Новые люди, ч. 3, гл. 22

В то время никто ничего не знал. Льюк и Мартин не бросали жребий. Даже они сами не определились, кто должен "идти первым", пока не наступил март; и своё решение они держали в секрете. Прошло много времени пока я узнал, что произошло.

Мартин сдержал свое слово, не лучше и не хуже. Со своим чувством точности и долга он в самом деле написал Уолтеру записку за неделю до эксперимента, предложив, чтобы они бросили жребий и определили, что должны означать итоги. Если орел, Мартин шел первым, решка - Льюк. Уолтер бы этого не допустил. Ругаясь из-за письма от Мартина, которого он видел каждый день, Льюк сказал, что извлечение стержней было его идеей, его "бреднями", и самое меньшее, что он мог сделать, это "идти первым".

Льюк добился своего. Мартин не притворялся. Ему было жаль, что его отвергли.

Всё произошло столь быстро, что даже в Барфорде, а тем более в Лондоне, трудно было разобраться. Сначала Уолтер понял, что не сможет провести эксперимент в одиночку; после того, как они с Мартином договорились с Дравбеллом и Мартину запретили участвовать, они разрешили Сэбриджу.

Во время последнего периода ожидания Льюк построил "рабочую" лабораторию - гигантскую карикатуру на школьную лабораторию, в которой вместо мензурок с растворенным железом стоял котёл из нержавеющей стали, окруженный бетонными стенами и в который они опускали металлические стержни, на которые старались не смотреть. В каждой секции рабочей лаборатории были кнопки звонка - как в ванной для парализованного инвалида, которому никак не обойтись без звонка под рукой.

Мартовским утром Льюк и Сэбридж одни вошли в эту лабораторию. Следующее, что Мартин услышал всего три часа спустя, был звонок. В тот же вечер я узнал, что Уолтер и Сэбридж оба серьезно больны. Льюк намного хуже. Врачи сказали бы, что, возможно, выживет, если бы они больше знали о патологиях лучевой болезни. До сих пор они выглядели как после тяжелого солнечного удара. Возможно, было бы разумно, если бы их друзья были рядом.

Сэбридж унес Льюка подальше от стержней, и именно Сэбридж нажал на звонок. Ирония заключалась в том, что они пострадали по чистой случайности. Они благополучно выбрались через отверстие в алюминии - там были извлечённые из "кучи" стержни; эти ёмкости находились под водой на глубине десяти футов. Затем произошло нечто "глупое", как сказал Сэбридж, чего никто не мог предвидеть. Бак треснул. Льюк спустился, и за ним - Сэбридж.

Новости следующего дня были обнадеживающими. Сэбридж казался совсем здоровым и был неважным пациентом; Льюк смог рассказать об изменениях, которые они могли бы внести в рабочую лабораторию, прежде чем он или Мартин предприняли "еще одну попытку".

Так продолжалось несколько дней, без всяких симптомов. Несколько раз Льюк рвался уйти. Через восемь дней в госпитале у него вырвалось: "Да что со мной?" Хотя он и не мог объяснить почему, он был подавлен; вскоре о нем заговорили, что он в унынии - это поразило всех, кто его знал. Он чувствовал невыносимую усталость, даже когда лежал в постели.

Еще через три дня Уолтер заболел, хотя никто не ждал болезни. У него поднялась температура; его рвало, у него был понос, под кожей образовались кровавые пятна; количество лейкоцитов резко упало. Еще через два дня у него пошла кровь изо рта.

Сэбридж страдал меньше; кровавых пятен не было. В остальном его состояние казалось более лёгким вариантом той же болезни. Я хотел немедленно ехать в Барфорд, чтобы навестить Льюка; но в те дни он был так подавлен, что хотел только одиночества. Каждый день он виделся с женой; он послал за Мартином, но говорил с ним мало; он пытался дать какие-то указания, но они были невразумительны. Казалось, его главным утешением было то, что он мог следить, как изучают его болезнь. Его и Сэбриджа перевели в специальную палату в государственной больнице; не только врачи из Барфорда, но и другие специалисты, изучающие клинические эффекты радиации, наблюдали за каждым изменением. С постели больного Льюка донесся шепот, который распространился по Барфорду: "Они (врачи) до сих пор не знают, умру я или нет".

Маунтни рассказал мне об этом однажды днем в моем офисе. Крепко сложенный, Маунтни пришел в ярость при мысли о болезни Льюка. Его глаза еще глубже запали в глазницах, лицом он напоминал Савонаролу.

