День Рождения

      
Женьку Базалееву любили все. Я тоже, но только больше любовью платонической, нынче порядком подзабытой, потому что Платона, если кто и читает, то в туалете и абы как. Так вот про Женьку. Мы ее называли Баззи, что-то было жужжаще-манящее в этой  кличке. Эта девушка помогала мне писать всякий вздор. Например, сяду я за стол и начну выводить нечто величественное, страниц этак на восемьсот:

«Калитин был какой-то странный человек, не от мира сего. Нет, конечно, ноги у него самые настоящие, мирские, броские даже. Если Вы видите перед собой худые жерди, напоминающие ходули, и слышите музыкальный скрип костей, в котором несложно угадать «Лунную» сонату» Бетховена, можете не сомневаться – это ноги Ивана Ильича Калитина. Такие предпочтения удивляют, ибо в оркестре этот тип играл джаз».

Перечитаю и вижу, опять Лев Толстой из ушей лезет. У меня даже выросла многомудрая борода. Какой к черту Иван Ильич? Было это все. Проходил в школе. Что ни говори, не любил классик своих героев, мерли они у него, как мухи без чувства юмора. А мне что, я живу один, характер у меня не медовый, одни мухи на него и летят, даже зимой натопишь печку, а мухи тут как тут. Одну муху я даже назвал Женькой в порыве сентиментального озорства, но я и человеческую Женьку люблю, потому утираю сопливый нос, приосаниваюсь и дальше пишу:

         «Как Иван Ильич понимал джаз, совершенно нельзя сказать. На репетиции появлялся потрепанный портфель, в котором не было ничего, кроме Евангелия на пяти языках и каких-то замысловатых труб, которые их хозяин долго собирал, привинчивал, вычищал четырьмя разными кисточками и прилаживал мундштук. Играл Иван Ильич на своем импровизированном саксофоне плохо. Да и весь его оркестр был – Коська Косой.

Коська этот был мужик ничего, но тоже музыкального ума не имел. Подойдет, бывало, со скрипкой наперевес, и задаст совершенно нескрипичный вопрос: «Как жить дальше?». Поскрипят приятели мозгами, да ничего не сочинив, пойдут чердачничать – их все кошки в округе за своих братьев почитали – а чердаки у нас в России уютные. И вот какие интересные планы намечаются: чем хуже русскому человеку житье, тем чердаки роднее становятся. Там в них прошлое прячется и никаким умным домом его оттуда не вытуришь.
      – Как дальше жить-то? – вопрошал Коська, глядя на своего приятеля Калитина.
      – Надо сочинить роман века, – сообщил Калитин.
      – Рассказ века, – поправил Коська, – а то до конца не доживем.
     Калитин извлек огрызок карандаша, пригладил Коськину спину, вырвал листок из Евангелия на пяти языках, и начал выводить нечто величественное, страниц этак на восемьсот…»

Здравствуйте, я Ваша тетя! Это что же получается? С чего начал, к тому и пришел. Как говорил Бродский, фин де сикль. Не подумайте ничего неприличного. Брожу, хожу, как муха жужжу. К черту этого Калитина, этого Коську, пропади они пропадом, начну заново с чистого листа.

«Плюкин решил, что он счастливый человек. И как-то сразу, вдруг. Нашел какую-то книжку, в которой про это написано, и возрадовался. Он всегда считал, что написанное в книжках – правда. Прозрел Плюкин, даже глаза протер, чтобы зеркало заднего вида просматривалось. И понял, почему раньше у него не ладилось. Он не на то обращал внимание. И действительно, внимание Плюкина привлек какой-то старый велосипед, а надо внимать будущему, а то так и останешься в обнимку с транспортным средством «Юность». Но вот будущее не спешило разговаривать с Плюкиным. И даже как-то сторонилось его. Плюкин использовал кнопочный телефон, жил тихо и знал Боратынского. Причем так, как будто они старые приятели и Боратынский сейчас выйдет к чаю с бубликами. Плюкин и Боратынский познакомились в архиве и так искренне, что уж глаз не отвести. Плюкин и не отводил…»

В этом месте я посмотрел на фотографию Женьки Базалеевой из социальных сетей, облил свой смартфон слезами и начисто забыл о счастливом Плюкине, зато вспомнил, что у Баззи в феврале День Рождения и надо хоть что-нибудь подарить.

