Ее муж

        Машкин давно наблюдал за мужем хозяйки, пока тот не обратил внимания на его нездоровый интерес и с тех пор не оставлял в покое.
        Муж был странным. А Машкин еще страннее. Зато Машкин не играл ролей – помимо той, что выбрала для него Природа-мать, под руководством Господа Бога (точнее, при его решительном отказе участвовать в процессе). Машкин производил впечатление забитого невротика и аутиста (тем более прочное, что он, действительно, являлся тем, кем казался). Он пугливо шарахался от людей, когда ему не удавалось оградить себя от них. И все-таки робко тянулся к ним: в скорбной земной обители человеку не дано обойтись без себе подобных, даже если он решил держать социальную дистанцию (ближний все равно нащупает путь в его сердце). И самая паршивая овца норовит если не прибиться, то приблизиться к стаду, чтобы понаблюдать краем заплывшего бельмом глаза за этим внушительным общественным организмом со стороны. Но мужа хозяйки Машкин почти не боялся, безошибочно угадывая в ним такого же морального урода, как он сам – только наизнанку: где Машкин дичился, сторонился, чуждался и чурался, муж хорохорился, встревал, приставал и задирал. Многие полагают, что антиподов боятся и ненавидят. Вероятно, случается, и так. Но, с другой стороны, ничто не притягивается с такой страстью, как разноименные полюса.
        В связи с этой малоподходящей парой напрашивалось два вопроса, не имеющих к ней прямого отношения:
        1. Как Машкин вообще очутился в светском салоне, мужем хозяйки которого являлся объект его наблюдения?
        2. Что подвигло великолепную хозяйку салона жениться на своем муже, за которым теперь навязчиво Машкин?
        Ответить на первый вопрос просто: по всей видимости, Машкин попал в салон случайно. Возможно, его с кем-то перепутали. Или пригласили за компанию. Не исключено что из жалости. Или приятель захватил его с собой без приглашения, как ручную кладь (хотя вряд ли, потому что приятелей и, тем более, приятельниц у Машкина не было).
        А во второй раз Машкина позвали по инерции: наверное, когда составляли список посетителей для будущих рассылок, у него не нашлось смелости отказать в своем электронном адресе.
        В третий раз Машкина пригласили из любопытства: что это еще за чучело объявилось у них в доме – несуразный серый мышь? Действительно: Машкин неизменно одевался во все серое, потому что иные цвета (в любых комбинациях) могли привлечь к себе излишнее внимание.
        А потом к нему привыкли и перестали замечать. И только впоследствии выяснилось, что Машкин знает много необычных, никому не нужных, но любопытных вещей. Однажды, когда речь зашла о современной музыке (точнее, минимализме, который все никак не мог выйти из моды, хотя у него имелись для этого все данные), Машкин внезапно сообщил из угла прерывающимся от волнения фальцетом, что по его скромному мнению, вершиной музыки (в плане эмоциональной утонченности и затейливой архитектуры) стали композиции Альбана Берга, который превзошел даже своего гениального учителя Шенберга. Это произвело впечатление – в первую очередь потому, что о Шенберге никто не слышал, а те Берги, которых знали, музыки не писали. Сказав так, Машкин очень смутился и с тех пор воздерживался от комментариев. Но его слова запомнились, и Машкин стал своим – чем-то вроде элемента изысканного интерьера салона. А интерьер, действительно, впечатлял: на стенах висели картины и гобелены, преимущественно, с экзотическими восточными мотивами. И Машкин, в свою очередь, весьма походил на Будду немногословием и отказом от плотских радостей существования.
           А вот с мужем обстояло несколько сложнее. Возможно, хозяйка тоже вышла за него случайно, так сказать, по ошибке. Или же причиной стали некоторые непредвиденные (хотя и предсказуемые) обстоятельства: трансформации эфемерных и эйфорических отношений мужчины и женщины в материальное бремя потомства. Впрочем, ведь что-то побудило ее подпустить этого мужчину к себе? Неужели, только его напор? А, может, в те далекие времена великолепная хозяйка салона еще не была ни хозяйкой, ни светской, ни великолепной? Ведь счастливая (для нее и катастрофическая для мужа) идея открыть салон пришла ей в голову недавно, и с тех пор она взялась за реализацию своего амбициозного плана (и весьма преуспела в ней) с ожесточенной энергией человека, стремящегося наверстать нечто давно – и, казалось бы, навеки – упущенное.
