Любовь зла или Дело совести

Человеку приходиться постоянно защищаться (потому что он требует от других любви и признательности). Многих это раздражает (ибо им самим этого добра не хватает). Им ведь невдомёк: чем больше отдаёшь, тем больше получаешь. Они как привыкли: дашь, например, в долг – могут, суки, не отдать. А просто так отдавать – дураков нет. (А они есть!)

Деревья трепетали листочками. День был погожим. Бородатый, в меру упитанный человек сидел на дощатом помосте и непринуждённо болтал ногами, расплёскивая искорки прохладной водички из речки под названием Дуська. Путы Замухлянские, которых он чистосердечно принимал за рыбок, норовили пощекотать ему пятки. Он, как весёлый, беззаботный идиот, отдёргивал нижние конечности и заливался смехом. И сполохи солнца занимались на его потном носу, будто загорались росинки на спелой сочной груше.
Почему Дуська? Закрепилась в мутном коллективном сознании жителей Усть-Урюка, в урон другим историям, одна красивая легенда. (Это произошло ещё тогда, когда название селение Замухлянское ещё не поменяли на более благозвучное – Усть-Урюк.) Легенда гласила, будто от любви и тоски утопилась в речке хорошая девушка Дуся, и она превратилась в русалку – рыжую, пышногрудую и пышнозадую, качествами, вполне отвечающими непритязательным здоровым вкусам местных жителей. И теперь она ходила по ночам вдоль речки в поисках того, кто осмелился бы вместе с ней порезвиться в речке. А Путы Замухлянские были детками Дуськи от тех, кто дерзнул с ней искупаться в речке. Только вечно пьяный доктор Пиззускин считал, что Путы Замухлянские плод больной фантазии жителей деревни, поголовно страдающих хроническим алкоголизмом и сопутствующими болезни маниями. И что странно: он почему-то никогда не упоминал Дуську. И непонятно было – то ли это допущение или же упущение. Жители Усть-Урюка, коих называли урючатами, конечно, верили, в первую очередь, своим глазам, а не тому, что мерещилось. Но проблема состояла в том, что они по своей наивности также верили и тем, кому могло что-либо померещиться.
На самом деле, Путов Замухлянских мало кто видел воочию. (Вернее, многие видели, но так и не распознали.) Дело в том, что телеса Путов были водянистыми, поэтому они совершенно не были видны под водой. Единственное, что можно было узреть – это их глаза. Синие и смешливые. Но многие воспринимали их за подросший малёк и весьма удивлялись – откуда в пресной речке появились тропические морские рыбки. 

Текла себе Дунька мирно вдоль Урюка, уже не речка, но ещё не река, то сужаясь, то вширь разливаясь. То глубокая и томная, то быстрая и весёлая. И непонятно было, что таится в глубинах её затонов.

За спиной неуклюжего человека, кто-то заугукал. Это был вездесущий старик Севастьян. Он был весьма похож на живое привидение, казалось, что его тонкое и худосочное тело непременно просвечивалось бы, если не было прикрыто длинным полиэсторовым плащом, в разноцветных холщовых заплатах. Впрочем, все уже привыкли к нему, и к его плащу, и его помятой фетровой шляпе, и совершенно не замечали ни его, ни плаща, ни шляпы. Как утверждали люди знающие, он не ел уже сто лет. (Вернее, его никто не видел закусывающим.) Он появлялся, словно вырастая из-под земли, возле очередной весёлой компании на берегу Дуськи. (Будто испытывая их.) Старик стоял неподалёку и смиренно ждал, почёсывая жидкую бородёнку. Чаще его прогоняли, или делали вид, что не замечают. Но иногда, жалеючи, наливали. Он выпивал залпом и никогда не закусывал. И тут же исчезал в зарослях ивняка.

Вы никогда не задавались мыслью: «Истинно ли то, что я вижу, слышу, ощущаю и мыслю?» Или вы думаете, что проницательнее меня? Не уподобляемся ли мы дураку, который учит других жить, исходя из своего несчастного разумения. (Да и кто из нас не дурак?) Хватаем за причинное место падшую, и не подозреваем, что она ведьма, или наоборот, мило щекочим бабу Ягу и не подозреваем, что она прилесница. А ведь она может быть одновременно и страшной ведьмой, и прекрасной ****ью. (Сложно всё это! –или– Неужели всё так просто?)