Я выключил свой компьютер и включил воображение, потому что больше включать в моем доме было нечего: телевизора не было, пылесос сломался, телефон промок и не работал. И уже через минуту я был у Женьки, чтобы подарить ей этот рассказ. Я его распечатал в интернет-кафе и заключил в обьятия желтенькой мультифоры.

Когда я пришел, оказалось людно. И главное, невероятно счастливый Плюкин, стервец, пялился на Женькины мыслеформы, хорохорился и бузил.
Женька была в простом ситцевом платье, стояла на коробке с вещами, как на трибуне,
и говорила возвышенно и светло:

– Ребята, мы все неправильно живем в нашем двадцать первом веке! Вот посмотрите на век девятнадцатый: молодые люди того времени к тридцати годам знали три иностранных языка, увлекались идеями Руссо, конспектирорвали Расина и любили ходить в гости за просто так. А мы что?

– Так давайте устроим литературный салон «Пчелиный улей» и можем спорить до хрипоты о внутреннем устройстве нашего государства, праздниках и борще, – предложил Плюкин.
– Может, даже повезет, и меня посадят, как Достоевского, за нерассказанный анекдот, – вставил Калитин, беллетрист века, собирая свой самодельный саксофон.
– Базалеева будет нашей музой  и предводительницей мелкоразбойничьего кружка, – добавил Коська, приятель Калитина, и страшно запиликал на своей скрипке.
Женька покраснела и сделала знак рукой:
– В литературном салоне принято читать и обсуждать свои тексты, а ты, Коська, что-нибудь написал?
 – Еще бы! – ответил Коська, – любовный роман в стиле девятнадцатого века!
– А ну, давай, Даниэла Стил ты наша! – грянул Калитин и заиграл туш.

Косой подбоченился и завел:

  «Баззи проснулась в чудесном расположении духа. За окном сталось пасмурно, шел дождь, но Баззи была влюблена и ей казались милыми эти кургузые тучи, этот свечной огарок рядом с несвежим номером «Московских ведомостей» на тахте, эта огромная кровать наполеоновских еще времен, на которой могли без ущерба поместиться трое человек. Унылый клоп, обалделый от крови, был едва не расцелован своей хозяйкой – так Баззи было хорошо и она хотела, чтобы и всем в ее доме было прекраснодушно.

– Палашка, умываться! – приказала Баззи, и тут же заспанное лицо сенной девушки показалось в проеме двери. Баззи громко фыркала, давая воде полную волю, потом долго сидела, ожидая, пока Палашка, некрасивая девушка с рябым носом, застегнет все петельки на ее корсете, наденет исподние белые английские чулки, обсыпет лицо своей благодетельницы известным слоем пудры, изладит мягко и соблазнительно шуршащий при ходьбе китовый ус. Когда все было готово, Баззи даже немного жаль оказалось заканчивать свой утренний туалет так скоро, но она велела кучеру Емельяну закладывать лошадей. Ехала Баззи к своему предмету, молодому барину в трех с лишком верстах от ее имения Горловка. Имя своего возлюбленного называть Баззи боялась и никому не позволяла, ибо лелеяла мысль о том, что делать этого всуе не полагается, а надо пока выждать время, дабы ее интересное увлечение не стало впоследствии, что называется, положительный негодяй и откровенный мерзавец.

Баззи села в неповоротливый дормез, кучер Емельян, добрый малый с непролазной писательской бородой, гикнул и экипаж заскрипел со двора.
Пока Баззи вязла в совсем не аристократической мокрой грязи, трясясь на ухабах так, что рисковала пробить головой крышу многострадального дормеза, Вовчик начал свой день с надушенного письма на французском языке, которое лежало на его ночном столике так, как будто ничего не произошло. Вовчик отослал всех слуг, заперся и, разорвав конверт, жадно впился в ровный почерк прекрасно очиненного лебяжьего пера:

– Монсиньор Вольдемар, – переводил Вовчик. – Нарушая все приличия, я должна Вам сказать, что давно и сильно люблю Вас, люблю страстно и нежно, как морской прибой прибрежный белый песок. Нет ничего прекраснее, как закончить жизнь с Вами в один день, но такое бывает лишь в сказках, и я надеюсь, что мое признание заслужит снисхождение и уважение к моему чувству, вселит надежду на определенный и точный ответ. Я немедленно еду к Вам, милостивый государь мой, в имение Мостки, и ввергаю себя и судьбу мою в мужские руки и на волю Господа нашего, с чем пребываю Ваша Basie…
Крепостные думали, а не сошел ли добрый барин в этом месте с ума. Все поголовно любили барина за его заботу и сытость, в которой он содержал весь двор свой, за его обстоятельность и неторопливость, за размеренность его повседневной жизни. Говорили, что по тому, когда князь гуляет, можно было сверять время: часы с гирями показывали ровно шесть часов вечера, когда трость Вовчика проверяла хорошо знакомую садовую аллею в глубине парка.
А тут Вовчик заметался по всему дому, отказался от привычного яйца-пашот от повара Никишки, обнимал своего кучера в конюшне, отверг амбарные книги управляющего, немца Вильроде, и велел немедленно закладывать лошадей. Кучер Епишка, мужик до того маленький, что его с крестьянской телеги и не видать, прослезился, перекрестился, сел на козлы допотопного шарабана и так вдарил, что Вовчик насилу удержался внутри транспорта, весь перепачканый зубным порошком, с непробритой как следует щекой и надетой наизнанку манишкой. Ну а дальше кучер Епишка гикнул точно так же, как кучер Емельян давеча, и экипаж заскрипел со двора.
– Короткой дорогой давай, через лес! – погонял Вовчик Епишку, да так и доехали в два с небольшим часа, хотя обычно уходило почти четыре. Вовчик, растрепанный и потный, забарабанил в дверь Баззиного поместья. Мажордом недовечиво покосился на странного посетителя, промокшего, пока выходил из своей коляски, до нитки, так как дождь еще усилился по дороге.
– Дома барыня? – рявкнул Вовчик, безумно вытаращив глаза. – Доложите, приехал сосед по имению, по очень важному делу!
– Барыня не принимают! – важно ответствовал швейцар. – Они уехать изволили, но если господин желает, он может остановиться у нас в комнате для гостей.
Едва только Вовчик увидел подушку, как провалился в сон. Ему почему-то было приятно думать, что еще недавно на этой же подушке, возможно, спала и Баззи.
Баззи ехала спокойнее, дормез ее был много тяжелее оголтелого шарабана Вовчика, и она ко всему приказала Емельяну ехать длинной дорогой, через заливной луг: она боялась, что Вовчик откажет ей в ее откровенности и медлила, как всякая женщина, которая напрасно сомневается в себе.
– Барин дома? – спросила Баззи у слуги, открывшего дверь.
– Хозяин наш того, – покрутил пальцем у виска дворецкий. – С ума спрыгнул. А какой хороший хлебосол был: любого путника накормит так, что пузо набок и молитву на сон грядущий прочитает. Утек, горемычный, в такой радости зело великой, какой мы его и не видели никогда. Да у нас, сударыня, одна только комната свободная, где князь и живет. Уж Вы не побрезгуйте, госпожа, остановиться у нас. Может и дождетесь его.

Баззи велела кучеру распрягать, и оказалась в комнате, где жил Вовчик. Здесь все было ее: многолетние письма Вовчику, в которых неспешно и дружественно текла жизнь, были пронумерованы по месяцам и дням, его ответы аккуратно прильнули к ее вопрсам; на самом видном месте маленький арапник, которым Баззи любила помахивать на верховых прогулках: она потеряла его много лет назад, на охоте. Лошадь понесла, а Вовчику, изнывавнему от любви к этой недоступной наезднице, осталось украдкой взять этот арапник, осыпая его многоликими поцелуями, когда никто его не мог видеть. Теперь Баззи стала припоминать: Вовчик всюду был рядом с ней: в цирке, музее, просто на улице. Он годами менял обличья, биографии, имена, чтобы его не узнали: надевал маски, изобретал причудливые костюмы, знал ее привычки и так приятно было знать ей, что он, Вовчик, любит ее, что она не заметила как заснула.
Наутро на том же самом ночном столике, с которого начинался наш рассказ, лежало другое письмо, писаное русским языком и пахнущее свежей бумагой:

– Сударыня! – читала Баззи. – Я давно, многие годы, люблю Вас, не видя Вас и не зная Вас. И получив письмо, не мог ждать более той решительной минуты, которую сам я так беззастенчиво отдалял. Я приехал всего скорее, но, не встретив Вас, понял какую нетерпеливую глупость я совершил. Ждите же меня там, где застало Вас мое перо, и мы не расстанемся более. Остаюсь Ваш Вольдемар».

