Аз есмь... - об Александре Шайкине, филологе

               
                «АЗ ЕСМЬ...»
                об Александре Шайкине, филологе

Это были дни во всех отношениях беззаботные и прекрасные. Что бы там ни было.  Это было такое время для нас. (Но мы этого ещё не понимали.)
Просто - мы были молоды.
Мы были молоды и много дурачились. Так, по хорошему.
Так, забавляясь случившейся, выпавшей нам ситуацией, мы познакомились с Сашей Шайкиным. 
Страшно сказать, уже почти полвека назад, в Алма-Ате, в доме у Володи Дмитриева , на одном из очередных, тогда их было много, застолий.
Володя на то время работал инструктором в ЦК ЛКСМ Казахстана. Саша преподавал в КазПИ
– А вы кто? – спросил я Шайкина, когда мы вышли покурить на кухню. Шайкин был человеком мягким и деликатным, но через эту деликатность  немало тех, кто обломал на нём себе зубы.
– То есть как кто? – счёл нужным уточнить он. 
– Ну, по специальности...
И тут он меня огорошил…
Престрого глянув на меня, но не без лукавства в глубине глаз, ответил мне следующим образом:
- Я – бабелист, - сказал. 
Хм…
– По бабам, что ли, спец? – не сразу сообразил я. К тому же, выпив, я обязательно задирался. 
– Просто читаю курс лекций по писателю Бабелю... Спецкурс... А вообще сейчас у меня лекции по Достоевскому...
Сердце у меня ёкнуло. Я любил Достоевского. Я обжёг себе крылья в молодости Достоевским. Мы курили на кухне. Володя стоял третий. Глаза у него тотчас загорелись.
– Рекомендую вам, Сан Саныч, – обратился он к Шайкину, – Анатолия Яковлевича, молодого прозаика... – и добавил:
– Кстати, специалист по Достоевскому. Может заменить на случай. Безумно интересно читает...
Дмитриев был хорошим педагогом и психологом, он рассчитывал все ходы наперёд.
– Хоть сейчас, – вызывающе сказал я. Я ненавидел филологов. Я считал их паразитами на теле литературы. Но сам-то я в жизни никогда ничего не читал.
- Можете с утра и приступить, - услышал я тут от Сан Саныча. – Мне как раз с утра не помешает некоторый передых…
Я глотнул воздуха…
Чё-т дышать сделалось нечем. «Чё он сдурел, что ли,  этот профессор?»
Увы, лицо профессора оставалось невозмутимым.
– Замётано… - подбил бабки инструктор ЦК ЛКСМ товарищ Дмитриев. – С утра, Толя, и прочтешь... за Сашу...  – Дмитриев умел говорить как-то так просто и необидно, непререкаемо. От¬казать им было невозможно. Вопрос оказался решённым. – Покажешь им, Толя, кузькину мать! – закончил Дмитриев.
Утром, на похмельную голову, проклиная всё на свете, я стоял пе¬ред аудиторией. Меня хватило на 35 минут.
Далее, подхватив, продолжил Саша, причём, таким образом, как если бы так и было задумано. 
– Ну как, Толя? – ухмыляясь, приветствовал меня Володя после лекции.
Я стал объяснять, что если бы я читал так, как Шайкин, – (Саша мило подзаикивался, и через слово-другое обязательно произносил «асмь»: "Так, значит, перед вами выступил, асмь, писатель Загородний, асмь, Анатолий, асмь, Яковлевич..."), – если бы я так читал, объяснял я, я бы мог читать целые сутки, нет, двое, трое суток...
– Правильно, Толя! Все лекторы такие зануды... А Сан Саныч –  первый!
Я великодушно согласился. Но я все понял...
Играючи, ребята посадили меня в лужу…
Но ведь красиво и, прямо скажем, необычайным пируэтом. Я оценил…

Вообще же говоря, это были те самые застойные годы с их закостеневшей в омертвевших догмах системой, когда  партия и номенклатура пытались как-то реанимировать уже издыхающий организм, а по сути труп этой самой системы. 
Это было время агонии советского государства.
Но немногие это понимали.
Не многие прозревали и понимали, что это смрадный дух…
И что это дух заразный…