Жил старик Севастьян на окраине Усть-Урюка, в ветхом домишке. К нему никто не наведывался, да и он тоже никого не привечал. Была у него лишь одна неказистая собака, по кличке Моська, которая днём постоянно тявкала, а ночью скулила. Говорили, что ежели прислушаться к её лаю, можно было разобрать слова: «Кушать хочу». Но некоторым упорно слышалось: «Пошёл на фиг!» (Что только не может померещиться крепко поддатому человеку.) Сам Севастьян обращался к нему весьма уважительно, называя не Моськой, а Моисеем. А Моська благодарно виляла хвостом и кружилась вокруг него, высунув собачий язык.
Бородатый и в меру упитанный человек, увидев отражение Севастьяна в реке, повернулся к нему и, улыбаясь, спросил:
– Как дела, Упрёк?
Севастьян не отозвался на кличку и стоял, как вкопанный.
– Что-то случилось? – спросил бородатый.
Севастьян, молча, словно сомнамбула, уставившись куда-то в несусветную даль и двигаясь как старая деревянная кукла, зашёл в речку прямо в одежде. И исчез с головой. Речка подхватила его помятую шляпу и унесла прочь.   
– Мать моя – женщина! – воскликнул бородатый и прыгнул вслед за Севастьяном. Несколько минут его не было видно. Но он вынырнул, шумно вдохнул воздух и снова на несколько минут исчез под водой. Так он проделывал несколько раз. За этим занятием его застала баба Мессалина. Она стояла на краю помоста с ведром.
– Что ты тут делаешь, Коленька? – спросила она, зачерпывая воду.
– Упрёк утонул, – ответил бородатый. 
– Как утонул? – рассмеялась баба.
– Чему ты смеёшься? – спросил, отплёвывая воду, Коленька.
– Я только что видела его, – ответила вполне серьёзно Мессалина. 
– Когда? – спросил бородатый Коленька.
– Да только что, когда шла сюда за водой.
– Не может быть! – не поверил Коленька.
– У тебя всё нормально? – спросила Мессалина.
– Что ты хочешь сказать? – спросил бородатый, выбираясь из воды.
– Да вот смотрю – купаешься, а милицейскую форму забыл снять.
– Да говорю же, старик Севастьян здесь утонул.
– Николай, я только что своими глазами его видела, – махнула свободной рукой Мессалина. – И плащ на нем сухой. 
Из ведра выглянул и подмигнул Николаю озорной Пут.
– Не понял! – воскликнул Николай, и начал подбираться к Эвфонии.
Мессалина не то от предвкушения, не то от возмущения, спросила:
– Что это ты удумал?
 – Что у тебя в ведре? – немного разочаровал женщину Николай.
Женщина заглянула в ведро, потом посмотрела подозрительно на Николая и сказала:
– Иди к чёрту, Участковый! – и, оттолкнув от себя бородатого мужика, собралась пойти восвояси, но тут споткнулась и разлила вода, которая благополучно стекла обратно в реку.
Николай помог бабе встать, набрал воду, и, прихватив обувь, подсобил ей донести ведро до дома, при этом оставляя мокрый след, от стекающей со штанин воды. Мессалина в знак благодарности, нашептала ему на ухо:
– Говорят, что вода не берёт Севастьяна.
– Как это? – удивился немного подсохший Николай.
– Это тебе расскажет старуха Манефа, она старше меня в три раза. Её подруга Мессалина тоже многое может поведать.
Круг подозреваемых рос как снежный ком: Эвфония, Севастьян, Манефа, да ещё Мессалина. Только Николай ещё не мог решить – в чём их нужно подозревать? Разные ходили про старуху Манефу слухи, говорили, что ей три тысячи лет, что она раньше была знатной проституткой, что она живёт по документам своей дочки, что по ночам она превращается не то в свинью, не то бабу Снежного человека.

