это небоскреб. Я привык думать, что это мой маленький Бруклин. Ты, кстати, бывал в Бруклине?
— Нет, никогда, — смутился Кустов.
— Странно. Мой одноклассник Чаакин был в Москве и сказал, что видел Бруклин. Может, тебе с ним связаться, чтобы он показал?
— Мне и твоего достаточно. Если, конечно, из твоего окна…
— А из моего окна только лампочка видна! — сказал Водитель, высунувшийся из окна.
— Все на месте, — сказал Тимирязев и приложил ключ к двери.
Кустов посмотрел наверх и увидел: огромная лампочка от уличного фонаря висела прямо напротив их окна. И Водитель, пытаясь докричаться до прохожих со своими откровениями, бился и бился головой об этот фонарь. Звон стоял колокольный.
— Какой—то благородный, я считаю, — сказал Тимирязев. Или Кустову это просто показалось.

В квартире на четвертом этаже было людно. Какие—то девочки, какие—то мальчики. Лысые, бородатые, розововолосые, грустные— все курят и решают домашнее задание. Тема «Стили речи».
— Сколько человек участвует в разговоре? Знают ли они друг друга? — аккуратно читала учебник девочка, забравшаяся на шкаф. Все её слушали.
— Я никого, кроме него, не знаю, — сказал Кустов, указав на Тимирязева.
— Я тогда тут присяду, ладно? — Кустов показал на коврик около шкафа. Они с Олей сели и обнялись.
Кустов осмотрелся. Увидел на полке несколько книг: Гришковец, Хэмингуэй и «Полное собрание текстов песен группы ГРОТ».
— А Гришковца ты давно читаешь?
— Не знаю. Давно кто—то принес, я так и не открывал. Фамилия какая—то у него длинная, не находишь?
— Мне нравится.
— Тогда пусть лежит.
Кустов потянулся к своей сумке и достал оттуда книжку.
— У меня есть для тебя подарок, — сказал Кустов.
— И что же там?
— Книга… Про Сэленджера и Уну. Не знаю, кто же из них оказался хуже характером.
— Хуже тот, кто молчит, — сказал Тимирязев. А потом вышел на балкон, закурил.