        И теперь, когда стены салона украшали вычурные произведения искусства, а на столиках с изящно изогнутыми ножками любопытство гостей щекотали не поддающиеся описанию артефакты (загадочные вещи в себе); когда в салон стали наведываться весьма представительные гости из различных городов (включая удаленные), муж перестал вписываться в эту великосветскую обстановку. И не сказать, чтобы он не чувствовал неожиданно свалившегося ему на голову контраста между затаенной самостью и внешним антуражем, в котором ему приходилось обретаться и выживать.
        Потому что, играя роль дурачка и шута, муж хозяйки был кем угодно, но не дураком. И не только в профессиональном смысле. Хотя именно в последнем он добился внушительных успехов, которые позволили его неработающей жене потушить наскучивший домашний очаг и зажечь вместо него многоваттный артистический салон. И хотя на входе продавались билеты, после вычета гонорара выступающим, собранных средств не хватало даже для того, чтобы окупить расходы на провиант и уборку. А иногда музыкантам приходилось доплачивать из собственного кармана.
        Таким образом, муж являлся главным и единственным спонсором салона, однако никогда не козырял этой картой – по крайней мере, на людях. (А что там происходило при закрытых дверях в спальне – мне неизвестно, а Машкину – и подавно). Возможно, муж берег этот туз для экстренного случая, когда прочие средства убеждения окажутся бессильны. Или же считал недостойным мужчины попрекать женщину длинным рублем. И не столько из нравственных, как психологических соображений: этот безупречный логический аргумент мог натолкнуться на уничижительное женское презрение и только ухудшить положение мецената в семье. Так что, когда в конце вечера к нему подходили гости, чтобы поблагодарить за прием (а случалось и такое), он всячески умалял свою роль: «Это все жена! – расплывался муж в кривой гримасе. – Я что? Я тут – просто мебель...» Хотя кто видел такую мебель, которая бы ошалело носилась между гостей, чуть не сбивая их с ног? Из чего следовало, что муж хозяйки не годился даже для подсобной роли предметов обихода.
        Но ум мужа не ограничивался деловой сферой. И амплуа шута возникло не случайно: даже если оно соответствовало некоторым эксцентрическим свойствам его характера, за шутовством лежал проницательный расчет. По крайней мере, к такому выводу пришел Машкин.
        Роль шута – интереснейший исторический феномен. Так в авторитарных кругах (от зловонной тюремной камеры – до блистательного королевского двора) выживали редкие индивидуумы, не наделенные моральной доблестью и физической стойкостью, но одаренные талантом меткого слова. Они выживали, развлекая тирана, но ведь и позволяли себе облечь в юродивые наряды горькие слова правды... Однако какие из шутов правдолюбцы, и зачем им правда? Уж, не оттого ли они «рисковали» своей шкурой, переправляя контрабандный товар истины через неусыпную таможню цензуры, что угадывали в тиране мазохистскую жажду слышать нелицеприятное – но только от беспомощного и убого существа, находящегося в их полной власти. Сколько моральных выгод деспоты извлекали из этой экстернализированной совести, которую в отличие от внутренней легко было заткнуть, когда ее упреки надоедали. Да и жалкий вид шута, вероятно, доказывал им собственную правоту в беспощадном мире, где мораль имела столь непотребный, неказистый и забитый вид.
        Мысли Машкина забредали в исторические дебри в поиске аналогий, которые позволили бы ему понять характер хозяина. Но разве положение и поведение мужа имели что-нибудь общее с подвешенностью шута – цирковым номером канатоходца, чья жизнь в постоянной опасности, ибо зависит от настроения деспота и удачного подобранных эпитетов? Может, муж просто мстил жене собой – своим неуместным, несоразмерным, не вписывающимся в антураж имиджем? Среди великосветских гостей он гордо расхаживал в шортах (напоминавших пляжные трусы) и босяком (зимой – в полосатых махровых носках), всем своим видом надсмехаясь над выспренним пафосным тоном социального института, учрежденного его супругой, и портя янтарную сладость меда зигзагообразным росчерком дегтя.
