Бабушка. Овсянка

ИСТОКИ

Мои воспоминания об Овсянке неразрывно связаны с бабушкой со стороны матери — Киселёвой Анной Михайловной. Родилась она 6 февраля 1922 года в селе Дивеево-Усад Починковского района Горьковской области в семье Стешиных Михаила Федоровича и Ольги Ивановны.

Бабушка часто рассказывала о своей жизни в Дивеево-Усаде. Одно из самых сильных впечатлений раннего детства — удар, полученный от домашней кобылы Малинки. Тогда бабушке было четыре или пять лет. Ей захотелось выдернуть волосок из лошадиного хвоста. Кобыла, недолго думая, лягнула любопытную девочку, и матери пришлось нести ее куда-то далеко к доктору.

Детство прошло в постоянном вынянчивании младших братьев и сестер — всех детей в семье было двенадцать (самая старшая, Анастасия, родилась в 1914 году). Кроме того, в большом крепком хозяйстве все время находились какие-нибудь дела.

Бабушкин отец окончил на «отлично» церковно-приходскую школу. Стал хорошим столяром, всегда трудился не покладая рук. Инструменты носил в фартуке, а по праздникам из него же выкладывал на стол гостинцы для детей. Ребятишек своих очень любил, никогда не ругал. Дочка Нюра (моя бабушка) часто ему «ломала пальчики» (делала небольшой массаж ног, покачивая пальцы из стороны в сторону, до легкого хруста), а вообще была озорница: то ночью всем волосы спутает, то пряжу распустит. Все думают, что это домовой шутит, а отец Михаил Федорович только скажет: «Да, это, поди, Нюрка балует». Умер он 8 июня 1954 года в возрасте 62 лет — от сердечного приступа, за работой, не выпуская из рук топорика, которым тесал бревно.

Бабушка вспоминала, что обедать за большой длинный стол вся семья садилась одновременно. Если подавали мясной суп, то, чтобы никто не остался обделенным, придерживались такого порядка: сначала хлебали только бульон с разварившимися овощами, а потом, когда отец давал сигнал — легонько ударял ложкой по краю миски — начинали «тащить» мясо. Если вдруг кто-то брал кусок вне очереди, дедушка облизывал ложку и стукал нарушителя по лбу. 

О старшем поколении бабушка говорила мало. Запомнилось только, что обеих ее бабушек звали Марьями. Родители матери — Кечкины Иван и Марья —  жили в Дивеево-Усаде, были богатыми крестьянами. Во времена коллективизации их раскулачили и сослали в Сибирь. Там они ютились в бараках, еду варили на костре, обедали на улице. В той местности водилось много ужей: играют, бывало, дети возле домов, и вдруг видят: рядом змея ползёт... Когда бабушка Марья вернулась домой, ее, когда-то крупную женщину, было трудно узнать: на исхудалых руках кожа висела складками, на ступнях — слезала чулком. Свой век она доживала у дочери Веры в Дивеево-Усаде.
 
Бабушка не раз вспоминала своего дядю — Кечкина Григория Ивановича, ставшего ярым сторонником советской власти и в годы раскулачивания посадившего в тюрьму кого-то из родни. Часто рассказывала о необычных способностях к учебе своего брата Петра: «Прочитает, бывало, один раз — и ходит по избе, рассказывает вслух урок». — Мать скажет: «Прочитай хоть еще раз, подучи». А Петр говорит, что не нужно, и так, мол, всё запомнил. А вот младшим Лидии и Николаю учеба давалась с трудом. Лида была плаксой, чуть что — в слезы; семилетнюю школу она заканчивала в Никитине, за семь километров от Усада.

Бабушка проучилась всего четыре класса, но школьные годы запомнила очень хорошо и всегда с добротой отзывалась о своих учителях. Любила рассказывать, как они, ребятишки, брали из шкафа пустые бутылки из-под вина (емкости опорожняли сами учителя), шли в продовольственную лавку и сдавали. За стеклотару часто выручали всего полкопейки, но и на эти деньги покупали мелкой разноцветной карамели — ландринок — причем столько, что хватало всем. 

С тех давних школьных времен бабушка помнила падежи русского языка и могла перечислить их в любой момент. Особенно прочно в ее памяти закрепилось стихотворение «Ах, попалась, птичка, стой». Построено оно в форме диалога между детьми и пойманной ими птичкой. Бедняжка просится, чтобы ребята отпустили ее на волю, но те не соглашаются, предлагая различные альтернативы свободе. Это стихотворение бабушка часто читала наизусть, поэтому я его запомнил:

— Ах, попалась, птичка, стой!
Не уйдешь из сети;
Не расстанемся с тобой
Ни за что на свете!

— Ах, зачем, зачем я вам,
Миленькие дети!
Отпустите полетать,
Развяжите сети!

— Нет, не пустим, птичка, стой!
Оставайся с нами:
Мы дадим тебе конфет
И чаю с сухарями...

— Я конфеты не люблю
И чай не уважаю,
А в поле мошек я ловлю
Да зернышки сбираю.

Авторство этого стихотворения приписывают двум поэтам: Августе Андреевне Пчельниковой (1830 — 1891) и Александру Устиновичу Порецкому (1819 – 1879), также печатавшемуся под псевдонимом А. Пчельниковой.