Распростившись с Эвфонией, Севастьян отправился прямиком к Севастьяну. Николай был милиционером в отставке, но бывшая должность теперь стала настоящей кличкой. Участковый, привыкший к уважению со стороны жителей Усть-Урюка к своей (бывшей) должности, продолжал носить милицейскую униформу, дабы подчеркнуть, что бывших ментов не бывает. (Он гордился тем, что его коллеги стали полицейскими, а он оставался милиционером.) Хотя он и успел отрастить небольшое пузо, хватка легавого, всё же, оставалась на должном уровне.
Участкового встретила Моська громким тявканьем, больше похожим на доклад испуганного сторожа, чем на лай. Николай вытащил из кармана бутерброд, освободил от мокрой бумаги, отломил половину, и бросил раздухарившейся Моське. Сучка тут же забыла про Николая и, выпучив собачьи глаза, набросилась на бутерброд. Николай бесстрашно обошёл голодную собаку и зашёл в дом. Прямо с порога, посреди сеней его встретила вешалка, похожая на развесистую ёлку. На ветвях вешалки висели одни шляпы. Их, наверное, было не меньше дюжины. И все были новыми, ненадёванными. Тут же Николай вспомнил, что два года назад, когда он ещё работал в посёлке участковым, было ограблено местное сельпо. Украли только шляпы. Все гадали, на кой ляд они кому-то сдались. А Севастьяна никто даже не заподозрил, ибо он и до этого неизменно носил шляпы. (Хотя подозревать-то надо было именно тех, кто носит шляпы.)  «Ай, да Севастьян!» – сказал, чувствуя себя дураком, Николай и прошёл в залу.
Севастьян лежал на тахте в плаще, как только что спиленное бревно, вытянувшись по стойке смирно, и не дышал. (Плащ, действительно, был сухой.) Николай наклонился, чтобы уловить дыхание.
– Подох, что ли? – спросил Николай.
Старик неожиданно открыл глаза и тоже спросил:
– Что значит «подох»?
– Это ты ограбил сельпо? – нашёлся Участковый.
Но старик закрыл обратно глаза и снова перестал дышать.
– Эй, Упрёк, – ткнул Николай старика в плечо.
Севастьян молчал.
– Эй! – сказал громче Николай.
Севастьян продолжал молчать.
– Ты чё? – засуетился Николай.
Севастьян, как ни в чём и ни бывало, снова открыл глаза и спросил:
– Тебе что надо?
– Ты не утонул?
– Я не тону, – ответил старик и, вновь, закрыл глаза и перестал дышать.
– Оно и видно, что не тонешь, – сказал обиженно Участковый, чувствуя при этом, что у него прихватило спину, и он не может разогнуться.
На улице натужно залаяла Моська. Участковый в согнутом положении отправился на улицу, чтобы выяснить причину собачьей тревоги. Но к тому моменту, когда он мелкими шажками выбрался из дома, собака уже перестала лаять и встретила его, виляя куцым хвостом. Николай вытащил оставшийся кусок бутерброда и угостил Моську. Когда он, приложив немалые усилия, разогнулся и вернулся в дом, Севастьяна уже не было. Окна были закрыты, мимо него никто не проходил.
Участковый вышел со двора. Вдали мелькнул серый плащ Севастьяна. Он побежал вослед. Но Севастьян завернул за угол. Когда он добрался до поворота, на улице никого уже не было. Лишь какая-то неунывающая ворона прыгала неподалёку, как воробушек, вокруг полу засохшего коровьего блина, и клевала его с большим аппетитом. У Участкового вдруг возникло странное подозрение, что Упрёк превратился в ворону. (Не в коровий же блин!) Когда он приблизился, ворона, аки бык, выпучила глаза, предупреждая, что будет насмерть биться за свою добычу, но в последний момент струхнула и улетела. Участковый устыдился своего подозрения, и, разгорячённый, словно почуявшая жертву ищейка, отправился к старухе Манефе.

Сказка сама по себе не реальна, но иногда мир очень похож на сказку. Необходимость, ради чистоты эксперимента под названием жизнь, приходить (с побитой физиономией) через субъективное к объективному – залог истинности самой истины. Ибо объективное – то, что существует. А реальность всегда сильнее надуманного (даже если вы против). Но осознание истины (дабы переделывать реальность под свои нужды) и связанные с этим мучения заставляют крепчать дух. (Как говорится – нас того, а мы этого самого.)