        Но если муж мстил, достигало ли его возмездие цели? И почему жена не ставила его на место, но снисходительно терпела комические выходки? Только ли потому, что зависела от него финансово? Или бунт мужа оказался тщетным, и бунтарь угодил в заранее написанную для него роль «эксцентрика». А если и не предусмотренную первоначальной версией партитуры, то наскоро добавленную к ней и обогатившую симфоническую палитру. Ибо настоящий маэстро (коим, несомненно, являлась хозяйка салона) всегда сумеет расслышать контрапункт конъюнктуры и внести своевременные поправки в авторский замысел.
        Так и политическая оппозиция зачастую становится прочной опорой существующей власти: она занимает место, которому не следует пустовать, ибо когда вакансия крамолы свободна, на нее может претендовать нечто непредсказуемое и, действительно, опасное для власти. А к существующим диссидентам привыкли, как и они сами смирились со своей ролью и в глубине души больше не желают ничего менять, но только постоянно высказываться против и быть выше тех, кто молчит или поддакивает. Иногда их наказывают за дерзость, но тоже больше символически и ради успокоения их совести: чтобы «диссидентство» продолжало казаться им опасным и достойным похвал. Одним своим существованием они охраняют власть, заграждая путь молодому поколению подстрекателей беспорядка.
        Значит, заключал Машкин, снова уступая чарам обманчивых исторических параллелей, муж стал шутом не из протеста, но чтобы занять единственную нишу, в которой он мог чувствовать себя наравне с другими. Ведь если бы он попытался соответствовать великолепным гостям и друзьям жены, то, несомненно, проиграл бы им в этом рыцарском турнире. И единственным достойным выходом для него оказалось оседлать осла вместо скакуна и взять в руки веник вместо копья. В рамках навязанного ему соревнования он затеял игру по собственным правилам, в которой ему не было равных; тем более, что в амплуа паяца у него не находилось и соперников. К слову, единственный кто смог бы составить ему конкуренцию был не лишенный чудачеств Машкин. Но тот претендовал лишь на укромное место с краю, откуда можно было вести наблюдения, оставаясь незамеченным.
        Данная гипотеза понравилась Машкину, и некоторое время он считал ее доказанной. Но исподволь сплоховала и она, не сумев уместить в себе противоречивой натуры мужа. Машкин мог проявлять неадекватность в сношениях с людьми, но он тонко чувствовал их эмоции. И вот за шутовской бравадой мужа ему начал мерещиться надлом униженных и жалких героев Достоевского:
        – Горечь под нарочито слащавой миной,
        – Боль, прикрывающаяся ерничеством,
        – Огрызания забитости,
        – Крик души за комической гримасой,
        Потешная суета мужа среди гостей больше не казалась Машкину результатом стремления внести смуту в их ряды, но проекцией душевного метания и неспособности обрести статичное равновесие – когда иллюзия покоя лишь на краткий промежуток достигается благодаря беспокойному движению.
        Вероятно, муж не только страдал от несоответствия ситуации, но ревновал жену? Сколько импозантных кавалеров увивалось вокруг нее – от смазливых и ветреных артистов и музыкантов до куда более опасных режиссеров и продюсеров, умевших подчинять внешние эффекты далеко идущему замыслу.
        Дело дошло до того, что гости уже не понимали, кто являлся мужем хозяйки.
        – Это тот высокий интеллектуал с бородкой и вечной усмешкой на тонких губах? – предполагали одни.
        – Нет, что вы! Напористый лысый бизнесмен, – поправляли их другие.
        – Не говорите, о чем не знаете! – встревали третьи. – Ее муж – гитарист с длинными волосами, затянутыми сзади хвостиком. Большой талант и оригинал, который аранжировал для гитары девятую симфонию Бетховена.
        Не говоря о том (неуверенно напоминал себе Машкин), что все эти лже-мужья могли вполне являться любовниками хозяйки. Но тут Машкин испытывал тревогу, а его воображение пасовало: он был неспособен толком представить себе прозаических реалий законного брака (никогда не состояв в оном), а поэзия свободных внебрачных отношений вообще находилось за пределами его понимания.