- Так нельзя было, Элиот. Это не должно было случиться ни с кем, не говоря уже о том, чтобы так рисковать. Вам следовало понять, что ему нельзя было так рисковать.

Хотя он искренне сочувствовал, это было в его духе - искать виноватых. Каким-то образом он намекнул, что вместо того, чтобы пострадал Льюк, должны были пострадать чиновники Уайтхолла. Но часы шли, он смягчался, хоть и казался измученным.

- Все, кто хотят сбрасывать бомбу, должны видеть Льюка, - сказал он.
Я подумал о той ночи в Стратфорде, далекой и спокойной, когда Мартин кормил лебедей.
- Они бы поняли, что такое бомба. Взорвись атомная бомба, если кого не убьёт, их ждёт это.
Он добавил:
- В мире и так хватит болезней, Элиот. Нам не нужна ещё одна.

Этот визит Маунтни состоялся через три недели после того, как Льюка и Сэбриджа вытащили из рабочей лаборатории. Еще через несколько дней - E+29, как ученые назвали это на жаргоне того времени, что означает двадцать девять дней после облучения, - Уолтер, как говорили, стал лучше, кровопотеря уменьшилась. Возможно, это было временное улучшение, но, по крайней мере, он радовался посетителям.

Хотя я прибыл в Барфорд сразу, как это услышал, меня не пустили в палату до следующего утра. И как раз в тот момент, когда я входил внутрь, миссис Дравбелл, наблюдавшая за происходящим из приемной медсестер, перехватила меня. Ее муж ненавидел Льюка; когда он был здоров, она сама никогда не проявляла к нему никакого интереса; но теперь - теперь она могла ухаживать за больным. Она властно спорила с Норой Льюк. Норе нужно было закончить работу по математике: любой мог работать медсестрой неполный рабочий день; но только Нора могла закончить математику. Жены, у которых не было собственной карьеры, критиковали Нору, но именно миссис Дравбелл была назначена медсестрой.

- Не утомляйте его, мистер Элиот, - сказала она. Миссис Дравбелл сказала, она (Нора) уже была в палате, и добавила:
- Раньше мужчины были сильнее.

Я никогда не слышал от неё столь несвязных слов. Она продолжила:
- Должно быть, ему повезло.

Когда я впервые услышал голос Льюка, он звучал хрипло, но громко и дерзко. Я ещё стоял за дверью; палата была маленькой, с ширмой между двумя кроватями, Сэбридж находился в тени и дальше от окна. Легкий весенний солнечный свет падал на Нору, сидевшую у другой кровати, но я не мог видеть лица Люка.

- Нам надо поговорить, Льюис, - сказал он.

Я ждал, что он так скажет. Уолтер продолжал:

- Нам надо больше тел.

"Телами" были люди, любой персонал - от уборщиков до учёных. Льюк требовал учёных.

Я почувствовал себя лучше, услышав его прежний грубый тон, пока не заметил выражение лица Норы. На первый взгляд она выглядела, конечно, не слишком весёлой, но спокойной; неизменное нежное выражение, которое можно увидеть у многих жен у постели больного мужа, но которое могло удивить, если это Нора. Но, когда Льюк накричал на меня, притворяясь прежним грубым, жизнерадостным "я", это выражение мгновенно сменилось болью.

Я шагнул в тень и увидел Уолтера. На мгновение я вспомнил его таким, каким впервые встретил в кабинете нашего колледжа, когда десять лет назад его проверяли в качестве кандидата на стипендию. Тогда он был румяным, хорошо сложенным, мускулистым, полным энергии молодым человеком - и (сейчас это казалось странным) пылким, но скромным в своем желании преуспеть. Теперь он был бледен, но не обычной бледностью, а как будто обескровлен; он исхудал так, что щеки его ввалились, а шея сморщилась; в левом углу его рта были две язвы; сквозь волосы на макушке просвечивали залысины - как при болезни.

Но эти перемены были ничтожны по сравнению с другими. Пытаясь поддержать деловую беседу, я сказал:

- Мы обсудим это, когда тебе будет удобно. Тебе дадут столько людей, сколько захочешь.

Льюк посмотрел на меня, пытаясь сфокусировать взгляд.

- Не знаю, чего хочу, - он добавил грустно и устало:
- Уладь всё с Мартином. Я совсем выпал.

Он никак не мог примириться с унынием. Казалось, это разъедало его жизнерадостную натуру, как будто высасывало его дух; ему никогда раньше не приходилось бороться с настроением, не говоря уже о том, чтобы чувствовать, что он проигрывает битву.