Привожу оставшуюся часть стихотворения, которую бабушка не рассказывала:

— Там замерзнешь ты зимой
Где-нибудь на ветке;
А у нас-то! В золотой
Ты жила бы клетке!

— О! Не бойтесь: в теплый край
Улечу зимою.
А в неволе — светлый рай
Будет мне тюрьмою.

— Птичка, птичка! Как любить
Мы тебя бы стали!
Не позволили б грустить,
Всё б тебя ласкали.

— Верю, детки: но для нас
Вредны ваши ласки:
С них закрыла бы как раз
Я навеки глазки.

— Правда, правда! Птичка, ты
Не снесешь неволи...
Ну, так бог с тобой — лети
И живи на воле!

В молодости бабушка любила читать художественную литературу. Часто вспоминала роман С.П. Злобина «Салават Юлаев» — о башкирском национальном герое, особенно тот эпизод, где сподвижника Емельяна Пугачева везут по невыносимой жаре, а его израненная спина посыпана солью. Называла и «Анну Каренину» (в частности, сцену, где главная героиня с красным мешочком бросается под поезд), и «Девок» Николая Кочина, и многое другое. «Читаешь, бывало, на печи, — говорила бабушка, — и не заметишь, как уснешь. Проснешься, а книга на груди лежит».

В годы Великой Отечественной войны приходилось есть даже лебеду, из-за чего потом нестерпимо маялись животом. Вместо мобилизованного отца Михаила Федоровича бабушка работала заведующей колхозным складом, ездила на рытье окопов, где заболела куриной слепотой. 19 февраля 1944 года вышла замуж за Киселёва Николая Андреевича (1924 — 1963), единственного сына в семье. В то время его мать, Киселёва Евдокия Федоровна (15.06.1896 — 14.02.1976), торговала по деревням пуговицами, бывшими тогда большим дефицитом. Она-то и познакомила будущих супругов.

После женитьбы Киселёвы начали жить в Василевке вместе с родителями мужа. Через некоторое время случился большой пожар, когда сгорело сразу 7 домов. В огне погиб и дом Киселёвых. Однако вскоре удалось заново отстроиться: был возведен смежный дом, где одна половина принадлежала бабушке Анне и деду Николаю, а другая — ее свекрам. Отец деда, Киселёв Андрей Петрович, работал милиционером в Горьком. Домой приезжал редко — лишь по большим праздникам да в отпуск, поэтому Евдокия Федоровна почти всегда жила одна, занимаясь хозяйством: держала козу, сажала огород. 21 июля 1963 года Андрей Петрович скончался — ему было 67 лет.

Вскоре в браке появились сыновья, однако двое из них, причем оба — Александра, умерли во младенчестве. Сохранилась фотография: маленький мальчик, окруженный родными, лежит в небольшом гробике. 15 марта 1946 года родился сын Виктор, а 30 мая 1961-го — дочь Любовь  — моя мать.

В Василёвке бабушка прожила 40 лет. Овдовела рано, и хозяйство пришлось вести одной: держала козу, овец, куриц. Почти весь большой огород засаживала картошкой, впрочем, все остальные необходимые овощи выращивала тоже. Для заготовки дров вместе с сыном и дочерью использовала двуручную пилу. Кроме того, за огородами от прежних лет остались торфяные котлованы, с годами они заросли кустарником — и вот его-то бабушка и заготавливала. Хворост, принесенный вязанками, складывала пачками, которыми и топилась зимой. Некоторые василёвцы сжигали солому — ее было много, так как все поля кругом засевались зерновыми. Ею также кормили скот, использовали для кровли — причем за зиму крышу «раздевали» полностью, так как солому скармливали скоту.

В 1984 году бабушка переехала в Овсянку, где к тому времени уже четвертый год жила ее дочь Любовь с мужем Николаем и двумя детьми — Ольгой и Людмилой.
Бабушка всегда вспоминала свою любимую деревню, говорила, что зря перебралась на новое место, где никого не знала. Она дорожила всем, что связывало ее с Василевкой. Во время переезда шофер Николай Трушин даже удивлялся, зачем она берет с собой письма и старые школьные тетради детей — вроде бы, только место зря занимают... Но бабушка сделала так, как посчитала нужным — и сейчас пачка старых писем конца 1970-х годов лежит у меня на столе...


ДОМ № 20

Дом № 20, купленный бабушкой в Овсянке, стал для меня своим, хотя я знал, что живет она в нем относительно недавно. Кроме того, летом к соседям Левченко иногда приезжала дочь бывших хозяев этого дома — Кудряшова Валентина Александровна (28.08.1924 — 24.06.2004). Дом достался ей от родителей — Смирновых Александра Петровича и Пелагеи Феоктистовны. В.А. Кудряшова, уже довольно пожилая, ходила по улице, опираясь на свою дочку Антонину. К моменту покупки дом был совсем нестарый: об этом говорит выжженная на доске под фронтоном дата постройки — «1962».

Бабушка осталась для меня самым добрым из всех людей, которых я когда-либо видел. К ней я запросто приходил в любую минуту — рано утром или поздно вечером — и она всегда меня радостно встречала. Первый раз один, без взрослых, я пошел к ней летом 1996 года. Тогда моя мать начинала работать продавцом в хмелёвском магазине. Летом она ездила на велосипеде, а зимой ходила пешком — по дороге, которую то и дело переметало снегом. В Овсянке главную опасность для меня представляли собаки, поэтому приходилось брать палку, чтобы при случае обороняться. Ходить так, конечно, было неловко: некоторые встречные подшучивали — мол, такой молодой, а уже с палочкой. Но на это я не обращал внимания.