— В зависимости от задачи высказывания мы говорим (пишем) по—разному, — продолжила читать девочка. — Когда делимся с кем—либо своими мыслями, выражаем свои чувства, мы пользуемся разговорным стилем речи.
Из ванны выскочил парень. Худой, с длинными волосами. В одном полотенце, прикрывающим соски. Он вытерся и выдохнул. Прокричал что—то невнятное.
— Как же мне классно! Да!
— Это Лось, — сказал кто—то со стороны. — Он неделю не появлялся дома…
— Неделю не появлялся дома! Обиделся на родителей! Бесславные ублюдки!
Он прошёл и сел на диван, оставаясь в одном полотенце. Выдохнув, он продолжил:
— Ладно, — говорит. — После первого душа за неделю. После первого душа…После такого душа можно и помириться. Схожу к ним после обеда.
Когда Лось заметил Кустова, то смутился. Кустов старался не смотреть на него, потому что ему было неинтересно. Ютившись на коврике около шкафчике, в квартире набитой курящими школьниками, Кустову и Оле было некомфортно. Хотелось спать и снова увидеть Москву.
— А я тебя знаю! Да, я точно тебя знаю. Ты же этот писатель— Кустов!
— Да? — уточнил Кустов.
— Ну да, а—то! А я тоже, между прочим, писал. Публиковался в журнале Тимирязева.
— Я читал тебя?
— Ещё как. Ты даже написал мне большой комментарий.
— Ох, — смутился Кустов. — Если я там написал какую—нибудь гадость, то извини. У меня такое бывает. Я давно сошел с ума.
— Нет, что ты. Ты был очень тверд и мил. Мне понравилось. Но писать дальше я не стал. Знаешь, не мой стиль, брат. Наставления работают. Кстати, где мои штаны?
— В стирке, — сказал Тимирязев. Он вышел с балкона, выдыхая остатки сигаретного дыма. Дотянувшись до кровати, он взял оттуда книгу. Кустов узнал в ней сборник, в котором его недавно напечатали.
— Подпишешь? — спросил Тимирязев.
 Кустов молча взял книгу и открыл форзац. Кто—то передал ему ручку. Оля крепко прижалась к нему, нашептывая: «Запятые, запятые, хорошие и добрые песни. Корвалол?».
— Моя учительница попросила. Учительница по русскому языку.
И все дети, сидящие вокруг, замолчали.
Кустов взял ручку и начал чиркать в книге. Он так увлекся, что написал небольшой рассказ, который назвал «Бруклин». История о парне по фамилии Бруклин, которому было что рассказать о себе, но место на форзаце кончилось. Кустов завис. Ему не понравилось то, что он написал. Выбросив книгу в сторону, он достал из сумки свой экземпляр. Рядом со строчкой, где была его фамилия, он нарисовал звездочку. И подписал. Достаточно сентиментально и глупо, потому что ещё никогда не подписывал свои книги. Да и эта книга не принадлежала ему. В ней был лишь один его небольшой рассказ о скучавшей женщине. Всё это заняло 6% от всей книги, как Кустов узнал из калькулятора.
Когда Кустову становилось неловко, скучно или невыносимо, его тело покрывали мурашки. Теперь ещё и ком в горле стоял— не о чем было говорить. Шушуканье незнакомых школьников пугало Кустова, а по полу шел холодный ветер, которого очень боялась Оля.
Они посидели так ещё какое—то время. Кустов разглядывал пишущую машинку Тимирязева. Большая и рыжая, она стояла на маленькой беленькой табуреточке посреди его однушки. Даже кровать казалась меньше этого аппарата. А кухню никто не показал, потому что даже Тимирязев там больше не помещался.
Решено было уйти.
— Я же снял номер, — сказал Кустов. — Если не приеду в течении часа, то они не сдадут нам номер. А нам бы хоть вещи кинуть.
— Жаль. Я думал, что мы весело проведем время. Ты говорил, что куришь.
— Нет, теперь нет. В армии да, но это было плохой затеей.
— Тогда тебе это не казалось плохим. Как же ты изменился, тебя не узнать. Меняешь точку зрения каждую секунду. Это не ты.
— Не я. Меня даже зовут теперь по—другому.
— И что? Меня тоже, а я всё ещё курю.
— А я нет. В общем, увидимся вечером, ладно?
— Ты уже приготовил рассказы? Что будешь читать?
— Ещё не знаю. Но подготовил. Они у меня в сумке.
С
Дом, в котором должны были переночевать Кустов с Олей был похож на:
—… на что—то Гавайское. Ой, то есть— Гавана. Гаванское.
Он был трехэтажный, каменный дом с большим балконом.
— Вы были в Гаване? — поинтересовался дворник.
— Нет, но мне кажется, что там похоже.
— Вы совершенно правы. Я сам украшал эти стены разноцветными флажками, думая именно о Гаване.
— А как там, в Гаване?
— Хорошо, — сказал дворник.
— Когда вы были там в последний раз?
— Никогда. Никогда я там не был.
Кустов склонил голову и пошёл дальше. Оля спросила его:
— Почему ты не спросил, откуда он знает, что в Гаване хорошо?
— Потому что везде хорошо, где нас нет.

Дом был закрыт. Когда Кустов позвонил на ресепшн и спросил, как попасть внутрь, ему ответили:
— Так дёргайте! У нас открыто.
Кустов дёрнул. И дверь правда открылась. С легкостью и даже какой—то грубостью. Всей своей массой она ударилась о кресло, стоящим внутри и разбудила старушку.
— Простите…
— А? Что? Уже открыт?
Старушка, почесав лицо, подскочила, взяла свою тележечку и выбежала из дома, расталкивая гостей.
— Куда она?
Спрыгнув с лестницы, старушка выбежала на дорогу. Заметив проезжающую машину, она кинулась прямо ей под колеса. Но благодаря своей тележке, будто наперед зная закон инерции, ей удалось отскочить от бампера прямо в витрину соседнего магазина. Со словами:
— Держись, Людка! Сдохни, Стайкова! — она сбила несколько прилавков и побежала дальше, вглубь зала.