Как бы покороче сказать. Это началось сразу по смерти Сталина. Партия, если говорить по существу, собственно советская номенклатура (синоним мировой бюрократии) без сдерживающего её окорота по факту немедленно и окончательно (прежде это случалось приступами) обуржуазилась. По факту  она владела богатствами страны. Но всё ещё не могла их передавать по наследству. То есть как то же дворянство своим отпрыскам – титулы, звания, должности, собственно власть и материальные ценности (те же госдачи  и разного рода институты, формально принадлежавшие государству).
Вот эта тайная мысль об узаконении принципа наследственности полвека снедала советскую бюрократию, ну и, считай, партию.
По сути это было предательство. Предательство тех идеалов, которыми худо-бедно ещё скреплялся народ и на которых стояло ещё государство.
Продаваясь золотому тельцу и сама себя пугаясь, но  не находя ещё соответствующих  своему предательству для облагораживания этого предательства форм,  партийная верхушка продолжала изливать на народ закосневшие  и фальшивые лозунги о чести, достоинстве, служении Отечеству и партии, и прочая, прочая…
Партия буквально изолгалась,  убеждая самоё себя (на бесчисленных своих собраниях)  и народ (в СМИ, по ТВ, непосредственно в коллективах при отчётах и подведении разного рода итогов) в преданности своим идеалам,  в благополучии, в мощи и силе державы.
Ложь сделалась тотальной и невыносимой.
Теперь уже именно ложь  сделалась тем единственным и основополагающим принципом, на котором ещё могло держаться и покамест держалось государство.
Советское пропагандистское покрывало – это покрывало, брошенное на лицо  мифической богини Изиды. За ним же, как известно, нет ничего. Там, за покрывалом  – пустота. И никакой тайны.
В 91 году у элиты получилось кувыркнуться через голову и сменить один режим на другой, не меняя его уже установившейся по факту сути.
Просто – переменили  одеяния. 
И вот же… На диво остались все те же лозунги, всё те же призывы… Но с другой – вот где и  в чём  истинное иезуитство - потребительской и скопидомской подкладкой, преподносимой как дарование людям свободы.  На деле это означало дикий капитализм, звериное общество. В существе своём оно и сейчас таким остаётся.
Мы и сейчас продолжаем жить в стране лицемерия, лжи и обмана. Если говорить по высшему счёту. По существу ничего не изменилось.
Нас наши «элиты» просто в очередной раз обманули, обвели вокруг пальца и, присвоив себе страну, кинули.
Наше оружие, которое мы выковали,  наши «Цирконы и «Буревестники»,  это для них, а не для нас. Защищать их яхты и в подвалах у них их золотые слитки. Для нас – охранять наши могилы и пепелища.
В  20-м году мы вышли на второе место в мире по смертности. В 21-м, судя по катастрофической убыли населения, мы утвердились на первом.
Этот велеречивый список наших «достижений и побед» можно длить долго, если не бесконечно. 
Но мы по-прежнему живём в «лучшем из наилучших миров», как убеждает нас наша пропаганда.
Наша пропаганда и наше  государство живут по принципу (как встарь,  так и теперь) – «плюй (народу)  в глаза – всё (для него будет) божья роса».