В бабушкиной избе слева от входа стояла железная кровать с высоким пружинным матрасом и большими, даже огромными, перьевыми подушками. Здесь мы, дети, спали, когда оставались с ночевкой. У стены — раскладной диван. В восточном углу — киот с иконами, под ним — стол с двумя стульями. Рядом — тумбочка (для хлеба и других продуктов), на ней — телевизор. Треть избы занимала печь (русская совмещалась с голландкой). Возле нее — диван с высокими ножками и твердыми валиками по краям — на нем бабушка спала. За перегородкой в маленькой кухоньке на стуле — место для бачка под воду, рядом — два стола — маленький и побольше. У печки — умывальник. Вот и вся обстановка. Обедала бабушка на столе под иконами: отодвигала в сторону религиозные книги и расставляла тарелки.

На стене висели большие деревянные рамки с фотографиями под стеклом. На моей памяти карточки в них обновлялись всего два или три раза. Со старых снимков смотрели бабушкины родители, дети, внуки и правнуки, а на одном — большом — фотограф запечатлел ее саму, совсем молодую, непохожую на себя, и мужа Николая. Целая кипа фотокарточек хранилась отдельно, в столе. В основном на них отражались разные эпизоды василёвской жизни. Сохранилось несколько фотографий с родителями бабушки, а еще — большая, на толстой бумаге — с ее свекрами.

Когда мы ночевали в Овсянке, мне особенно нравилось смотреть на быстро мелькавший по стенам и потолку свет от редко проезжавших машин. Узорчатые тюлевые занавески делали его похожим на вытягивающуюся солнечную решетку. От этих огоньков в темной комнате становилось не так страшно, и вскоре я засыпал...


ХАРАКТЕР И ПОРТРЕТ

Бабушка говорила ласково, весело, складно. Сколько себя помню, я всегда был с ней очень дружен. Иногда она бывала у нас в гостях, и тогда мне не хотелось, чтобы она уходила. Бабушка охотно что-нибудь рассказывала, однако с ней можно было и просто посидеть, помолчать, и это казалось вполне естественным.
 
Если что-то не ладилось, она всегда могла утешить, успокоить, умела так обрисовать неприятную ситуацию, что будто о ней и думать-то не стоит, а уж тем более — расстраиваться.

Волосы бабушка расчесывала гребенкой, а те, что оставались на зубьях, складывала в целлофановый мешочек и при этом наказывала нам, что, когда умрет, его нужно будет положить к ней в гроб. На «том» свете, по ее словам, придется преодолевать высокую гору, а веревку для этого можно сплести из собственных волос, поэтому их и надо приготовить заранее. Помнится, потом, в похоронной суматохе, мы так и забыли положить этот пакет.

Бабушка заплетала длинную косу, а потом на затылке сворачивала ее в «коковочку» — клубок, закреплявшийся вплетенной в волосы лентой. Выше лба волосы росли очень редко: когда-то она ударилась этим местом, и теперь тот давний случай давал о себе знать. С головы платок бабушка почти не снимала: днем надевала тот, что понарядней, а на ночь повязывала белый, без рисунка. Платков у нее было много. Летом, когда мы приходили к ней на сенокос или мотыжить картошку, она обязательно всем — и матери, и сестрам — давала по платку.

На шее, на шелковой толстой нитке, бабушка носила медный крестик и овальной формы медную пластинку с отчеканенным изображением Богородицы с Иисусом. Показывала она их нечасто, и, помню, мне всегда нравилось их рассматривать. Все это осталось с ней и после смерти.

Не скажу, что к старости бабушка сильно похудела или, как говорят, «высохла». Она не была полной, но уж и не очень худой — телосложение было среднее. На лбу у нее прорезалось несколько глубоких морщин, но на лице их не было. Нос — небольшой, глаза — голубые.

...Вечером 26 августа 2006 года бабушка умерла. Помнится, я пошел на кухню и почему-то решил зайти к ней в комнату. Бабушка в последний раз с трудом вздохнула и замерла. Я подождал, но вздоха больше не было... Часы показывали без десяти шесть...

На кладбище, когда опускали гроб и начинали кидать землю, я понял, что вместе с нею было похоронено и мое детство. Через три дня я поехал учиться в Горький. Осенью мне исполнилось 18 лет... Детство закончилось навсегда.


РЕЛИГИОЗНОСТЬ

Бабушка родилась на рубеже двух эпох — дореволюционной и советской, поэтому, с одной стороны, испытала на себе влияние «воинствующего» атеизма, с другой — восприняла от матери Ольги Ивановны и двух бабушек религиозность.

Жить напротив церкви было для нее особенно приятно. Мне самому нравилось смотреть из окон на расположенный рядом полуразрушенный храм. Иногда с одноклассниками мы лазили на колокольню (проверить, а не осталось ли там колоколов?), да и в остальных частях здания пытались найти какой-нибудь зарытый клад. Впрочем, время от времени кое-что отыскивалось: дома у нас хранилось найденное у церкви распятие Христа, и еще висела старинная металлическая иконка с изображением какого-то святого. Церковь довольно сильно занимала мое детское воображение. В третьем классе, когда на уроке изобразительного искусства задали вольную тему, я нарисовал в альбоме именно ее. А летом 1997 года в бабушкином огороде на дощечке, лежащей на земле, вылепил из глины миниатюрный игрушечный храм. Он простоял несколько месяцев, зимой его засыпало снегом, и он «растаял», но в 1998-м я «восстановил» его снова.