        Но достигал ли этот задушенный и проглоченный крик своего адресата (если, конечно, его истинным предназначением не являлось оставаться гласом вопиющего в пустыне)? Кажется, жена вообще не обращала внимания на своего мужа: вокруг было столько куда более занятного и увлекательного! Машкин ждал, что достоевская сущность хозяина рано или поздно выплеснется в каком-нибудь истерическом и уродливом эксцессе. Например, он перевернет стол (хотя нет, изысканные закуски покоились на прочно вмонтированном в пол «кухонном острове» – выкорчевать такой было под силу лишь могучему индейцу из «Полета над Гнездом Кукушки»). Или залепит пощечину одному из поклонников жены, склонившемуся к ее ушку, чтобы шепнуть туда укромное словцо (непристойность?), невзирая на риск запутаться в белокурых локонах (однако поклонников было слишком много, а рук – всего две, и, как минимум, одну из них муж с большим удовольствием засунул бы себе в карман, предварительно сгруппировав пальцы в кукиш). Или, наконец, демонстративно повернется к гостям задом и оголит его – в худших традициях голливудской комедии (но согласитесь, что подобный жест гораздо более эффектен, когда отстегивается ремень и спускаются отутюженные брюки, а не сдергиваются еле держащиеся на веревочке шорты). Но ничего подобного не происходило: должно быть, маска слишком прочно приросла к коже. Или проницательный муж чувствовал, что акт обнажения лица (не говоря уже о заде) явится своего рода антиклимаксом (гораздо таинственнее оставаться в камуфляже, чтобы зрители гадали, что под ним находится) и неизбежно разочарует, а прямое высказывание лишит его действенного оружия недоказанности. А, может, он окончательно привык к маске и забыл о ее существовании: камуфляж стал внутренним, и муж больше не снимал его даже наедине с собой перед сном (когда и самые отъявленные кокетки смывают макияж, чтобы дать коже вздохнуть).
        Похоже, выбирая из этих гипотез «правильную» и тщетно расставляя ускользающие точки над непоседливыми «I» в наперсточной игре идентификации загадочного характера, Машкин потерял бдительность и перешел границы приличия в наблюдениях за хозяином (также забыв о своей безопасности, которая была для него несравненно важнее). Потому что хозяин заметил нездоровый интерес к своей персоне и приблизил Машкина к себе...
        Легкая жизнь Машкина, в тени не касавшихся его событий, закончилась: он попал на крючок. Теперь хозяин прицельно выискивал его в гуще гостей и втягивал в тягостное для невротика общение. Машкину приходилось отдуваться и расхлебываться неведомо за что. Ведь он не бросал ни двусмысленных взглядов, ни пламенных взоров на хозяйку салона и, тем более, не флиртовал с ней. Не унижал хозяина вежливой снисходительностью. А его таланты были столь же скромны, как и манера одеваться. Но, очевидно, напоминающее агнца существо неизбежно становится козлом отпущения – особенно у более сильного, кто долгие годы вынужденно исполнял не свойственную себе роль.
        Не успевал Машкин переступить порог, как муж бросался к нему с победным кличем приветствия, будто только и ждал появления злосчастного гостя. Хозяин взял себе в привычку нарочито коверкать его имя:
        – А, друг Мушкин! – истошно вопил он, – Добро пожаловать в наш скорбный чертог!
        Или, затейливо и витиевато:
        – Никак, князь Мышкин собственной персоной? Славный предводитель идиотов снизошел посетить сие сборище дураков. Ваш верный вассал приветствует Вас!
        И, самое ужасное, в результате этих криков, на Машкина обращали внимание решительно все гости, а некоторые даже пытались выяснить подробности о его персоне (которые начисто отсутствовали). Дабы избежать ослепительного света софитов, теперь Машкин приходил в гости одним из первых, чтобы хозяин успевал удовлетворить к нему свой жадный интерес до прихода остальных, хотя из-за этого Машкину приходилось дольше общаться с ним наедине. Казалось, муж испытывает и провоцирует гостя, подначивая его выйти из зоны комфорта. Но зачем? Лишь для того, чтобы потешиться над еще более несуразным и жалким существом? Найти сочувствие? Или, напротив, излить на него скрытую и доселе не находившую точку приложения агрессию, поставив в мучительно неловкое положение? Например, хозяин без лишних преамбул вытаскивал из кармана телефон и показывал Машкину какие-то порнографические сайты, от которых у того темнело в глазах и пересыхало во рту.