А теперь я возвращаюсь  к началу этой несколько затянувшейся эпитафии…
 
Нет, не много было тех, кто рано прозрели…
И единицы тех, кто знал, что это надолго…
Кто мерил историю не мгновениями…
Революции и смены укладов, извините за тавтологию, не укладываются в календарные дни, которыми они отмечаются, но длятся годами, десятилетиями, а то и веками…  Даже и сейчас. Даже несмотря на убыстрение истории…
Нам ещё долго преодолевать наши иллюзии…
Володя Дмитриев  по своей близости к уже тогда прогнившему комсомолу, Саша по встроенности в систему преподавания, бывшую насквозь идеологической, также изнутри и в числе первых и также насквозь и, может, даже в неизмеримую глубину проглядывал эту систему.
У них уже тогда не существовало иллюзий.
Как это ни удивительно. А ведь это был только конец семидесятых.
Володя уже тогда готовился к отъезду в Москву, в Россию, предсказывая распад империи, изгнание и миграцию русских в метрополию в виду поднимавшего голову националистического движения в республиках.
Саша шёл своим путем.
И оба уже жили и умели так жить,  как если бы вне догм, вне условностей и регламентаций, обретая внутреннюю (в себе) свободу, а с нею независимость. Эта независимость, она чувствуется со стороны. Как некая неподкупность. Как сила, которую не стоит, ибо бессмысленно, трогать. Вот почему их и не трогали. Отсюда и история с моей «лекцией».
Вообще они жили так, как если бы время обходило их стороною,  или они его…   Может быть, они и вовсе не нуждались в нём, ибо слишком хорошо знали, что есть – вечность.
Это ключевое понятие.
Володя – удар судьбы – был сбит на взлете (автомобильная катастрофа, уже в Москве) со всеми своими не спевшимися песнями и художественными тончайшими по стилистке творениями. Саша до конца исполнил своё предназначение как тип самодостаточного ученого и вне (выпавшего на его жизнь) времени.   
Начав однажды своё дело, Саша делал его с невозмутимостью, с  отстраненностью от мира сего,  обретя в своём делании некую внутреннюю  же незыблемость и размеренность хронотопа, стягивающего на себя не отдельное,  но целое и  всё время… Может быть, растворяясь в нём…
Можно сказать и так, он нашёл спасение в глубине веков.
В 2019 году помимо ряда книг и учебников, издававшихся  на протяжении жизни, в издательстве «Центр гуманитарных инициатив», М, СПб, в серии «СИРИНЪ ГОЛОСА ДРЕВНЕРУССКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ»  вышел капитальный труд Александра Шайкина «Древнерусская словесность XI – XII вв.».
Насколько я могу судить, в нём исследуются, в частности, архетипические  символы и образы таких  универсальных понятий, как дух, душа, сердце, ум, тело, плоть в первоначальный древнерусский летописный и агиографический (читай, святой) период письменной их фиксации на Руси. Как они были и воспринимались тысячу лет назад! В ощущении споведателей. То есть  исследуются те духовные категории, значение их и содержание, которыми по существу становилась, взрастала и строилась русская цивилизация. И благодаря которым она простояла тысячу лет, будем надеяться что не первую тысячу.
Здесь Александр Шайкин выступает как реставратор, охранитель и по факту как душеспаситель русской цивилизации.
Очевидно, - и логически, и сердечно, и как угодно, - что без  обращения к этим русским изначальным духовным смыслам (я бы так сказал, кирпичам), всё строение  и в самом деле может рухнуть. Ибо не долго стоять крыше с замысловатыми коньками, если подточен и изъязвлён духовный фундамент.
Александр Шайкин знал, что делал.
Труд его - это своеобразное заповедание всем нам.
                ====== 

В Азии, высоко в горах Заилийского Алатау  над Алма-Атой, рыжики совсем не те, что в России.
В России, особенно в  сентябре, когда воздух уже процежен прохладой,  рыжики отдают – конечно, не то что смолистым там духом, но, верно, тем же, только необычайно тонким и неизъяснимым, тут самое точное слово – ароматом.  Тем тонким настоем сухой хвои, из которой они лезут,  и тем, что стекает вниз с длинных  и горьких сосновых иголок и с молодых шишек.  Осенью рыжики чистые и без крапинки. Раздвинешь густую траву, в которой они прячутся от сглаза, и весь так и замрёшь. Стоят как золотые червонцы. Что покрупнее, как екатерининские медные пятаки. Прямо с печатного двора. Пялятся в тебя. Ну, режь!  Хрупкие, на сковородке они твердеют и, вот диво,  делаются с карамелевым запахом. Ну чисто конфеты. При сухом посоле под гнётом с выпущенным из себя смородиновым (по цвету) или чёрной бузины лесным благоуханным соком. Открываешь посудину, и будто вернулся  в лес.  Но, конечно, лучше всего, обнаружив в лесу, стоять над ними и не трогать их. Столько прелести в этих оранжевых шляпках. Чуть выпуклые, с концентрическими, как кольца на срезе дерева,  но проведенными словно циркулем, с притемнёнными до кирпично-гранатового цвета кругами и лёгким промежуточным  светом между ними, они изумляют глаз  безупречной, больше того,  цветоносной  формой.
Есть, есть в рыжиках что-то солярное. Что-то от  солнечного диска, но  не в жаркий полдневный, а в предзакатный или предутренний ранний час подъёма над землёю розового, случается, оранжевого да ещё с камедью, светила, совсем как у рыжиков, нечто от тех самых древнерусских знаков и символов, среди которых, в силу своей профессии как раз и вращался, гм, товарищ Шайкин. Как профессор древнерусской словесности. 
Ничего не бывает случайно.

Там, в Заилийском Алатау,  правда,  рыжики были, увы, как разбившиеся на сковородке желтки и такого же яичного цвета.
Мы со Светой, моей женой, забирались всё выше в горы в поисках тех, что поцелее и сохранней.
Спустившись с очередной горы в очередную впадину, под корни громадных тяньшанских голубых елей, мы, похоже, несколько подзаблудились, подзаплутались  среди этих галактических (до полусотни метров росту) елей, между хвощей и ископаемых папоротников. 
Как бы совсем не затеряться…
«Эге-гей! Загородние!..»   
Мы едва различили высоко над нами еще две застрявшие  у черта на куличках фигурки. Мы их признали по голосу. Это были Саша с Натальей… 
А говорят, что нет провидения…
Саша с Натальей вывели нас из ущелья…
Ну и далее следом (это были девяностые годы) завели нас – в самый Орёл. Так мы оказались в России. Благодаря Саше с Натальей, ну и, конечно, рыжикам.   И уж точно, что в качестве провидения тут выступило семейство Шайкиных. На то время они уже готовились к переезду в Россию. И уже выбрали место для откочёвки. При переезде мы во всём положились на Сашу. У Саши же с Натальей в доме, перебравшись в Орёл, мы нашли приют, пока не обзавелись собственной квартирой.