Когда мы, внуки, оставались у бабушки ночевать, я любил наблюдать, как утром и вечером она молилась перед иконами. Бабушка низко кланялась, доставая руками до пола, хотя долго стоять ей было трудно, потому что в конце 1980-х, откапывая засыпанное снегом сено, она сломала ногу и с тех пор постоянно хромала — перелом сросся неправильно. Молилась минут по десять. Обычно в обращениях к Богу она просила здоровья и благополучия всем родным. На иконостасе лежала книжечка с записанными именами всех умерших и живых родственников.

Иконы были самые простые: в чайную, что стоит у поворота на Воскресенское (теперь это уже не чайная, а столовая — «Трактир у Светлояра»), привозили цветные, отпечатанные на простой бумаге изображения святых. Бабушка купила несколько (кажется, около десяти) таких картинок, потом куда-то их отдала, и назад ей вернули уже настоящие иконы в окладах.

Изображение каждого святого «посвящалось» кому-либо из членов нашей семьи. Мне, например, бабушка подарила икону Николая Чудотворца. Помню, как она сняла ее со стены в чулане и сказала, что отдает мне, но повесит у себя вместе с другими иконами и будет на нее молиться. Когда бабушка стала прибивать рамку, стекло треснуло. Заменить осколки было нечем, и моя икона так до сих пор и стоит с трещиной.

На иконостасе лежали и пасхальные яйца. Каждый год бабушка клала по одному яичку, и в конце 1990-х их накопилось уже больше десяти. Одно особенно привлекало мое внимание — деревянное, окрашенное в красный и синий цвет, с нарисованными на каждой половине святыми. Яичко это было размером с обычное куриное и хранилось на самой верхней полке. Возле икон стояла лампадка, горевшая по праздникам. Я всегда с интересом смотрел, как ее огонек отражался в стекле иконы. Но бабушка зажигала лампадку, только когда молилась, а потом тушила; хотя в более поздние годы она оставляла пламя и на длительное время. Я по-прежнему наблюдал за мерцающим огоньком, хотя опасался: а вдруг он переметнется на занавеску? Но бабушка, будто прочитав мои мысли, вскоре тушила фитилек.

Еще одна небольшая полочка с иконами висела на кухне. На ней стоял пузырек с лампадным маслом. Каждую весну, в вербное воскресенье, бабушка клала возле икон свежие красноватые веточки вербы с почками, покрытыми нежно-дымчатым пушком.

Бабушка знала не только молитвы, но и заговоры, и не раз «заговаривала» нам зубы или другое больное место. В пузырьке из-под лекарства у нее хранилось несколько зубов своей матери Ольги Ивановны. Считалось, что они могут служить оберегом, и моя старшая сестра однажды брала их с собой на экзамен. Бабушка берегла и скосинки — белые платочки, которые висят на углу дома сорок дней после смерти человека. Одна такая скосинка осталась после смерти бабушкиной матери Ольги Ивановны. А остальные, вероятно, принес кто-то уже из Овсянки.

Настоящей семейной реликвией было Евангелие 1914 года, доставшееся бабушке от отца. Я всегда с интересом открывал эти старые, пожелтевшие, лоснившиеся с углов страницы. Начальные листы отсутствовали: от частого употребления они изорвались, превратились в лохмотья, и бабушка просто их выдрала, поэтому первой оказалась 37-я страница. Книжные корки она оклеила светло-голубой клеенкой, а сверху нарисовала крест.

На столе также лежали Библия, Псалтирь, «Закон божий» (в пяти частях), несколько религиозных брошюр. Кроме того, новые божественные книги привозил сын Виктор, в 1990-е годы закончивший курсы проповедников и каждое воскресенье ездивший в мордовское село отправлять службу (дядя умер 31 марта 2018 года).

Еще из Василёвки были привезены тетради с переписанными молитвами. В 1970-е эти рукописные песнопения присылала семья Харитоновых из Челябинска.

Летом к бабушке приходила соседка Альбина Николаевна Мурина. Будучи очень набожным человеком, она нередко заводила беседы на религиозные темы.

Бабушка не раз читала наизусть духовные стихи, например, про Алексея, божьего человека, «Верую», «Жизнь унылая настала…», «Иисус с учениками из храма выходит». К сожалению, запомнились только два последних. Оба эти стихотворения мне удалось записать 15 октября 2005 года, когда бабушка сидела на крылечке, а я после школы пришел к ней в гости:

Христос с учениками из храма выходит
Пред крестною смертью своей.
— Исполнится скорбью прощальное слово, —
Учил он любимых друзей.
— Скажи нам, учитель, последнее слово,
Пока еще с нами живешь.
Скажи нам, учитель, когда это будет,
Когда ты судить нас придешь?
Христос им ответил печальное слово:
— Вы будьте готовы всегда.
Услышите, воины, военные слухи,
Восстанет народ на народ,
И будут болезни, и глады, и мор,
И братская кровь протечет.
Уменьшится вера, угаснет надежда,
В сердцах охладеет любовь,
И многие люди тогда соблазнятся,
Прольется безвинная кровь.
Увидите мерзость, во храме запустенье —
То знайте, что суд при дверях.
Готовьтесь, чтоб вера у вас не угасла,
Держите светильник в сердцах.
Великие скорби сольются на землю,
И страшные муки придут.
И скажем мы: «Горы, на нас упадите»,
А горы на нас не падут.
И в эту минуту искать будем смерти,
А смерть от людей убежит,
И кто находящийся в поле, на кровле,
Пускай тот домой не спешит.
Солнце померкнет, и луна не даст света,
И звёзды с небес упадут.
Воскреснут из мертвых земные народы,
Пойдут на божественный суд.
И на небе явится крест лучезарный,
Он будет, как солнце сиять,
А избранны люди сойдутся на землю
И радостно будут взирать.

Как выяснилось позже, автор этого стихотворения неизвестен: оно вошло в сборник «Слово жизни», составленный протоиереем Николаем Гурьяновым (1909 — 2002). Оказывается, здесь есть еще одна строфа:

За ними последуют толпы народа,
От края до края земли,
И вся содрогнется земная природа,
Пред страшным престолом судьи.
            
А это — второе стихотворение, которое бабушка тоже читала наизусть:
 
Жизнь унылая настала,
Лучше, братья, умереть!
Что вокруг нас происходит —
Тяжело даже смотреть.
Церкви божии закрыли
И лишили красоты.
В них все окна перебили
И с глав сбросили кресты.
Нет крещенья, погребенья,
Что же делать впереди?
Нет домашнего моленья,
Кресты не носят на груди.
Уж творца не называют
Ни в досуге, ни в словах,
Его имя призывают
Лишь в ругательских словах.
Сатане предали тело,
Оскверняются уста,
Стали люди наглы, смелы,
Хулят Господа-Христа.

Удивительная по силе религиозность сочеталась в бабушке с чертами, привнесенными советской эпохой. Так, одной из песен, которую она нередко вспоминала, был «Интернационал» — первый гимн СССР. О его существовании я узнал именно от нее. Еще мне очень нравилась песня, сочиненная на смерть В.И. Ленина (поется на мотив «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»):

Ты умер, великий, на славном посту,
Ведя на борьбу миллионы.
Ты умер, Ильич — на могилу твою
Сложили мы наши знамёна.

Ты вечно, Ильич, путеводной звездой
Горишь в пролетарской России,
Заветы твои, ты наш вождь дорогой,
Мы в сердце своем сохранили.

Позже нашелся полный вариант песни, несколько отличающийся от бабушкиного:

Ты умер сегодня на славном посту,
Ведя на борьбу миллионы,
Ты умер, Ильич, над могилой твоей
Склоняем мы наши знамена.

За годами годы идут чередой,
И, ленинским верны заветам,
С тобою, Ильич, шли в октябрьский мы бой,
С тобою пришли мы к Советам.

Ты долго, Ильич, путеводной звездой
Горел в пролетарской России;
Заветы твои, верь ты, вождь дорогой,
Мы в наших сердцах сохранили.

Кто может измерить рабочую боль,
В минуты тяжелой утраты,
Не слезы нужны нам — теснее ряды
Стальных пролетарских отрядов.

Ты умер, Ильич, но живет ВКП —
Рабочих стальная колонна,
А с ней неизменно в грядущей борьбе
Твои боевые знамена.

Ты умер сегодня на славном посту,
Ведя на борьбу миллионы,
Ты умер, Ильич, над могилой твоей,
Прощаясь, склоняем знамена.

Еще бабушка вспоминала один куплет из первомайской песенки школьных лет:

Эй, пионеры, в ряды сплотитесь,
Несите клич из края в край:
«Пришел к нам нынче красный витязь,
Рабочий праздник — красный май!».

Иногда бабушка употребляла идеологическую терминологию 1930-х годов: «шпион», «враг народа», «классовый враг», «вредительство». Эти слова сталинской эпохи применялись ею к современности, что звучало несколько забавно.

За месяц до смерти, 26 июля 2006 года, она вдруг вспомнила молитву «Верую» и попыталась ее прочитать. В тот же день проговорила еще две частушки (до этого она никогда не обращалась ни к этим, ни к другим народным «куплетам»):

Скоро вечер, скоро вечер,
Пойдем за телятами,
Полторы версты бежали
Девки за ребятами.

***
Раньше был я молод,
Эх, был я молодой,
А теперь-то стал я старый
И оброс я бородой.

Единственной молитвой, которую я выучил, будучи пятиклассником (да и то не от бабушки, а из детской библии), стала «Отче наш» в современном варианте. Помню, одноклассница из Чудова, Люба Голубева, попросила, чтобы я написал ей на листке слова этой молитвы. Тогда у меня почему-то появился неожиданный интерес ко всему, что связано с верой. Я даже отправил письмо в какую-то религиозную организацию (как теперь полагаю, — в секту), и мне под Новый 2000-й год почтальонка Н.И. Сарапина принесла посылку с несколькими брошюрками. В них предлагалось заочное обучение в теологической организации, а чтобы получать следующие книжечки, нужно было тщательно прорабатывать присылаемый материал и письменно отвечать на вопросы. Делать мне этого не хотелось, и я забросил учебу, так и не начав.