Коська перевел дух.

– Ну, знаете, не шедевр, – со значением заметил Иван Ильич Калитин, рассказист века, и даже его ноги при этом стали длиннее. – Несолидно как-то. Эти уменьшительно-ласкательные имена, это многостраничное сюськанье. Вы скатились в махровый сентиментализм, сударь!  Одно хорошо: нынче романы делают с воробьиный нос и читаются просто как дважды два. В том то и дело, что глубины в таких условиях не достичь, одно мелкотемье.
– Да, Коська, ты извини, но лучше бы ты на скрипке играл, у тебя это краше получается. Следующий вы, Иван Ильич, начинайте!
Коська сник.

Калитин выдержал мхатовскую паузу и солидно забасил:

«– Сегодня будет моя давняя подруга Машка Банкина, так ты соответствуй,
– напутствовала Баззи Вовчика. – Хотя бы не лежи на диване весь вечер в дырявых носках! Не виделись лет пятнадцать, каково? То-то уж она изменилась!
Банкина явилась через минуту и все смешалось от вздохов, ахов, лобзаний и невообразимых духов.
Вовчик только успевал разносить еду и наливать дамам напитки.
Банкина была античных кровей, модельной внешности и это все, что можно было сказать про нее интересного. А Баззи была как есть.
– Клюкина помнишь? – щебетала Банкина под шоколадку. – Так он, каналья, теперь прокурор. Большой чин стал.
– Клюкин-то? – удивилась Баззи. – Банни! Кто бы мог подумать! А в школе с двойки на тройку перебивался.
– Я думаю, это потому, что отстающие не учат того, что им не нравится, – вставил Вовчик. – А отличники привыкли пятерки получать.
Но что бы Вовчик ни говорил, что бы ни делал, даже надевал костюм краба, женщины его не замечали. Аметин, Жунковская, Качур – фамилии сыпались со старых антресолей, как мелкая желтая бумага уже без четверти два часа, а Вовчика девушки без малого позабыли.
Вскоре Вовчик уже ненавидел пройдоху Закруцкого, гуляку Обнева, трудягу Ракинина.
– Ну хорошо же! – подумал Вовчик. – Будет вам!
– А помнишь Вторникова? – напомнила Банкина.
– Такой тихоня, он еще очки носил? – уточнила Баззи.
– Вторников? Мертв! – невозмутимо констатировал Вовчик.
– Вольдемар! – отчитала Банкина менторским тоном. – Неужели Вы его знаете?
– Старые приятели, – плел Вовчик напропалую. – Попал под трамвай не далее как вчера.
Девушки распили баночку валерьянки.
– А Зойка Московская как? – переменила Баззи.
– Спилась, бедняжка, – залился слезами Вовчик.
– Разве паинька Зоинька пила? – спросила Банкина.
– Как слон! По ведру водки в день! – банканул Вовчик.
Вовчик царил около часа. Он был серийным убийцей целого города знакомых, пока не…
– А вы знаете, – вдруг открыла измученная Баззи, у Громовых в эту среду играет новый Бехштейн?
– Мертв, – по привычке стартанул Вовчик. – Муковисцидоз, – все виды обычных смертей были уже использованы, начаты экзотические.
– Вольдемар, поскольку Вы нас обманывали все это время, будете теперь жить у меня! Бехштейн – это рояль!
– Он у меня смирный, не гадит, – инструктировала Баззи. – Но за неверную цитату из Джона Локка может и укусить!»

Калитин, рассказчик века, замолк.
Воцарилась нехорошая тишина.

– Да ты сюжет у Аркадия Аверченко спер, гнида! – в ярости закричал обиженный Коська и разбил калитинский саксофон. – Плагиатор несчастный!
– А ты вообще дурак, – не остался в долгу Иван Ильич и разбил Коськину скрипку.
В этот момент я решил вмешаться и разнял драчунов.
Сдается мне, что это было первое и последнее собрание общества литераторов «Пчелиный улей». Свое слово пытался вставить обделенный Плюкин, который тоже, оказывается, сочинял, но поднялся такой шум, что стало не до чего.
Женька Базалеева подозвала меня к себе и тихо так говорит мне на ухо, пока я вручал ей подарок:
– Слушай, Вовчик, мне вот что доподлинно интересно: какого черта ты все это написал?!

2023