I. Дончанки из блокадного времени

                ДОНЧАНКИ ИЗ БЛОКАДНОГО ВРЕМЕНИ.
               
                Вдохновенье – чрезмерный, сплошной
                Вдох мгновенья душою немой,
                Не спасёт её выдох иной,
                Кроме слова, что сказано мной.
                Белла Ахмадуллина. 

     Каскад празднично сияющего света стремительно бойко струился по фасаду здания. Издалека карамельно-кремовая непрерывность такого светового движения, от плохо различимой в туманных сумерках декабря крыши здания и до самой земли, живо воспринималась как весёлая, но всё же механически примитивная мелодия невидимой шарманки. Которая громко, зазывно-неистово будоражила окружающую свинцово-серую воздушную реальность города не повторяющимся потоком звуковых, математически точно рассчитанных механических напевов, а ослепительно игривыми брызгами мелко-судорожно дрожавшего света. Он исходил от электрических лампочек. Истончённые ажурным инеем продрогли они на слабо морозном воздухе.
   
 Лампочки, крошечные комочки предпраздничного ликования, вблизи увиделось, изобильно искрились-дурачились истошно заразительным, показно легкомысленным весельем. А своечасно спустившиеся с декабрьских небес ранние сумерки, почему-то ощутила плечами, тут же начали наполняться быстро густевшей темнотой. Ещё несколько шагов мимо удальски, вызывающе нарядно разукрашенной фасадной стены здания, достаточно известного в Донецке, – и плотная завеса отяжелённого темнотой воздуха вплотную окружила многолетне выносливую, в несколько этажей, городскую постройку. Окружила да не сразила своей контрастной яркому свету чернотой. Удачно схоронилось здание от расстрельных блокадных напастей в беззвучном свечении умело кем-то организованной дорогой сытой радостности.   
    
   И было вокруг много света. Но почему-то плохо было на душе. Доверялась она больше привычно тревожной, повторяющейся изо дня в день, и по сей день, фатальной цепкости рано наступившего вечера. Не позволила она поверить в добрую беззаботность быстро приближавшихся к городу Новогодних праздников. По-прежнему, нервно вздрагивал Донецк в басовом грохоте совсем близко разрывавшихся снарядов. По-прежнему, мало кто обращал на это внимание. Но, совсем по-новому, подумалось: а кому же это теперь надо, если на улице, и не только на этой именно улице, – быстро проносившиеся по проезжей части дороги машины. А на пешеходном тротуаре – пустота.

   Неспешно отдаляясь от здания, почему-то часто оглядывалась на то странно впечатлившее меня “веселье”. Думаю, так во мне проявилось малоприятное и неожиданное волнение – мурашки-фриссон по всему телу. И ещё потому, что с каждым, медленно, но уверенно пройденным шагом приближалась к пониманию: ну и как же это надо теперь связать воедино – кровавую жертвенность ежесуточных обстрелов всего города и чьё-то крамольно вызывающее желание веселиться в строгих обстоятельствах резко обострившегося фатального противостояния сторон Донбасского конфликта. Как будто ничего значительного, трагически печального вокруг и не происходит. Как будто можно и не замечать, с каким звериным, в разы ускоренным остервенением утрамбовывается, плотно и на десятилетия вперёд, разорвавшимися и случайно не разорвавшимся снарядами донецкая земля.
 
   Их глухое послесловие, липко-проклято заметное повсеместно бедственным кровотечением из не заживающих на плоскости города ран, кажется вечным стоном горести. Быть может, утихомирится она однажды в тайно путанных лабиринтах растянувшейся на многие года трагедии. Но сейчас особенно зловеще протяжно терзается она у реки Кальмиус. Река, истинно родовая пуповина многоликой городской сущности, тянет-притягивает к себе, мощно поглощает в себя все, без разбора, окрестные шумы. Потом она одним жёстким порывом глушит их в бездонном водном круговороте бессловесной нейтральности, окончательно топит их в пучине люто свирепствующей вокруг вражды. Река Кальмиус – сегодняшний спасительный талисман Донецка. Города, то ли изуверски жестоко наказанного за что-то своей судьбой, то ли сложно и отчаянно упорно пытающегося всеми возможными силами преодолеть насквозь сковавший его фатум предначертанной ему свыше обреченности – пережить, выстоять, возродиться.
 
   В последнее время с такими мыслями всегда ступаю на мост, соединяющий проходом-проездом по нему две основные части города. Бетонно широкоскулые, старенькие опоры моста, когда-то на долго желаемую пользу напитанные былым патриотическим оптимизмом дончан - во времени сталинского послевоенного строительного бума, в середине шестидесятых годов прошлого столетия, сегодня прочно опутаны под водой, как безразмерными лианами в непроходимых джунглях, многолетним плетением  водорослевых цепей. Непролазно дико загрязнили они природные глубины Кальмиусской родниковой воды. А мост, беспризорное детище ещё не совсем забытого мироощущения достоинства сильных и бесстрашных людей, своей позорной саморазрушающейся дряхлостью уже давно стал наглядной очевидностью происходящей в Донецке бытовой безнадёги.