Урючата верили, что она самая настоящая ведьма. Участковый её тоже боялся, ибо однажды ему случайно удалось увидеть её голую. Она загорала на крыше собственного курятника. После этого он целый год шарахался от женщин. Даже Пиззускин не смог помочь. Жена уж хотела с ним развестись. Но он от горя напился и уснул на берегу. И тогда ему приснилось, что он встретил рыжую Дуську и искупался с ней. (Он так и не решился рассказать об этом жене, ибо не был уверен, что это происходило во сне.) Весь следующий год жена не могла налюбоваться на мужа, который еженощно стоял насмерть за своё семейное благополучие.
Чем ближе подступался Николай к дому Манефы, тем больше ноги его становились ватоподобными спичинками и отказывались ему служить. (Что было вполне понятно, после пережитого.) Но бывшему менту отваги было не занимать, и он упорно шёл к Манефе. Дойдя, он встал возле ворот, как по ошибке вкопанный не в том месте телеграфный столб. Калитка сама отворилась и в проёме появилась Манефа. Сгорбленная да сморщенная, но с намалёванным румянцем на щеках и в короткой юбчонке. Она постукивала хлыстом по оголённой дуге ноги, как настоящий оберштурмфюрер. В жидких её волосиках торчала, съехавшая набок, костяная гребешка, больше напоминавшая корону.
– Заходи, касатик! – сказала она прокуренным голосом. Создавалось впечатление, что она его ждала. И он послушно поплёлся, словно агнец на заклание. Она завела его в конюшню, надела на него уздечку и привязала рядом с дрожащим мелкой дрожью… доктором Пиззускиным. Некоторое время Николай находился в полной прострации и относился к происходящему, как невеста, попавшая на чужую свадьбу. Когда Манефа исчезла, он немного пришёл в себя и поздоровался с Пиззускиным.
– Здорово! – сказал он.
– И тебе не хворать, Николай Терентьевич – не без иронии ответил Пиззускин.
– Как ты здесь оказался? – спросил Николай.
– Мимо проходил, – уклончиво ответил Пиззускин.
– А что мы здесь делаем? – продолжил допрашивать доктора Николай.
– Стоим в стойле.
– А почему я не могу сопротивляться.
– Так у Манефы хлыст. У нас как: у кого хлыст – тот и хозяин.
– Хлыст, значит.
– Да, у неё это вроде волшебной палочки.
– Волшебная палочка в качестве хлыста?!
– Логично.
– Симптоматично.
Помолчали.
– Как ты попал сюда?
– Наверное, я за что-то заслужил это, – ответил Пиззускин.
– Что заслужил?
– Не знаю. Но к каждому прилипает то, что ему нравится: зерно к зерну, плевела к себе подобным... Все избирательно, но каждый выбирает по себе.
– По себе? – повторил сбитый с толку Николай последнее слово.
– Знакомая ведь история – кому-то кажется, что он кого-то поучает, но, на самом деле, он саморазоблачается. И потом, несчастный, не понимает, «за что его так?».
– Ты говоришь какими-то загадками, – сказал Николай.
– Разве?
Опять помолчали.
– Что с нами будет? – нарушил молчание Николай.
– Завтра новолуние, они нас оседлают.
– Мы что лошади?
– Все мы по жизни лошади!
– Ты сказал «Они»?
– Да. Манефа и Мессалина.
– Мессалина?
– На мне будет кататься Манефа, а на тебе Мессалина. Она любит необъезженных.
– Но у меня есть жена, – попытался Николай предоставить аргумент против. 
– Не резон, – отрезал Пиззускин.
– И спина у меня болит, – привёл дополнительный довод Николай.
– Тоже не довод, – отрицательно потряс головой Пиззускин. – Даже если у тебя пучит живот – не поможет.
– Да! Пожалуй, – согласился Николай
– Сегодня будут тебя объезжать, – рассмеялся Пиззускин.
– Это так смешно?
– Да нет, это обидно.   
Манефа и Мессалина не заставили себя ждать.
– Вот, – сказала Манефа, – как ты и хотела. Объезжай жеребца. 
– Какой красавчик, ну, чистый рысак, – Мессалина похлопала Николая по крупу и уже хотела взобраться на него, как широкая дверь в стойло отворилась, и вошли Севастьян с Моськой.