Кустов расписался в учетной книге. Номер обещали уютный, с большой кроватью и ванной. У самого Кустова дома не было ванны. Душевой кабины тоже не было. Рядом с его раковиной стояла изогнутая (сидячая) ванна, которая, как бы он не пытался исправить, так и оставалась бесполезной. В ней нельзя было лежать, но и стоять было неудобно. Сидеть тоже не получалось, потому что ванна была довольно маленькая. Для умных, кротких и скромных людей, как потом узнал Кустов из описания, выбитого на дне. А Кустов, даже при всей своей вежливости, был человеком широкого размаха. Или просто толстым, хотя никто его таким не считал, но в своей толстоте он был точно уверен и не охотно доверял собеседникам, пытавшихся его в этом переубедить.
— Комната здесь. Прямо за углом. Ну, то есть номер.
То есть номер, который сняли Кустов с Олей, оказался красным. Все вещи в нём были красными, либо перекрашены в этот необъяснимый цвет.
— Даже унитаз, — удивился Кустов. — Даже ободок?
— Нравится? — спросила хозяйка. — Мы прямо как Твин Пикс.
— Как Твин Пикс?
— Да. Твин Пикс. Смотрели Твин Пикс? — спросила хозяйка. Затем она игриво спросила: — Кто—о уби—ил Лору Палмер?
— Я не смотрела, — открестилась Оля.
— Чуть не досмотрел пилот. Слишком уж он затянутый. Забавный, но какой—то не вневременной, — попытался объясниться Кустов.
— Говори проще, парень. Просто сериал не для вас.
— Наверное…
— Тогда придумайте этому номеру свою историю. Мне лень объяснять, что тут к чему. Розетки на местах, в шкафу два халата и одеяло.
— Отлично. Большое Вам спасибо.

Пока Оля разбирала вещи, Кустов улегся на кровать. Прижав к груди папку с рассказами, он глядел в потолок. Думал.
— Хорошо бы прочитать свой рассказ первым. Только один. И сидеть потом весь вечер, пить коктейли, аплодировать другим.
— Что ты будешь читать?
— Не знаю.
— Прочитай мой любимый.
Кустов раскрыл папку. Достал оттуда стопку листов с розовым стикером, приклеенным с краю. Зачитался. Вздохну несколько раз, пока не закончил. Где—то посмеялся.
— Да. Я его тоже люблю, — уточнил Кустов. — Но я не знаю.
— Что ты не знаешь?
— Не знаю, стоит ли этот рассказ такой публики?
Проснувшись через несколько часов. Укутавшись в халат. От мерзкого холода, снующего по ногам. Да и за окном что—то бурчало, что—то очень громкое и отвратительное. Кустов испугался и подбежал к жалюзи, чтобы посмотреть. За окном стоял джип.
— Хозяйский? — спросил Кустов.
— Как ты догадался.
— Такой же красный…
Собравшись на выступление. Расчесав свои усы. Завязав шнурки прямо на кровати. Кустов посмотрел на себя в зеркало и сказал:
— Как же я похож на себя. На того, кем я хотел быть когда—то.
Оля подошла и поцеловала его в лоб.
— Когда—то я и не мечтал, что у меня будет жена,— сказал он.— Но стоило мне встретить тебя, как все мои сомнения пропали. В том, что ты будешь моей женой, у меня не было ни капли сомнений.
— Я так рада это слышать, — сказала Оля. Они поцеловались.
— И когда я написал свой первый рассказ. Ещё самый первый, про мальчика в рыжей бандане. Тогда я точно знал, да, я был уверен, что всё делаю правильно. Что—то внутри подсказывало мне. Это, знаешь, как аккорд. Это звук,— он встал с кровати и подошёл к зеркалу, внимательно рассматривая своё лицо.— Тон внутри меня. Или глубже… Кажется…Ты знаешь, что я имею ввиду?
— Ещё не до конца поняла.
— Теперь я точно знаю, что такое «Андертон».
— И что же?
— Мой внутренний голос. Всё, что подсказывает мне самое правильное. И то, от чего я никогда не смогу отказаться. Моё я. Понимаешь?
— Да.
— И я.
Постояв в тишине, он ещё держал в руках папку с рассказами. Кустов достал из неё «Андертон», полистал и закрыл. Он сказал:
— Я не буду его читать. Я перепишу его. Я должен всё исправить. Да, мне нужно время. Ещё немножечко.
И по его телу побежали мурашки.

