Дома моего детства

Ослепительно жёлтая степь, тишина и кивающие конские головы над перилами веранды деревянного дома. Это первый дом, который я помню. Вероятно это вообще первый дом в моей жизни. Ещё там двор с детьми и с колодцем посередине, взорвавшаяся электрическая лампочка над моей головой и отец с одеялом в руках возле загоревшейся новогодней ёлки. Вот всё, что я помню про первый дом моего детства.
Про второй я тоже помню мало. Дом был городской многоэтажный с большими окнами, и я смотрел, как внизу во дворе по утрам отец садился в автомобиль, а вечером на растянутом между столбами полотне показывали кино. Однажды привезли мультик (чёрно белый тогда,  конечно), песенку из которого помню и сейчас:
Мы едем, едем, едем
В далёкие края,
Весёлые соседи,
Хорошие друзья.
Тра-та-та, тра-та-та!
Мы везём с собой кота,
Чижика, собаку,
Кошку-забияку,
Обезьяну попугая –
Вот компания какая!...
Песенку помню потому что слышал её потом не раз, хотя мультик тот не видел больше ни разу.
Второй дом был нашим не долго, и я с родителями опять оказался в небольшом деревянном доме со ставнями и геранью в горшках на окнах. Вокруг был маленький городок на высоком берегу Волги, но мой мир  был ограничен высоким забором с большими деревянными воротами. Время от времени мы с Бабой Маней выходили по каким-нибудь мелким делам за эти ворота, и тогда мир сразу становился гораздо больше. Первое и крайне важное, что обнаруживалось, ручей, пробегавший мимо дома вниз к реке. Был он быстр и полноводен. Прямо напротив дома через ручей был перекинут небольшой мосток. Стоя на нём (с бабыманиной страховкой), так интересно было смотреть, как вода стремительно уносит вниз листья, щепки, бумажки, бутылки и разные другие интересные вещи. Но однажды ручей унес в реку плюшевого медвежонка, которого я обронил с моста. Это была ужасная трагедия. Хорошо, что медвежонка спасли рыбаки, которые рыбачили на реке в лодке (как рассказал отец, вернувший мне спасённого).  В третьем доме мы тоже задержались не на долго.
После ареста отца нам пришлось вернуться в город. Был 1937 год. Своего жилья в Сталинграде у нас не было, и нас принял родной брат мамы – дядя Митя (Дмитрий Андреевич Казаков).  Дядя Митя с женой тётей Нюрой жили в полуподвальном помещении двухэтажного дома. Первый этаж был кирпичным,  а второй деревянным. Вдоль стены, обращённой во двор, было пристроено закрытое деревянное просторное крыльцо с пологой лестницей на второй этаж. Это было местом игр зимой и в ненастье. многочисленных детей, обитавших в доме. Нас там было много, и разного возраста. И сейчас, когда вижу в памяти тот двор, заполненный галдящей, бегающей, прыгающей компанией, я не замечаю там ни одного взрослого. Компания как-то организовывалась без организатора. Не могу вспомнить, чтобы за время моего кипения в этом котле там случились серьёзные конфликты. Конфликты были, и, можно сказать, вооружённые. Конфликты происходили вне двора, во внешнем мире. Временами недружественное противостояние детского населения нашего дома и дома на противоположной стороне улицы переходило в перестрелку камешками. Впрочем, всё это было довольно безобидно, хотя и не без вероломства. В полуподвале дома было два помещения. Одно, просторное служило столярной мастерской. Дядя Митя был столяром. Здесь всегда пахло деревом, и пол был усеян свежими стружками. В глубине мастерской была дверь в комнату, где мы все и жили.  Комната была не велика, и часть её занимала дровяная печь. Два окна выходили на улицу и в них можно видеть ноги прохожих. Под каждым подоконником висела бутылка, в горлышко которой был засунут уголок тряпки, разложенной на подоконнике. Наверное так собирался конденсат со стёкол или может быть просачивавшаяся через окна дождевая вода.