   Ловко маневрируя у перил моста между мостовыми ограждениями, в виде деревянных строительных перпендикуляров с туго натянутой между ними бело-красной полиэтиленовой лентой – который год всё никак не начнётся генеральная починка этого старчески опасно одряхлевшего моста-бедолаги! - приближаюсь к той половине города, где и прописан в паспорте Донецка его знаменитый  центр – погрязший во мху праздности ковчег вызывающей беспечности. Сегодня этот городской район основательно выдвинулся из своей некогда привилегированной позиции статиста-наблюдателя происходящих в Донецке событий. И придвинулся центр к городским окраинам, вернее, обдуманно-понятливо, одновременно - добровольно-принудительно, сроднился с ними в разы повышенной степенью опасности проживания в этом районе города. Немигающий красный свет ежесекундно ожидаемого обстрела города, в нескончаемой многодневности приевшейся своим трагическим постоянством блокадности, теперь в Донецке превалирует. Всем горожанам, повсеместно - такого света поровну. Теперь – всем его хватает.
   
  Но было же, как же стыдливо помнится! предыдущие восемь лет центровые жители никак не испытывали на себе гнобину смертельной реальности оказаться под нешуточными обстрелами. Поразительно усидчиво и, главное, привычно лениво пребывая в своём мирном житейском благополучии, вроде смердящего презренным смрадом болота, они, не замечая того, заживо, по устойчиво сформированному мнению обитателей протяжённо-отдалённых донецких соловков, разлагались молчаливой невозмутимостью в восприятии мрачно окружавших их событий. Тихо тлели разумом в своём закутке пакостного лукавства и феерической фантасмагории. Как когда-то, пережили и такое, цинично нахально нарёк донецкую беспокойно противоречивую быль один ушлый ваятель “проницательного” видения нынешней современности в поэтапно-медленно погружающимся в коллапс блокадном Донецке. Вместе с его грядущей будущностью.
    Нарёк. И тут же “сделал отсюда ноги”.
    Умотал. Разочаровался – в оправдание промямлил. Наигрался – про себя добавил.    
   
   Буйно, по-сумасшедшему - бессовестно, вызывающе шиковал центр города беззаботной жизнью в те странно проживаемые изощрённо скользким двоемыслием годы. Услада глаз и слуха - в театрах, ладно организованные массовки-развлекалки – в цветущих наглядно чистоплотным спокойствием парках – эта привычка давней опрятности сегодня на грани затухания. В дорогих ресторанах-кабаках, насквозь прошпикованных вонючим, много раз пользованным жиром - парадные обеды-ужины, под свист взлетавших к потолкам из бутылок с шампанским пробок. Запуски в небо разноцветных огней сработавших фейерверков – по всем возможным праздникам, и без праздников. И, так себе, хохочущая трескотня хлопушек, для поддержания вожделенного веселья!
  А окраины Донецка, с первого дня конфликта – под обстрелами.
 
   Угарно-живо, одним словом, неустанно! восемь лет к ряду! тусовал чётко обнажившийся анклав ограниченного блаженства в дурманной беспечности, доступной избранным счастливцам и счастливицам, как это и всегда водится. Рекламы кальянов – на городских билбордах, запах заморского адового безбожия – в каждом центральном кафе. Странно было окунаться в сладко ядовитый шлейф привозной эйфории, трудно, как оказалось, преодолеваемой слабаками. Нет у таких стержня исконно-извечного самоуважения противостоять омерзительному предательству чего-то своего, истинно родного, отчего не морозится в теле горячая кровь, ценою в гордое достоинство сильных духом. И отчего, по стойким ощущениям внутреннего настроя – не уподобляться же убожеству добровольного равнодушия, ещё больше восполняется жизненными силами душа, как только запах продажного, хорошо востребованного в Донецке кальянного отступничества остаётся позади.
   Что означает: сподобилось пройти мимо злачности. Не оглядываясь.
   
   Но, идя по мосту, внимательно гляжу по сторонам. Обстрел города, кажется – где-то совсем рядом, не только продолжается. Он исступлённо усиливается. У воды звуковая резкость высвободившегося из металлической оболочки снарядов, раскалённых огненным запалом пороха, многократно обостряется. Иногда – несколько, очень много взрывов подряд. Звериным эхом раскрепощённого насилия зло больно ранит город. И всё чаще – смертельно. Плохие мысли и скопом накатившие к берегам реки звуки канонадных залпов жадно поглощает вода Кальмиуса. Она же, тихой настороженностью своего безмолвного участия в происходящем в городе – выжидающе, по обеим от моста сторон, постепенно, в это время года, хрупко леденеет. Совсем скоро, уже – к утру, все городские звуки, перемешавшись с холодным дыханием малоподвижного города просто кубарем раскатятся, туда или сюда, близко-далеко, по хрустально прозрачной поверхности первого в этом году Кальмиусского льда.
   Размышляю, но стараюсь идти быстрее. Мягко-молочным светом горят на мосту стилизованные под старину фонари. На многих – разбитые стекольные пластины в плафонах. Но высокие металлические остовы, держатели фонарного света, стойко удерживаются, через каждые несколько метров пробелов, в не поддающейся хаосу прямолинейности.
 