Тимирязев ждал пару у выхода из гостиницы. Он закуривал и тушил сигарету сразу же. О перилу. Ему хотелось быть эффектным, когда выйдет Кустов.
— Как в кино, если бы обо мне снимали, — рассказывал Тимирязев Насте. — Они выходят. Я оборачиваюсь, закуривая, и говорю, что нам пора. Все ждут.
Оля открыла дверь и тут же её закрыла. Успела лишь сказать: «Ой». Кустов прикусил губу, а по его рукам побежали мурашки. Отбившись от недуга о стены, писатель решил выглянуть за дверь. Сначала он взялся за ручку, но всё-таки решил начать с замочной скважины. Он посмотрел и увидел что-то забавное. В зале большого дома, в котором остановились Кустов с Олей, прямо в центре стоял стол. И за столом сидело так много людей. Они болтали между собой, но не оживленно. Прямо как семья после рабочего дня. Может, так и есть, подумал Кустов. Справа за столом, во главе, если бы у овального стола такая имелась, сидел здоровенный мужик, описать которого было Кустову сложно. Если бы ему пришлось делать это быстро, сходу, писатель бы ответил: «Этот человек был всецело похож на темное, чернильное пятно».

— Отец, наверное.

Рядом, то есть по бокам, сидели две женщины. Одна молодая, которую Оля с Кустовым не видели, а другая постарше, которая Оле и Кустову дала ключи от номера. Рядом с ними ещё сидел какой-то парень, молодой парень, и парень он только потому, что если посчитать это чернильное пятно мужичком, то этот ну точно похож на парня. Парни они же какие, какие-нибудь худые, иногда высокие, волосы у них чуть посветлее, борода не растет, голос ломается до пенсии. Парни наивны, но и обманывают чаще всего. Вот так описывал Кустов парней, а себя, наверное из-за усов, считал благородным мужчиной.

Ну и собака, большая, скорее на волка похожая, тоже сидела за столом. Прямо на стуле.

— Ей бы ещё нож с вилкой в лапы, да?— шепнул Кустов.— Но оставим это дешёвым фэнтези.

С собакой, к общему удивлению, всё было в порядке. Просто её, видимо, любили также, как любили пятно и парня, молодую девушку и ту, которая выдавала ключи.

— Цыгане вообще странный народ, но иногда уж очень душевный.

— Трогательно, — сказала Оля. И пустила слезу.