Из событий, происходивших в этом доме, в памяти остался Новый Год и возвращение отца. В Новый Год (скорее всего наступал 1939) у нас была настоящая ель (хотя может быть это была и сосна) с самодельными игрушками из оклеенных раскрашенной бумагой спичечных коробков. Подарков я не помню, но они были, и было празднично. Отец  вернулся неожиданно для меня. Проснулся я вдруг, среди ночи. В комнате горел свет, и у порога в чёрном кожаном пальто стоял отец. Возвращение неожиданным было для меня, а мама была предупреждена заранее о том, что отец реабилитирован и возвращается домой. Вскоре отец устроился работать на химзавод в Бекетовку, и мы переехали жить туда. Дом в Бекетовке стал главным и последним домом моего детства.
Когда я спрошу себя, где моя малая родина, я подумаю про Бекетовку. Конечно это - здесь.  Я выйду из вагона поезда на станции Бекетовка Приволжской железной дороги и увижу за старинным зданием станции над верхушками деревьев крыши Каменных Домов. Теперь они просто каменные дома, старые рядом с соседями. Когда-то шесть домов были единственными среди редких деревянных частных строений и топких пустырей, и почтальон воспринимал адрес: «Сталинград, Бекетовка, Каменный Дом  №…, кв. № …», как естественный и точный.  Весной и в остальные сезоны, если случались сильные дожди, к Домам от станции  можно было пройти только по деревянным мосткам, высоко поднятым над землёй. Кажется, что эти дома строились на насыпях. Теперь этого не скажешь. Всё нивелировалось, и топи как-то исчезли. Вот в одном из этих Домов (если смотреть от станции – крайний правый в ряду) на четвёртом этаже завод выделил отцу квартиру. Кажется в квартире ещё до нас никто не жил. Дом был построен недавно, как и другие Каменные дома. (Шестой Дом, напротив нашего Четвёртого, ещё строился, хотя его готовые секции были уже заселённы, и он был достроен только после войны.) Наша двухкомнатная квартира была замечательной. Я и сейчас думаю, что она одна из самых удобных квартир, из тех, в которых мне приходилось бывать. Она состояла из большой (очень) комнаты, «зала», и не такой уж маленькой «маленькой» комнаты, кухни с дровяной плитой (газа ещё не было) и ванной с дровяной колонкой. И ещё – балкон. Балкон и окна жилых комнат обращены на восток в сторону железной дороги и Волги, а окна кухни и ванной смотрели на западную сторону во двор. Про жилые комнаты подробностей не расскажу, ничего особенного. Могу сказать, что ужу в гораздо позднем возрасте, когда мы с мамой остались вдвоём и раз в неделю я должен был мыть дома полы, меня стал раздражать размер нашей жилплощади. Зал был действительно большим (я думаю метров 25 квадратных, не меньше) и всегда полупустым. Мебель состояла из платяного шкафа, родительской кровати с шариками на железных грядушках, обеденного стола, небольшого письменного стола отца, диван, этажерка с книгами и трюмо. Перед войной своего куплено не было ничего, и всё, включая стулья, было выдано отцу комендантом домов.  Во время эвакуации вся эта мебель кроме кровати, была утрачена, но в конце концов на прежнем месте появился платяной шкаф, обеденный стол, диван и вернулась после приключений кровать. Вместо письменного стола в углу комнаты вырос в большой бочке куст чайной розы, ставший терпеливым объектом моих постоянных биологических опытов. Была проблема с туалетным столиком. Как ни странно, найти большое зеркало оказалось не трудно, трудно было найти собственно столик. Вышли из положения поставив друг на друга буквой Т два ящика полевой немецкой радиостанции. Уж чего чего, а достать в 43 - 44 годах в Сталинграде трофейное снаряжения не составляло никакой проблемы. Решение оказалось удачным, и, кажется, импровизированный туалетный столик ещё стоял, когда я уехал в Москву. После эвакуации вскоре у нас появились и мягкие стулья, которые мама заказала у немцев в мебельной мастерской, заработавшей в лагере пленных. Из зала вели три двери. Одна – в прихожую, вторая – на  балкон, а третья - в  маленькую комнату. Маленькая комната также имела выход в прихожую. Впрочем два окна, которые выходили