   А самой - не споткнуться бы, не упасть. Глубокие щербины асфальтовых пробоин моста коварны своей недоброжелательной неожиданностью. Однако надо спешить. Сегодня – мой водный день. Дома дел – невпроворот. И об этом – обобщенно доходчиво. И в пределах графика подачи технической воды в многоэтажные дома города. Год, как горячая вода в кранах домов вообще отсутствует. Газовые колонки срабатывают от случая к случаю, в зависимости от давления воды. А холодная вода – раз в три дня - стабильно радует по означенным в графике районам. В каком именно районе будет сегодня вода - узнаётся по эсэмэсскам, что заведомо рассылаются городским водным департаментом на телефон каждого жителя. “Касаемо графика подачи воды” - дословно, можно узнать по предлагаемому телефону.
 
  Очень интересно рассматривать на дисплее телефона перечень городских районов. Невольно по ним, “касаемо водного графика”, составилась в сознании историческая карта Донецка: районы – Ленинский, Ворошиловский, Будённовский, Калининский, Киевский, Петровский, Заперевальная, Магистральный, микрорайон Широкий, квартал 288, Боссе, посёлок Полежакова. Азотный, Октябрьский, Застанционный.
 Перечень – далеко не полный. Но по таким, революционно монолитным названиям районов, по их не изменённым почему-то, в духе нового, развязно-грабительского перестроечного Донбасского времени, я по-новому увидела мой город. Вспомнила, как тяжко буксовал он в годы бурно начинавшегося по всей стране экономического застоя, как больно обрастал он на каждом метре своей легендарной живучести липомами лжи. Как быстро углублялась пропасть между посланием предков Донецку будущего – не менее легендарные названия городских районов! и несметным, преступно раздутым дрожжами отстрельного беспредела, богатством новых угольных “джентльменов”, кроваво-тяжко отвоёванным у конкурентов, таких же обыкновенно беспринципных провинциальных барыг.
 
  Вот и получается, водный коллапс Донбасса, как это ни странно, начался не в феврале 2022 года. Он безжалостно иссушает этот регион безводностью уже десятилетия подряд. Только не принято было тогда говорить вслух о перебоях с водой в городах, вплотную, без видимых границ административного деления местности, подступивших к Донецку. Там вода, вопящий злотворением признак разбазаренной на Донбассе за зря человеческой цивилизации, уже давно подавалась в дома по пару часов в сутки. Там давно, десятилетия назад, люди привыкли к её постоянному отсутствию, безропотно смирившись с положением отверженных. Те, не так уж и очень отдалённые от Донецка жилые районы давно испытывают на себе все тяготы депрессивного бытия: повальная безработица, жестокий дерибан шахт и заводов, с последующим их закрытием. Десятки километров разрушенной, нашпигованной тонно-тяжёлым металлом промышленной зоны. Километры ужасающего упадка жизни, пинки в спины более не нужных, истаскавшихся на многочасовых шахтных сменах рабочих.
 
    Именно так. Донбасс – регион тяжёлого физического труда, прежде всего. И только потом – страна скученного проживания миллионов. Это – тот самый край, теплынная окраина полыньего степного дурмана, в которой усилием многих удалось на какие-то годы создать прочные предпосылки добропорядочной и сытой жизни. Для всех без исключения. И это – оглушительно звенящий подземными богатствами предел, где вызывающая ужас звериная жадность единиц, плебейская тяга неистребимой холопской поросли к фантастическому обогащению – поставила целый регион на колени, низвела людей до положения их возможной и успешной поголовной утилизации.

  …Онемевшие от безысходности прообразы Донбасского героизма… При въезде на мост, в виде густо окрашенных в чёрный цвет фигур рабочих, революционеров, работниц, в косынках на головах. Короткими восклицаниями основательно забытых лозунгов стоят фигуры на главном каменном постаменте в кругу символического военно-трудового единства, фигуры немого взаимного понимания и поддержки. Собственно, здесь, у начала моста, кончается скользящая по набережной Кальмиуса вселенная сомнительной стабильности. И начинается космос стабильной неустойчивости. И сильно штормит здесь разбушевавшаяся стихия, грешащая заклятой двойственностью трагичности. 

               
                ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.