С годами я перестал категорично принимать или отвергать только религиозную или только атеистическую позицию: и в той, и в другой есть рациональные зерна, нужно только постараться найти их и правильно соотнести с самим собой.


В ГОСТЯХ У БАБУШКИ

Когда я учился в начальной школе, мне нравилось приходить к бабушке по субботам, особенно зимой, потому что в избе у нее всегда было тепло. Я любил поудобнее улечься на диване возле печки и смотреть на солнечных зайчиков, игравших на стенах и мебели. При этом по радио шла какая-то веселая детская передача, а на столе мерно тикал заводной металлический будильник. Окна замерзали, улица скрывалась за разрисованными морозом стеклами, и казалось, что этот небольшой дом, в котором топится печь и потрескивают поленья, отделен от всего остального мира. Телевизор — черно-белый «Рекорд» — бабушка включала редко, так как опасалась, что в нем что-то сломается.

В доме всегда было приготовлено что-нибудь вкусное: на плите обязательно подогревались суп и второе. Чай бабушка заваривала некрепкий, да и тот по несколько раз заново разбавляла кипятком. Особенно запомнился суп, в который одновременно добавлялись горох и грибы. Получалось очень вкусное блюдо, какого, наверное, нет ни в одном ресторанном меню. Если бабушка готовила рыбу, то никогда не скупилась на растительное масло. Минтай получался прожаренным, с хрустящей корочкой. Когда мать работала в Хмелевке, я иногда дожидался ее у бабушки, и как раз тогда и отведывал этих кушаний. Несколько раз мы приходили вместе с подружкой Таней Молодцовой — и она тоже с большим удовольствием пробовала эти нехитрые угощения.

Хлеб бабушка выпекала сама: замешивала тесто, разливала его по круглым плошкам и ставила в русскую печь. На вкус он получался кислым, но бабушке, видимо, нравился, потому что она не только продолжала его выпекать, но и непременно нахваливала.

Особо следует сказать о блинах. Во-первых, они всегда были толстые, во-вторых, пеклась у них только одна сторона. Когда один бок поджаривался, бабушка переворачивала блин на другую сторону и почти тут же снимала со сковороды. Из-за этого тесто оставалось непропеченным. Но главным для бабушки, в отличие, например, от соседки Риммы Муриной, было не полакомиться блинами, а наесться, поэтому она и делала их толстыми, «нажористыми».

Спиртное бабушка употребляла исключительно редко — только по очень большим праздникам или семейным торжествам. А если выпивала, то приговаривала: «Здравствуй, рюмочка, прощай, винцо!»

Часто на посиделки — поболтать — приходили местные бабки-пенсионерки: Тамара Иосифовна Чугина, Екатерина Васильевна Шумилова, Зоя Григорьевна Потехина, Альбина Николаевна Давыдова. Последняя, несмотря на возраст, продолжала работать медсестрой в Боковской участковой больнице. За это бабушка ее упрекала: на дежурство нужно было идти вечером, а зимой темнеет рано. Стационар располагался в лесу, и бабушка, когда видела, что Альбина Николаевна в очередной раз шла на работу, говорила осуждающе: «Вот, доходится в лес — съедят волки-то».

Иногда из Саранска приезжал сын Виктор. Случалось это довольно редко, поэтому встречи всегда бывали радостными. Помню, как 7 октября 1997 года дядя прибыл в Овсянку на желтой «Волге» вместе со знакомым священником. В тот день он заходил в школу и раздавал «Новый завет» — синие книжечки карманного формата на очень тонкой бумаге.

С сыном бабушка переписывалась регулярно. Она, как и водится, рассказывала о домашних делах, событиях, происшествиях. Оттуда тоже получала ответные весточки: обычно писал сам дядя, иногда — его дочь Татьяна или жена Екатерина.


ПОМИНОВЕНИЕ УСОПШИХ

Время от времени бабушку звали на поминки молиться по умершим. Оттуда она приносила что-нибудь вкусное, обычно — сосиску. Вообще, поминать усопших длительное время приглашали двух богомолок, мать с дочерью — Дину и Наталью Величко. Это были местные уроженки, но длительное время они жили в Омске, а потом насовсем переехали в Боковую (сейчас их дом пустует). Однажды они пришли к бабушке и принесли ей в гостинец банку скумбрии в масле, несколько шоколадных конфет «Ромашка» и что-то еще. Чтобы поддержать беседу с почти незнакомыми гостями, бабушка заговорила о том, что есть люди, которые из-за вина сбились с пути. Такими в деревне были Коля Шманалов и Саня Стёпин. Первый — ровесник моего отца, второй — лет на десять старше. Оба всегда ходили вместе и кормились за счет того, что выполняли у односельчан какую-нибудь работу (кололи дрова, чистили снег, копали грядки).

Бабушка сказала, что неплохо бы давать милостыню вот таким людям, на что богомолки почти обиделись и ответили, что если она будет отдавать всё пьяницам, то они больше никогда ей ничего не принесут, так как «продукты все свежие». Не помню, как бабушка вышла из этого неловкого положения, но богомолки к ней больше не ходили.

Что касается «подношений», то все в деревне признавали бабушку очень набожной, поэтому часто приносили что-нибудь для поминовения умерших. Никогда не забуду, как в 2001 году пришла какая-то неизвестная женщина с белыми кудрявыми волосами и подала для поминовения «рано погибшего брата Володи» очень вкусной колбасы — настолько хорошей, что такой ни до, ни после я не пробовал никогда. Потом так и не удалось выяснить, что же это была за женщина с удивительной колбасой.