Он опирался на подушки; спина его обмякла. Его глаза не смотрели ни на Нору, ни на меня, ни на деревья в больничном саду.

Я сказал, слыша свой голос чересчур громким, как будто говорил с глухим:

- Скоро вернёшься. Через неделю уж выберешься.

Льюк ответил:

- Наверно, я буду совсем ни к чёрту.
- Чепуха, - сказал я.
- Опять ты об этом? - спросила Нора.
- О чём? - спросил я.
- О том, что детей не будет, - ответила Нора.

Льюк не возразил.

- Вот опять эти старые вопросы? - спросила его жена.
- Доза могла быть большой, - сказал он безучастно, как будто ему нечего было сказать.
- Я же сказала. Как только врачи скажут "да", они посмотрят. Удивлюсь, если нет.

С упрямством несчастного Люк покачал головой.

- И я уже говорила, даже если что-то... не так, во что я ни за что не поверю, это неважно, - продолжала Нора. - У нас уже есть двое. А больше мы и не хотели.

Ее голос звучал жестко, энергично, по-матерински.

Уолтер лежал тихо, его лицо так исказила боль, что на нем ничего нельзя было прочесть.

Я попытался сменить тему, но Нора знала его лучше и дольше наблюдала его. Она вдруг сказала:

- Тебя ведь не это беспокоит?

Очень слабо наклонил он голову.

- Что там?
- Да какой в этом смысл?
- Лучше скажи, - произнесла она.
- Могло быть так, - сказал он. - Что часть этого вещества осядет в костях.

Наступила тишина. Нора сказала:

- Хотела бы я сказать тебе, что это невозможно. Но никто не знает точно, никто, возможно, и не может знать.

Льюк проговорил:

- Если я и выйду из этой схватки живым, оно меня не отпустит.

Лёжа здесь, он представлял себе дальнейшие страдания, которые могли подстерегать его впереди. Нора сидела рядом с ним, спокойная и терпеливая, не говоря ни слова. Сэбридж кашлянул у стены, а затем в комнате стало так тихо, что я услышал, как снаружи чиркнула спичка. Мы все еще молчали, когда вошла миссис Дравбелл. Мартин пришел навестить доктора Льюка; в палату одновременно допускались только два человека; когда кто-то уходил, Мартин мог прийти. Нора быстро встала. Она вернется завтра, в то время как я пришел бы нескоро. Я подумал, что она, как и любой человек, наблюдающий за чужой неустранимой печалью, рада уйти.

Бросив взгляд в сторону Сэбриджа, Мартин прошел к кровати Уолтера. Когда он подошел, меня удивило - странно было впервые это заметить, - что его ноги казались больше, чем обычно. Он выглядел молодым, подтянутым и здоровым. Блестящими, жесткими глазами он внимательно изучал Льюка, но его голос был тёплым, когда он спросил:

- Как дела?
- Не особо, - ответил Льюк.
- Выглядишь лучше, чем в прежний раз.
- Хотел бы я в это верить, - сказал Уолтер.

Мартин продолжал расспрашивать о симптомах - выпадении волос, язвах, кровопотери.

- Эта (кровопотеря), возможно, уменьшилась, - сказал Уолтер.
- Это много значит, - ответил брат. - Ты так не думаешь?

Он легче переносил его болезнь, чем я; брат был готов как ругать, так и сочувствовать. Но после того, как он узнал о симптомах - он был настолько дотошен, что я страстно желал, чтобы он прекратил, - брат не смог убедить Льюка разговориться. Уолтер лежал неподвижно; понять, о чем он думал, я не мог.

Мартин бросил на меня взгляд, на этот раз неуверенный и потерянный. Он тихо сказал Льюку: "Утомили мы тебя. Перекинусь парой слов с Сэбриджем".

Уолтер не ответил, когда Мартин, и следом я, на цыпочках подошел к другой кровати.

- Я не сплю, - Сэбридж говорил презрительно и неприветливо. Мы стояли у кровати и смотрели на него сверху вниз; его здоровая кожа имела холодную бледность, и перемены не так ужасали, как у Льюка; но просвечивали залысины на голове, глаза его прикрывала пленка, наполовину непрозрачная. Когда брат спросил о нем, он сказал:

- Со мной все в порядке.

Мартин читал таблицы - показатели лейкоцитов, эритроцитов, температуры - над изголовьем кровати.