на балкон, в какой то мере тоже можно было считать дверьми, поскольку в таком качестве они   использовались часто, когда эта комната стала персонально моею. Интерьер комнаты в разное время был разным, но сколько помню всегда главным предметом был  большой железный кованный сундук. Такой в старые времена во многих домах служил для хранения сезонной одежды, редко востребуемых предметов быта  и каких то памятных и ценных семейных вещей. В войну сундук съездил с нами в эвакуацию и вернулся на своё прежнее место. Население маленькой комнаты менялось часто и радикально. В самом начале после вселения комната была спальней моей и Бабы Мани. Когда началась война, и в Бекетовке появились эвакуированные из западных областей, с нами стала жить Тётя Роза из Винницы. Потом её сменила семья Бесчастных (супруги с сыном-подростком). Супруги были друзьями юности моего отца. Они были беженцами с Донбасса. Хозяин (не могу вспомнить его имени) был непризывным инвалидом, стал работать на химзаводе и с заводом они эвакуировались. Перед самой нашей эвакуацией к нам селили военных, прошедших лечение в госпитале и ожидавших направления в часть. После возвращения в нашу квартиру из эвакуации в маленькой комнате разместились Евстратовы (семья маминой сестры тёти Лиды)), с которыми мы жили вместе, пока им не предоставили квартиру.  Их довоенное жильё сгорело во время боёв. Ещё была тётя Зоя, мамина старинная приятельница, с дочерью Юлей, которых мама пригласила жить у нас, иначе по условиям военного времени они не могли бы вернуться тогда из эвакуации, потеряв в разбитом городе и дом, и работу. И наконец демобилизованные мамина сестра Анна с мужем и сыном. И вот, когда все эти люди прошли через маленькую комнату, она стала моей.
У нашего балкона каменные перила с пузатыми каменными балясинами. Я проверял,  когда мы въезжали: моя голова между ними проходила легко. Но мои дальнейшие эксперименты пресёк комендант, который присутствовал при нашем вселение и рассказал историю про мальчика из соседнего дома, который пролез между балясинами и упал с балкона. Увидев, по-видимому, как я напрягся, он сказал, что всё кончилось, хорошо – мальчика поймали. История, скорее всего, придумана к случаю, но оказала должное действие. Впрочем, и голова моя вскоре перестала проходить между балясинами. Как часто (а может быть всегда) происходит, увеличение размера головы не значит, что в ней становится в той же мере больше ума. Увы, это было продемонстрировано на балконе разнообразными способами. На начальном этапе – обливание прохожих водой, бомбардировка картошкой, ослепление зеркальцем (лазеров не придумали ещё). Потом, в  войну, – пиротехнические развлечения с порохом, толом и патронами. Слава богу, руки не дошли до опытов минами и термитными снарядами, а у меня были приятели, которых бог не уберёг.  Моими потерями были только сожжённые чуб и брови с ресницами, и ещё  кислотная бутыль с мочёным диким тёрном, заготовленным на зиму. Бутыль, стояла на балконе и была разбита гильзой, отскочившей в результате выстрела «ванюши».  Ещё в истории балкона была первая после возвращения из эвакуации голодная зима, пережить которую помогли гуси, которых выращивал на утеплённом балконе дядя Митя (муж маминой сестры). И вспоминаю рискованные эпизоды, когда по гладильной доске, перекинутой из окна соседской квартиры на перила балкона, я пробирался домой, когда забывал ключи за захлопнувшейся входной дверью с английским замком. Про балкон кажется всё... В нашей кухне была кирпичная печь с чугунной плитой для готовки, встроенный шкаф-кладовка, стол и софа. При  этом оставалось ещё достаточно места, чтобы во время войны, когда батареи отопления почти не грели, в кухне, единственном тёплом помещении, можно было поставить на пол корыто и таз на табурет, устроив таким образом баню. Печь отапливалась дровами. Они централизовано завозились и выгружались во дворе. До войны каждая квартира имела в подвале дома помещение («сарай») для хранения дров (и не только). Во время войны в подвалах всех домов были оборудованы химубежища, и дрова приходилось держать дома. Для ежедневной готовки обычно использовалась электроплитка. Кладовка представляла собой пристроенный к внешней стене шкаф, от пола до потолка, с люком на улицу. Когда я подрос достаточно, чтобы заняться фотографией, но ещё оставался достаточно мал, чтобы поместиться в этот шкаф, кладовка служила мне фотолабораторией.  