Соседка Римма Мурина часто приходила с каким-нибудь лакомством — не для помина, а просто так. У Муриных каждое лето гостили внуки, поэтому для них приходилось покупать что-то получше, и соседка делилась этим с бабушкой. Однажды она принесла блинов, испеченных на сливочном масле. Они были тоненькие и очень вкусные... Бабушка никогда не пекла таких замечательных блинов.


ДОМАШНЕЕ ХОЗЯЙСТВО

Зимой бабушка пряла пряжу из шерсти овец, которых мы держали около десятка. Я любил смотреть на ее работу; также с интересом наблюдал, как она вязала варежки и носки или что-нибудь штопала.

Часто мы приносили молоко: чтобы оно дольше не скисало, бабушка кипятила его и потом понемногу пила.

На веранде и на дворе у нее висели пучки высушенных лекарственных трав: зверобоя, ромашки, чистотела, пижмы, иногда завариваемые вместо чая. Из лекарств у нее был некий чудодейственный камень — «кровавик», который нужно было замачивать в спирте, а затем вату, смоченную полученным раствором (жидкость получалась кровяного цвета, за что камень и получил свое название) прикладывать к больному или ушибленному месту. Накануне 1 сентября 1995 года сестра Ольга посадила под глазом порядочный синяк: как-то неловко наклонила тележку с травой, и железная ручка ударила ее прямо в глаз. Бабушкин камень ей, кажется, немного помог, но всё же синее место пришлось замазывать тональным кремом. От частого использования камень значительно уменьшился, хотя сначала был довольно увесистым.

Большую часть огорода занимали яблони: две или три — «сладких» и четыре — «кислых». На развесистых старых «дикарках» всегда вырастало много мелких кислых яблок розоватого и красного цвета, а на одной — желтого. Осенью они так усыпали землю, что нельзя было ступить ногой, не раздавив яблока, которое хрустело, выдавая сок. Бабушка делала из них янтарно-оранжевое варенье, причем почти всегда передерживала его на огне, и оно, превратившись в петушки, долго потом держалось на зубах.

Еще в огороде росли вишни, терновник и слива, а также красная, черная, белая смородина и крыжовник. Все самые «ходовые» овощи — картошку, лук, морковь, огурцы, помидоры — бабушка, конечно, тоже выращивала. Кроме того, возле парников в образцовом порядке содержалась настоящая клубничная плантация. Летом мы приходили с ведрами и собирали спелую ягоду, а потом приготовляли из нее варенье и компот. Иногда тут же, у бабушки, наливали в блюдо холодного коровьего молока, толкли в нем несколько ягод, добавляли сахарного песка — и ели. Это было так вкусно! Бабушка ничего не жалела для нас из своего огорода, а мы, пользуясь ее добротой, не отказывались и брали.

Как-то раз Альбина Николаевна Мурина принесла бабушке незнакомую для нас агрономическую культуру — земляную грушу, или топинамбур. Ничего в нем особенного не оказалось, но поскольку соседка придерживалась вегетарианства, он ей, видимо, очень нравился.

Кусты рябины возле дома бабушка обматывала старыми тряпками, чтобы их не глодали соседские козы и чтобы деревца не померзли зимой.

Длительное время — примерно до 1997 года — в конце огорода стояла баня, принадлежащая Давыдовым. Кудряшовы почему-то продали ее не бабушке, а Давыдовым — и они потом целых 13 лет ходили топить баню на чужой участок. Воду приходилось брать у бабушки, поэтому дядя Афоня иногда, особенно в субботу, старался чем-нибудь помочь по хозяйству. Летом, кажется, 1995-го года (потому что весной 1996-го он умер), Афанасий помог нам убрать сено, а потом попросил открыть в подполье кран, чтобы налить в баню воды.

В 2001-м в бабушкином огороде отец организовал пасеку из четырех ульев. В последующие годы количество пчелиных семей увеличивалось. Бабушка, конечно, не очень радовалась такому соседству и потому, когда отчего-нибудь уж очень сердилась на отца, обещала перевернуть все ульи.

В сенях стоял большой сундук, где хранилась не только праздничная, но и редко используемая будничная одежда. От вещей пахло нафталином, а еще там обязательно лежало душистое мыло. В начале 1990-х очень популярным стало мыло «DURU». Оно было разноцветным и упаковывалось по несколько штук в целлофановые пакеты. В сундуке хранился как раз целый пакет такого ароматного мыла: его даже жалко было начинать использовать, потому что название почти сразу смывалось, да и весь кусок кончался довольно быстро.

На каждого внука и детей еще в советское время бабушка завела сберегательные книжки. Помнится, частые разговоры о том, а сколько уже накопилось процентов, изрядно надоедали, поскольку речь шла буквально о копейках (после реформы 1991 года все накопления превратились в гроши). В 2010-е книжки наконец-то аннулировали, денег на них больше не осталось, и можно было жить спокойно.

Из ушедших атрибутов деревенского быта вспоминаются глиняные крынки (мы называли их «кринки») и плошка для вареной картошки. Они были очень удобны: молоко в них долго не скисало, а миску с горячим картофелем можно было брать голыми руками. Потом почти всю глиняную посуду бабушка кому-то отдала.