Моська сразу же ринулась в бой. Мессалина с визгом взобралась на столб у привязи. Но Манефа поддала сучку ногой, и Моська с размаху шлёпнулась в стену и замолкла. Тогда Севастьян с криком «кия» сделал ложный выпад мае гери, с переходом на маваши гери, и залепил Манефе прямо в ухо. Она, перекрутившись в воздухе, шлёпнулась оземь, как мешок с костями, и у неё из лап вылетел хлыст. Но подруге на помощь пришла Мессалина, она схватилась за рукав плаща Севастьяна, вопия, закрутила его вокруг себя, как тряпичную куклу, и грохнула об стену, и Севастьян улёгся рядом с Моськой. А в это время Николай подобрал хлыст и закричал как старый добрый мент:
– Хандер хох, все на колени.
Все, действительно, опустились на колени. Даже очухавшаяся Моська. Только на Севастьяна это не подействовало. Он подошёл к Манефе, крикнул ей прямо в ухо, разбрызгивая слюни:
– Ведьма! – стянул с неё «корону» и растоптал её, пританцовывая. Затем он взял у Николая хлыст, поставил Манефу и Мессалину буквой «хрю», оголил ягодицы и отхлестал их по очереди: Манефу по тощему, а Мессалину по пухлому заду, по первое число сего года. Наблюдавшие за экзекуцией Николай и Пиззускин были, конечно, на стороне Севастьяна. Николай смотрел с любопытством, а Пиззускин при каждом ударе закрывал глаза, из-за наблюдавшегося у него стокгольмского синдрома. Когда дело было сделано, Севастьян кинул хлыст Николаю, и удалился вместе с Моськой, успевшей поставить метки во всех углах конюшни.
У Николая был соблазн повторить подвиг Севастьяна, но Пиззукскин воскликнул:
– Кажется, я знаю, что надо делать!
– И что? – спросил Николай.
– Давай покатаемся на них.
– Так сегодня же не новолуние.
– А нам-то на хрен новолуние? – спросил бывалый доктор.
– И то верно! – согласился Николай.
Сказано – сделано. Манефа хоть и была старой клячей, но резво ходила под Пиззускиным. Она иногда взбрыкивала, но Пиззускин её подгонял волшебным хлыстом. Мессалина плелась, вероятно, вес Николая был для неё чрезмерным. Сам Николай, помня недавний конфуз, довольно улыбался.
Светила огромная, как глаз беременной циклопихи, Луна. Пахло настоем лаванды.   
– Странно всё это, – не было предела удивлению Николая. 
– А что странного? – спросил Пиззускин, делая вид, что ничего не понимает.
– Ну, например, мы сейчас катаемся на двух кобылах.
– Мне никто ничего не рассказывал, – помолчал Пиззускин, но затем, решившись, продолжил: – Я всё по кусочкам сложил. Да и эти две дуры, кое-что, всё же, наболтали. Вот эта ведьма, в своё время опоила бедного Севастьяна.
– Не правда, – подала голос Манефа, – никого я не опаивала, он сам пришёл.
– Врет она, – с потрохами сдала наперсницу Мессалина, – она дала ему любовное зелье.
– Вот сука! – сказала Манефа.
– Сама ты старая сучка, из-за тебя утопилась Дуська.
– Молчи, дура!
– Дуська!? – удивился Николай. – Та самая?
– Севастьян-то думал, что он милуется с Дуськой, а это была на самом деле Манефа. А она, – показала пальцем на Манефу Мессалина, – подстроила так, что их застукала настоящая Дуська. Она побежала и утопилась.
– Вот, – сказал Пиззускин, – они сами все рассказали.
– Ничего я не рассказывала, – запротестовала Манефа, но получив хлыстом, замолчала. 

Выехали из Усть-Урюка, покатались по полю, потом по лесным тропкам, наконец, вышли к Дуське. С обрыва они увидели, что некто стоит в реке.
– Кажется это Севастьян, – сказал Пиззускин.
– Точно, он! – подтвердил Николай, и они поскакали вдоль обрыва, чтобы найти пологий спуск к берегу.

Севастьян, свесив голову, стоял по колено в воде. Сверху на него давила луна, а снизу подпирало её отражение, отчего он весь светился. Его плечи вздрагивали. Рядом, прижавшись к его ноге, скулила и смотрела в тёмную воду Моська.
Вдруг гладь реки забурлила, волны раздвинулись, и из воды поднялась женская фигура и встала перед ним. Она тоже сияла. Потом она подошла к Севастьяну и обняла его. Это была Дуська. Вокруг, поднимая рябь, плавали, резвясь, Путы Замухлянские. Дуська взяла за руку Севастьяна и завела его в волнующийся проём расступившийся волны. За ними последовала и Моська. Вода сомкнулась, и все стихло.
– Севастьянушка мой! – завыла Манефа.