Первые годы по переезду я нередко чаёвничал у Шайкиных.
Наезжал же к Саше я не просто так.
Я впал в искушение Россией…
Я был заворожён Россией.
Во всех отношениях и смыслах.
Это было время, когда я исследовал Россию как бы ещё впотьмах и на ощупь, через созерцание и обоняние…
Мне недоставало смыслов…   И глубины. Постижения её во всём её  невообразимом объёме и царственном блеске.
Постижение это в свою очередь вынуждало к пересмотру как чисто житейских воззрений и позиций, так и вообще к обращению с определенной при этом и необходимой  корректировкой к метафизическим и, в частности, к тем самым проклятым и вечным вопросам, которые  и во всю жизнь тревожат нас и не дают нам покоя – о смысле жизни, добре и зле, о смерти и о бессмертии…
А тут такой магнит, как Россия, которым смещались и перенаправлялись все мыслимые координаты и ориентиры к некоему новому, скажем так и во всяком случае для меня, некоему метацентру (или дискурсу)… 
В лице Саши я обрёл своего рода шерпу или проводника по геомагнитным,  магматическим и духоносным пластам России.
И суть заключалась даже не в безусловной учености Саши  как исследователя древнерусской словесности - что ученость, что то же писательство есть ничто, если исследуемое (в данном случае) или употребляемое при письме слово  не пропущено через себя и через то не обагрено и не одушевленно и, наконец, не воскрешено собственной и живой твоей человеческой кровью, метафорически говоря. 
Александр же Шайкин, если просто говорить, жил и дышал этим самым словом.
И знал ему цену.
И вот же она его цена…
«Всё чрез Него начало быть, - сказано в Евангелии от Иоанна, - и без Него ничто не начало быть, что начало быть». 
Ибо «слово – это Бог», записано Николаем Гумилёвым. И потому оно  –  осияно.
Так, сдаётся мне, что и Саша был как бы всегда и внутренне осиян неким не проговариваемым высшим предначертанным ему и, сдаётся мне,  провиденциальным смыслом…   
Я разговаривал с ним, так всегда как-то получалось, как с человеком,  за которым и впрямь стоит некая тайна.
 Это, может быть,  был единственный человек в моей жизни, к ответам которого я более, чем прислушивался… Я полагался на них. Это был, может быть, единственный человек, с которым я никогда не спорил. Я просто вслушивался в него.
Мне уже трудно привести что-то конкретное из наших бесед.
Но я хорошо помню, я уходил от Саши собранным для работы, всегда успокоенным и умиротворенным.
При том, что Саша не был особенно многословен.
Он мне таким и запомнился.
Как стоик и как мудрец.
Как некий, в каком-то смысле, блаженный, ну что тут скажешь,  человек, который, ничтоже сумняшеся, взвалил на себя труд по удержанию и обуздыванию русской цивилизационной энтропии, по собиранию и стягиванию русской цивилизации назад в то некогда огненное и святое ядро, которым удерживалась и которым приумножалась русская цивилизация со всем её великим и неохватным пространством, со всей её умонепостигаемой русской духовностью. 
Такая работа не может быть уделом слабой личности. Но силы они не сами по себе. Они даются тем, кто обусловлен целью… Вот стержень…
За кафедрой в студенческой аудитории, в кругу друзей за отвлеченным разговором,  просто за обычным застольем Саша как правило и как бы по умолчанию всегда оставался неким центром,  с подразумеваемым именно к нему обращением…
Для меня безусловно. Он и сам был призван и причащён к лику тех  самых споведателей,  к племени и к слову которых мы не устаем и сейчас  обращаться…  И даже не имеем права не обращаться.
У русских же  летописцев и земля проступает как живой и животворящий, сознающий себя и путеводный знак и символ.
И так иногда,  и даже нередко мне чудится  это его,  оттуда, из обретенной им уже навсегда вечности, как Саша откликается: «Асмь…»
По-старославянски или в свободном переводе, как я понимаю, это значит:
«Аз есмь…»

Орёл, октябрь, 2021 г.                Анатолий  Загородний,
                лауреат премии Бунина