В малиновой пластмассовой корзиночке, тоже относившейся к числу семейных реликвий, хранились нитки. Когда моя мать была еще маленькой девочкой, эту корзиночку, доверху наполненную шоколадными конфетами, старший брат Виктор привез ей из Саранска. До сих пор не могу простить себе шалости: как-то раз, играя с ножницами и желая попробовать их остроту, я расстриг у корзиночки пластмассовую ручку... Бабушка тогда очень огорчилась, а разрезанные концы пришлось связать ре-зинкой...

В столе хранилась пластмассовая коробка со множеством пуговиц. Некоторые из них — одинакового цвета или размера — были нанизаны на нитку. Там же лежали и дядины запонки 1960-х годов.

Образцовым мужчиной бабушка всегда называла своего соседа Анатолия Васильевича Левченко, который, действительно, был хорошим, заботливым хозяином. Левченко держали корову, и Анатолий Васильевич запомнился мне с косой и плетенкой травы, которые он нес за плечами на загорелой спине...


КОТ И КОШКИ

Дольше всего из представителей кошачьих у бабушки жил кот Барсик. Он был, кажется, моим ровесником. Сам — коричневого цвета с черными подпалинами, а лапки белые. Моя подружка Надя Кодочигова, жившая рядом с бабушкой, ласково называла его Барсюткой. Кот мне нравился своей степенностью. Он не любил, когда его тискали или часто брали на руки. Зато к тому, кто ему приходился по душе, он сам запрыгивал на колени. Так, сохранилась фотография, сделанная 7 октября 1997 года, где на диване сидит бабушка с сыном Виктором, а на коленях у него примостился Барсик. Кот пропал зимой 1998 года. Летом, во время ремонта крыши, плотники нашли его на чердаке. Я похоронил Барсика недалеко от дома возле можжевельника.

В том же 1998 году у бабушки появилась кошка Дымка. Я взял ее у моей одноклассницы Тани Молодцовой уже с готовой кличкой — подружка придумала ее сама. Дымка была серовато-медного цвета с белым галстучком на груди. Она всегда казалась мне глуповатой. Кошка не раз котилась прямо на бабушкином диване (однажды один котенок даже затерялся в складках одеяла). Запрыгнув на диван, Дымка всегда садилась не с краешка, а ровно по центру. Могла залезть на раскаленную печную плиту или в саму топку. Кроме того, из нее постоянно текла какая-то жижа.

Когда зимой 1999 — 2002 годов бабушка жила у нас, Дымка переезжала вместе с ней и проводила время в компании с нашими кошками. В декабре 2001-го она куда-то пропала — мы думали, насовсем. Но однажды весной мать, идя на работу мимо Боковской фермы, случайно увидала Дымку среди других кошек, живущих на скотном дворе. Заведующая тетя Дуся Горчакова сначала не хотела отдавать кошку, так как подумала, что мы сначала нарочно подбросили ее туда, а теперь раскаялись и решили взять обратно, но, поворчав, все-таки разрешила забрать «пропажу». Кошка, вероятно, просто увязалась за кем-то из работников фермы, дорогу назад забыла и решила остаться на новом месте.

Дымка погибла так: в августе 2004 года соседская собака Найда ощенилась, но кутят ее сразу же утопили. Найда везде их искала. Как раз в это время у нас на сушилах окотилась Дымка. Я, как на грех, перетащил котят с сенницы вниз. Котята пищали, и собака, вероятно, подумала, что это ее щенки. Ночью она расцарапала дверь, пролезла на двор и передушила всех: и кошку, и котят. Потом мы никого не нашли, но Дымка пропала бесследно. Было ей примерно шесть лет.

Третья, и последняя, бабушкина кошка клички не имела. В сентябре 2004 года я привез ее из Семенова от своей квартирной хозяйки Зинаиды Федоровны Дворяниновой. У кошки был насыщенный каштановый окрас с белыми и вороными пятнышками, а на носу чернело большое пятно, за что бабушка называла ее черноносой. Кошка выросла совсем дикой, никогда близко не подходила. Обычно она залезала под стул и боязливо оттуда выглядывала. Меня всегда забавляла ее чрезмерная осторожность: свою голову, чтобы убедиться, не делаю ли я чего-нибудь опасного, кошка поворачивала очень медленно. Я нарочно следил за ней до тех пор, пока звериная мордочка полностью не разворачивалась в мою сторону и мы не встречались глазами. Минуту-две дикарка напряженно смотрела на меня, потом мне это надоедало, я делал какое-нибудь резкое движение, и кошка пулей вылетала из-под стула и пряталась под кровать.

Если бабушка была недовольна питомицей, она брала ее не за загривок, как берут всех кошек, а за переднюю правую или левую лапу и так несла до двери своей шаркающей походкой. Кошке было больно, но бабушка держала ее крепко, и бедному животному ничего не оставалось, как смириться и терпеть.

После смерти бабушки кошка одну зиму жила у нас, а потом куда-то убежала.


ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Овсянка конца 1990-х — начала 2000-х годов сыграла в моей жизни очень значимую роль, и произошло это во многом благодаря бабушке Анне Михайловне Киселёвой. Несмотря на трудную жизнь и повседневные заботы, она оставалась доброй и могла ободрить не только себя, но и окружающих. За эти радостные дни детства я ей очень благодарен.

Светлая ей память.



2012, февраль 2023