Кустов высунулся из—за двери, чтобы уточнить, пришел ли Тимирязев. Убедившись и в том, что Тимирязев готов, он дернул ручку. Пара появилась на лестнице. Тимирязев, обернувшись к гостям, закуривая, сказал:
— Нам пора. Все ждут.
— Отлично. Куда нам идти?
— Да вот, прямо через дорогу. Ваша гостиница находится прямо напротив кафе.
— Ага,— посмотрел Кустов.— Постой, а разве это не твой дом через дорогу?
— Ага, мой. Очень удобно, через дорогу от работы.
— Ты работаешь в продуктовом?
— Да. Сегодня и завтра точно. Он, кстати, через две дороги от тебя. Близко, как мне кажется.
— А кафе через дорогу от магазина, я вижу.
— И через дорогу от твоей гостиницы. Жаль только, что от моего дома к кафе две дороги.
— Какой—то квадратный у вас городок.
— Да, мне тоже нравится. Хоть я иногда и бегаю наискосок.
Возле кафе толпились люди. Всё те же школьники, что были тогда у Тимирязева в квартире. Кустов уже запомнил некоторых, но всё равно поздоровался как в первый раз. Он познакомился с Лосем и снова выслушал его воспоминание о рецензии рассказа.
— Сегодня хороший день. Родители разрешили мне переночевать у них. Но я не пойду, Тимирязев позвал на вино.
В зале, когда уже все собрались, к Кустову подошли организаторы. Они поинтересовались, что именно он будет читать, на что Кустов ответил:
— Экспромт. Рассказ по памяти.
— Отлично. Такого у нас ещё не было.
— У нас ничего ещё не было, Алексей! Это бывшее здание пожарной станции, тут не читали стихов.
— Откуда тебе знать, Светлана?
— Я работала пожарником, пока не стала бариста.
— И где же тебе больше платят?
Когда их спор перешел на смех, Алексей снова обратился к Кустову. Он сказал:
— Слушай, Тагил. Ты только не нагнетай. Я знаю, ты любишь. Твои истории замечательные, но вечером нашим ребятам не нужна чернуха. Им же ещё расти потом. Просыпаться. Учиться.
— Но я не Тагил, — поправил Кустов.
— А. Точно. Ты же тот, который на замену. Ладно, тогда делай, что хочешь.
— Должен был приехать Тагил?
— Нет. Да. Не знаю. Честно сказать, он мне не нравится, но портфолио у него куда лучше твоего. Там есть пара интересных рассказов про армию.
— И у меня такие есть.
— Да? Наверное. Но у него там про караул, про тяжбы, про мысли о долге. Короче, ты понял.
— Подожди. Но у меня тоже самое. Я видел его рассказы. Он написал их после моих. И я писал о том же, о чём и он.
— Может, он просто интереснее?
— Он убивает в своих рассказах людей.
— Ничего. Это же в рассказах,— сказал Алексей.— Ладно, нам пора начинать. Что ты там придумал? Экспромт? Я уже настроил микрофон.
Сначала выступал Тимирязев. Он долго и молча улыбался. Затем подмигнул каждой девочке в зале. Раскрыв свою папку, он достал несколько листочков бумаги. Его история была короткой. Милой и трогательной. В ней больше никто не искал новую квартиру, никто никого не обманывал, никто не жаловался на жизнь. В нём был лишь пожар, который ни к чему не привел. Или Кустов просто не хотел об этом думать, потому что это был рассказ о ребёнке. О девочке и пожаре.
Когда на сцене появился Кустов, у него в руках не было папки. Сейчас бы застрелиться, подумал он, но, оказалось, сказал об этом вслух. Кто—то посмеялся.
— Я долго думал, что прочитаю сегодня.
Кустов сглотнул. По рукам побежали мурашки.
— Я долго думал, что прочитаю, но понял, что должен рассказать. Мне кажется, этим мы и занимаемся— рассказываем. Так вот. Мне стало интересно, найдётся ли у меня в голове история, которая опишет мою жизнь за последние несколько лет. И да, такая нашлась.
Я расскажу вам историю о вертолёте. Ведь история должна быть не обо мне, но и обо мне одновременно. Это секрет успешной истории. Когда ты показываешь одно, но на самом деле говоришь о другом.
Ещё несколько лет назад я служил в армии. Командировка в поля. Мы ехали на старенькой машине, на очень—очень старенькой машине. В какой—то момент у неё перестала работать печка, затем мы где—то потеряли бампер. Но когда у нас отвалилась педаль газа, мы совсем отчаялись. Правда, это история о другом. Это же история о вертолёте.
Мой капитан, не помню уже, как его звали, дал мне задание. Или приказ, воспринимайте, как хотите. Короче, мне нужно было подготовить вертолётную площадку. А я даже в части ещё слышал, как обсуждали этот вертолёт. Он летел откуда—то с юга и должен был сесть у нас. Может, это просто учения, а может и правда всё не просто так. Я очень люблю вертолёты, поэтому взял это задание с большой радостью. Капитан мне выдал лопату, четыре уплотнителя (такие большие треугольники) и сочок. Сочок, вау! Я думал, что мне повезло.
Наша машина кое—как уехала, мне нужно было потом вернуться к ним пешком. Я взял лопату и стал копать. Прочертив первую линию, я повернулся строго на 90 градусов и прочертил вторую. Затем третью и четвертую. Странно, но квадрат не получился. Не знаю, почему так произошло. Я попробовал ещё раз. И затем ещё раз. И снова. Квадрат, каким он должен был быть, не получался. Зато у меня отлично получились четыре равных линии. Они замыкали друг друга, прямо как квадрат, но квадратом я назвать их не мог. Не знаю, почему. Может, когда ты один и ты в полях, а вокруг только снег, ты уже не можешь точно что—либо утверждать. Да, если вспомнить сейчас, то у меня получился отличный квадрат. Но тогда я не посчитал его хорошим. Я даже не признал в нём квадрата, понимаете?
Через несколько попыток, или потому что уже темнело, я решил остановиться. Я отбросил лопату. Протоптал в центре букву Н, чтобы это ни значило. И поставил сочок, как этому меня научил капитан, недалеко от раскопанной площадки. Признаюсь, по телу у меня бежали мурашки. Я всё смотрел на небо, но оно было пустым. Это ещё и потому, что мой аппарат по изготовлению облаков сломался.
Я вернулся к моему экипажу. Капитан ничего не сказал. Через пару дней мы резко собрались и уехали. Я увидел, что мы оставили сочок. Он так и развивался на ветру в поле. Мы просто уехали. Так и не дождавшись вертолёта. Наверное, он меня обманул. Наверное, я должен был знать, что никакого вертолёта не будет. Не знаю, почему я до сих пор его жду, когда смотрю на небо. Может, я жду чего—то очень хорошего?