        – И как тебе нравятся эти извращенки? – слащаво щурился хозяин. – А вот эта блондиночка на мою благоверную смахивает, не находишь?
        Машкин молчал, тяжело дыша. Ему хотелось закрыть глаза, чтобы на мгновение обрести иллюзию покоя.
        – По-моему, невозможная скукотень, – приходил на выручку хозяин. – Боже, какая тоска: вот так эти ****и сутки напролет сидят в своих чат-румах – охаю и ахают.
        Тактика заблаговременно обезвредить мужа, дав ему возможность наобщаться и пресытиться, работала с перебоями. На некоторое время хозяин отставал, но потом начинал скучать по Машкину и снова отыскивал его в столпотворении культурного мероприятия.
        Ингода муж входил с Машкиным в еще более плотный контакт. С криком «Нет, ну каков был Шуберт!» он мог с размаху засадить гостю кулаком в плечо. Скорбно потирая ушибленное место Машкин недоумевал: почему именно Шуберт, если в программе также прозвучали Скрябин и Рахманинов, исполненные не менее блистательно? Уж, не оттого ли, что венский вундеркинд досрочно умер от сифилиса? Но ведь Машкин не подстрекал композитора посещать дома терпимости! И зачем за Шуберта бить, если его композиции были такими нежными и трепетными?
        Или, как только Машкин накидывал пальто, чтобы немного в уединении постоять на крыльце, где не было риска столкнуться со столь пламенными поклонниками Шуберта, муж успевал перехватить его и, прочно схватив за лацканы пальто (чтобы не убежал или ради пущего интима?), принимался что-то увлеченно рассказывать, обдавая жарким дыханием и брызгами слюны. Машкин переминался с ноги на ногу и страдал. Он был суеверным невротиком с гипертрофированной брезгливостью. Оставленный, наконец, в покое, он долго рассматривал пострадавшие лацканы: уж, не остались ли на них сальные пятна от рук хозяина, которыми тот периодически хватал со стола жирные куски мяса. Дома Машкин долго оттирал воротник от невидимых следов нежеланного прикосновения щедро смоченным бумажным полотенцем, пока шерсть не стала походить на волосяное покрытие драного кота.
        Машкин продолжал недоумевать по поводу истинных причин внимания хозяина. И не находил удовлетворительных объяснений. Так и компьютер можно вывести из строя, если задать ему неразрешимую задачу – что уж там говорить об уязвимом и несовершенном человеческом рассудке. Иногда в своих предположениях Машкина доходил до откровенного абсурда: уж, не ревновал ли хозяин к нему свою жену? Что если в результате некого нарочитого извращения здравого смысла и аберрации естественной потребности к размножению, жена умудрилась полюбить Машкина, вопреки своим великолепным поклонникам – возможно, как раз, потому что он выглядел принципиально иным на их гомогенном фоне. Нет, жена вообще не смотрела в сторону Машкина и не обменивалась с ним ни единым словом, если не считать «привет» и «пока» (встречи и прощания соответственно). Значит, в лице Машкина муж, действительно, обрел еще более жалкое, чем он сам, существо и отыгрывался на нем за свои унижения. Или нашел себе собрата по несчастью (неприспособленности к опасному ландшафту светского общества) и развил к нему искреннюю симпатию, которую выражал столь угловатым и клоунским способом.
        А потом Машкин устал задаваться вопросами, ответы на которые – равно неверные и правильные – не имели значения в общем замысле и воплощении Создания. А еще больше его издергали непрошеные знаки внимания. И тогда он вовсе перестал посещать светский салон, что являлось закономерным итогом и, следовательно, не могло вызывать ни удивления, ни сожалений у хозяев, гостей и самого Машкина: он попал туда совершенно случайно и выбыл согласно неуклонной логике личного предопределения, входившего вразрез с конъюнктурой. И вскоре о нем забыли. Даже муж, вероятно, вспоминавший о Машкине дольше прочих, исподволь перестал думать о нем.

        Февраль 2023 г.