Софа в кухне была постелью Бабы Мани, которая до войны и по возвращении нашем из эвакуации жила с нами. Баба Маня была православной, но в углу кухни к стояку центрального отопления она привязала распятие, на которое и молилась. Оно было замечательно.  Крест был толстый, размером с ладонь, сделан  из полированного металла. Фигура Христа, изготовленная отдельно, очень искусно (Баба Маня говорила,  «из платины»), была, по-видимому, приварена к поверхности креста, но сымитировано крепление гвоздями.  Распятие  для бабушки было куплено мамой на распродаже, вывезенных по репарации из Германии  бытовых вещей. Ванная комната по размеру было почти такой же как кухня. Она имела такое же большое окно. В ванной была дровяная колонка для подогрева проточной воды, однако, пользовались ею редко. Перед войной не успели построить новую насосную станцию, и до четвёртых этажей в домах  магистральная вода поднималась не всегда. Летом мне приходилось часто ходить с вёдрами по воду к пристанционной водоразборной колонке или к соседям, жившим ниже этажами. Давление в водопроводе особенно падало летом, когда начинался сезон полива огородов. При большой необходимости воду в ванной подогревали с помощью электрокипятильника, чаще всего самодельного. Комната была такой большой, что в ней кроме собственно ванны  свободно размещались шкаф и скамья, и какое-то время даже трофейный мотоцикл «Харлей-Девидсон» дяди Мити.
Дом Моего Детства не кончался за порогом квартиры. Он весь был моим от крыши до подвала. Крыша становилась основным и любимым местом  моего нахождения в ясные весенние дни. До ремонта как раз над наши балконом на крыше была площадка, куда с одеялом и учебниками я забирался с утра в экзаменационную страду (в те времена экзамены сдавали часто и помногу). Здесь я был один, только солнце вверху, остальной мир отдельно, внизу и у горизонта. Это чувствовалось определённо, и тогда в этом чувстве была потребность. А на крышу я попадал с чердака через слуховое окошко. Для меня чердак долго был самым таинственным местом в доме. Полутёмный и пыльный он по началу вызывал тревожное напряжение, когда я туда попадал. Возможно это было связано с историей, когда ещё до войны отец участвовал в задержании на чердаке воров, пытавшихся ограбить квартиру в подъезде. Потом, когда по отношению к чердаку осталось одно любопытство, я обнаружил там небольшое помещение непонятного назначения. Оно не имело ни окон, ни дверей и попасть в него можно было через довольно широкую щель между потолком чердака и стенкой помещения. Когда в наше дворе настала пора командных игр, эта «комната»,  на короткое время стала штабом «отряда коммандос». В штабной комнате командос собрались после удачных рейдов на ближайшие бахчи.  (В память о том времени оставались знаки, перечёркнутая наискось стрелой буква К, вырезанные на входной двери  квартиры, в которой жил «командор» отряда, на перилах лестницы и оконной раме на  лестничной площадке между третьим и четвёртым этажами. Конечно знаки эти исчезли.). Подозреваю, что в нынешние времена и слуховые окна, и двери на чердак заперты и опечатаны, но проверить этого не могу, поскольку не могу войти в подъезд, не зная кода к замку. В те давние времена двери подъезда не запирались, и подъезд был продолжением дворовых игровых площадок. Не помню, чтобы кому-то это мешало. Было, что и взрослые пользовались для своих дел или досуга лестничными площадками. Например, любители-рыбаки выходили распутывать, а то и плести сети.
Вот таким был мой последний и главный дом моего детства.  Покидал я его дважды. Первый раз – в эвакуацию в войну (и я вспомню ещё отдельно о двух домах, приютивших нас тогда). И второй раз расстался уже окончательно, расставшись с детством.