Алексей заставил всех похлопать и вывел людей из зала. На перекур.
— Дальше будет выступление одной восходящей звезды. Она из Питера. Молодая фем—активистка. Зовут Эль, но все её знают под псевдонимом. Не помню каким. Она поэтка.
— Поэтесса?
— Ни в коем случае! Поэтесса, как говорит Эль, это глупые патриархальные словечки. Ну что, останетесь?
Кустов взглянул на Олю. Она улыбнулась.
— Нет. Ты знаешь, мой вертолёт уже на месте. Нам пора.
— В Москву?
— Типа того.
Отыскав за углом Тимирязева, он никак не мог прикурить.
— Нам пора.
— Пока, старик. Рад, что заехал.
Они кивнули друг другу головой. И разошлись.
Кустов с Олей покинули Елец первым свободным автобусом. Автобус был один и ходил только по желанию водителя, а водитель спал до утра. С утра Водителю совсем не хотелось водить. Он наливал себе кофе, так он называл чай из высохшего позавчерашнего пакетика, делал бутерброды с колбасой на черном хлебе- к горькому быстро привыкаешь, и включал местные новостные каналы. О том, что происходит вокруг Водитель всегда знал из первых уст. Многие новости он создавал сам, даже получая некоторую прибыль от местных журналистов. Свои репортажи или наводки он, конечно, пропускал, но и их было удобно смотреть.

— Вроде бы моя жизнь, ничего необычного. А со стороны всегда интереснее.

В минуты душевной тоски он разглядывал самолёты. Под его подушкой всегда лежал какой-нибудь об этом журнал. Он подрисовывал в кабине себя представлял, как летает. Закидывая ноги на душку кровати, он представлял себя парашютистом, и в такие моменты у него замирало сердце.

К работе водителем Водитель возвращался не сразу. Но всегда с радостью.

Кустов и Оля сели в автобус. Он был пуст, потому что никто больше, кроме них, не хотел уезжать из Ельца. Всю дорогу Оля держала свою голову на плече Кустова, а Кустов её гладил. Хотели перекусить, но надо было подождать. За окном шёл дождь.
Наступила весна.


Сидя дома, в тишине и тепле, Кустов редактировал «Андертон». Он то и дело отвлекался на звуки за окном. Машины, забегаловки, лай собак. Кажется, любому месту за окном подходит такое описание, подумал писатель.
Он поставил точку. Ещё раз посмотрел. Вернул рукопись на стол, аккуратно подбив листы. Выдохнув, он взглянул на небо за окном. Тишина. Только мурашки бегут по рукам и ногам. От удовольствия, наверное.
Кустов поднялся с кресла. Надел носки, штаны, рубашку, пальто и зашнуровал ботинки. Он открыл и закрыл дверь. Вышел в подъезд. Спустился на первый этаж и вышел на улицу. Он нашёл в кармане попрыгунчик, который для него украла Оля. Разноцветный, резиновый.
Кустов задумался и тут же потерял ход мысли. Он сделал всё, что хотел. Или нет.
— Ещё кое—что.
Он замахнулся и метнул попрыгунчик прямо себе под ноги. Тот отскочил, долетев до седьмого этажа. До пятнадцатого этажа. До вертолёта, потерявшегося в небе. И отскочил прямо в глаз Кустову. Не больно, просто чешется.