- Не обращайте на это внимания, - произнёс Собридж. - Сказал же, все в порядке.
- Цифры выглядят обнадеживающими, - заметил Мартин.
- Ему куда хуже... - Сэбридж бросил тяжелый взгляд в сторону кровати Льюка.
- Мы все равно беспокоились.
- Незачем, - Сэбридж сказал это со злостью - и внезапно, сквозь боль, под знакомой грубостью, я почувствовал его горькую гордость. Он не хотел признаваться, что болен или напуган; он слышал о страхах, которые высказал Льюк, он не мог не поделиться ими; но ни врачам, ни своим родственникам, и уж тем более своему товарищу по несчастью или нам, он не сказал бы.

Я подумал, что это была своего рода мужская гордость, которая не добавляла сочувствия; на самом деле, так он выглядел грубым и неприступным; это не было намеренно. До этого несчастного случая я мало что слышал о Сэбридже от Мартина. Никто не упоминал о расследованиях службы безопасности, которые, как я предполагал, ни к чему не привели; то немногое, что брат сказал, не было тёплым, и у постели больного Мартин оставался равнодушным. Но ему удалось сохранить то, чего Сэбридж не смог бы вынести - всю жалость в своем голосе.

Из них троих в палате, Льюк и Сэбридж были, вне всякого сравнения, самыми храбрыми людьми. Подобно многим храбрым людям, они не держали зла на робких. Но, как и многие больные люди, они завидовали. Сэбридж злился на Мартина, а также на меня за то, что я мог ходить прямо под солнцем.

Мартин чувствовал это, но не давал молчать. И он, и Сэбридж любили ботанику, и брат упомянул цветы, которые видел по дороге в больницу.

- В нижней изгороди растет камнеломка, - сказал он.
- Разве?
- Кажется, еще рано, но на цветущем каштане есть один побег.

Сэбридж разразился, медленно, методично, без истерики, но со странным безличным гневом, проклятиями цветущему каштану. Ругательства мидлендских улиц врывались в комнату, каждое слово обрушивалось на невинное дерево, "цветущий каштан". Ругань продолжалась и продолжалась. Странно, но это не звучало так, как будто Сэбридж терял голову. Это даже не звучало так, как будто он пытался сохранить свое мужество. Каким-то образом это донеслось до меня, как голос человека, проклинающего свою судьбу, обиженного, но совершенно непобежденного.

Должно быть, и Льюк так же подумал, потому что во время перерыва в бездумной ругани Сэбриджа с другой кровати донесся хриплый шепот.

- К черту цветущий каштан, - прошептал Уолтер. Каким-то образом мужество молодого человека придало ему сил.

Мы все услышали его, и вскоре голос Сэбриджа смолк; Мартин замер между кроватями. Безучастное выражение на лице Льюка сменилось болью, но в его глазах было понимание. Он говорил быстро и рационально, лежа навзничь, призывая свои мыщцы к усилию, которое они едва могли сделать, призывая волю, стоящую за его мышцами.

- Как быстро можно залить снова? - прохрипел он Мартину.

После секундного замешательства Мартин ответил хладнокровно - как будто они находились в рабочем ангаре.

- Сколько времени это займет? - спросил Льюк. - Боже милостивый, сколько?
- Новая рабочая лаборатория, - ответил Мартин. - Должна быть готова к июню.
- Слишком долго.

С кровати Сэбриджа раздался голос:

- Нельзя, чтоб мы отстали на пару лет.

Уолтер напрягся от этого усилия. Они с Мартином, с одним или двумя перебивами Сэбриджа, говорили резко и быстро, произнося такие слова, как "опасные моменты", "выдержки", "купферрон".

- По крайней мере, к концу июня мы должны начать все сначала, - сказал Льюк. Он продолжал хрипло:

- Видимо, на тебя вся надежда.

- Да, - сказал Мартин. Он изучал Льюка и Сэбриджа с холодным любопытством, которое меня раздражало; но он хотел знать, что может случиться с ним самим. Теперь, когда Льюк предпринял свое усилие, когда он призвал последний запас надежды, когда у его тела не было ничего для достижения цели, которая в тот момент всем им казалась такой же простой, как взобраться первым на вершину горы, Мартин потерял последние страхи.

Не то чтобы он испытывал большую привязанность к Льюку или был переполнен печалью за него; просто тогда никто из этих троих мужчин не интересовался другим; у них была цель, вот и все; в этом они были едины. Льюк выдохся, но, когда мы стояли над кроватью, он все еще продолжал говорить резким шепотом.

- Нам надо больше тел. Скажи им, что нам надо больше тел.