Жизнь По мотивам описаний явлений икон Богородицы

Жаркий глубокий лес еловый – то высоким зыбким сводом, тут тесно от валежника, мха и папоротника, то полянкой малой брусничной – открытой, жгучей. Недвижные сочно-зелёные ветви – или лежат, где на солнышке, прямо на траве, или, в душной гуще, дремлют в высоте, и выше их ничего, кажется, уж нету. Тугие своды фиолетово-красные все одинаково стройны, кое-где – в подтёках медово-свежей смолы.
Ноги мои, по мху, по хвое, чувствуют шевелящуюся землю. Прижатый подошвой мох потом сам медленно подымается, внутри – своим телом бледный, нежный. Местами – горячая цветом хвоя, плотная, рыжая, словно бы варится: потрескивает, дышит, будто шуршит таким плоским муравейником. И тут утробистая земля увита до верху крепкими и цепкими корнями. Я, оглянувшись, то радуюсь, что вокруг лишь ели и ели – частые, непроглядные, недоступные, то вдруг зарадуюсь, что в пространстве этом жарком, пахучем, сонном бодрится-таки невидимое пение.
Сыро-тяжёлая корзина с моего заболевшего локтя спустилась давно на пальцы, тоже уже уставшие; в другой руке – безотлучный нож; но чуть я встал бездельно – и захотелось снова и снова вдруг по-детски узнать, что в природе водятся… грибы, что сейчас я впервые, может быть, найду и увижу… самый настоящий гриб!..
Шляпки грибные и ножки в скрипучей корзине аккуратно уложены – чтобы не поломались и чтобы больше убралось; палец по привычке всё пробует нетерпеливо лезвие ножа…
Спокойный во мне азарт, сытая во мне достигнутость; грибы, птицы, ветви, полянки, запахи – всё это есть и есть, вокруг меня и рядом со мной; но желание неожиданное во мне что-то важное сию же минуту договорить, что-то важное освоить, и одновременно – стыд за это желание и понимание никчёмности хотя бы просто о чём-то думать…
Разве вот этот воздух – обычный воздух?..
А корзина моя опять на мхе, сам я опять сижу на корточках, нож мой чёрный, как всегда от грибов, уже срезал гриб и чистит от хвоинок и песчинок атласную липкую шляпку, сахарную белую ножку.
Где-то в самой высоте – знойный июль, где-то в парном пространстве – редкий вскрик безымянной птицы; у самого моего уха – неумолчный стрёкот потаённого насекомого; там вон, в мелком тёмном ельнике, наверняка целая искомая стайка…
За этими и этими стволами – ещё стволы и стволы, ветви и ветви, за ними – всё те же ели и ели, ещё дальше – тоже лес и лес; далее… А что далее? – Разве вот эта ель, эта птица, этот одинокий комарик, этот кустик черничный – разве они дозволят быть под тем же самым солнцем чему-то другому, кроме них?.. Разве им что-нибудь другое под голубым небом нужно?..
…Я стоял или сидел – мелькнуло, мелькнуло что-то!.. Зверь, что ль, какой пропрыгал, проскакал или… или он, зверёк небольшой, не скакал, а – как пыльца-дымок, очертаниями не меняясь, бесшумно проплыл недалеко… невесомый, неузнанный… скрылся вон за тем стволом – и с другой стороны ствола уж не появился: словно впрыгнул в норку в нём, словно влился в щель!..
Боже!
Перед стволом – был…
За стволом – не появился…
Мне захотелось попить.
Скакал ли зверёк? Был ли зверёк?.. Видел ли я, в конце концов, сейчас какого-то зверька?..
Сделалось мне грустно… Сделалось тоскливо…
Всегда один хожу в лес…
Всё – далеко, до всех – далеко…
Хмыкнул: и где-то ведь есть такие слова: «атмосфера», «растительность», «планета»…
Я посидел на корзине, чего-то подождал…
Потом опять сколько-то бродил… Ясный день вроде бы опять отчётливо ощущался, бестревожность лёгкая вроде бы опять вернулась…
…Это – что, как?
Я бродил…
Это – что, как?!..
Во мне было чисто, безмятежно…
Это – это!..
ИКОНА…
Я – никогда никакими моими глазами не смотрел… никогда моими глазами не пользовался… Только – сейчас…
Сердце во мне стало так ощутимо и так слышно, что я вдруг понял, что оно, сердце, -- самостоятельно, что оно когда-то однажды забилось и всегда билось, и сейчас бьётся без моей воли, без моей воли!..
Я – одни мои глаза.
Я… наконец… заставил себя – заставил! – прежде всего, как можно реальнее ощутить то, что я – вот, стою, что в одной руке у меня – вот, корзина, в другой – вот, нож… что на голове у меня – вязаная шапочка, на ногах – резиновые сапоги…
Я – вижу.
Волосы под шапочкой сразу, а потом и лицо и всё тело покрыл мелкий холодный зуд…
Я ощутил на миг, что мне очень хочется оглянуться… И сразу, вмиг, понял, что ведь будет смешно, если я оглянусь, даже – что я и действительно тут, в глухом лесу… сейчас перед собой вижу… на ели… Нет!.. Да!.. Вижу на ели… икону…
Вижу и вижу. Икона. Просто икона…
Икона!..
Вспомнилось вдруг почему-то это – услышанное мною раз в церкви: «Паки, паки…» Жёстко и понятно оголился факт: редко же я слышу это! – Чему причиной, ну, образование, что ли, книги, телевизор, ну, семья, должность, друзья – всё равно что…
Зуд в волосах и по коже – а то мгновенный во всём теле жар!..
Записная книжка, адрес, телефон…
Я решительно поставил корзину – заставил, опять же, себя быть решительным; я как бы небрежно бросил в корзину нож…
Это всё не помогло и – будто кому-то, в чём-то…
Икона!.. Икона – передо мной в двух шагах: прижатые друг к другу головы, вокруг их – золото… доска чуть выпуклая… величиною – если мне руки протянуть вперёд, то как раз бы взялся за её края, за нижние углы…
И – ликующее на её красках солнце!
Глаза, которыми я смотрел, защекотало. Сделалось стыдно уже за одно то, что – обдумываю происходящее, что смею обдумывать…
Икона празднично-яркая… Икона – у ветви ели – как дар, как дар немыслимо неожиданный, невместимо торжественный, как дар – мне, мне, дар мне на мою будто бы просьбу тайную – о которой я никогда раньше не дерзал, даже не дерзал и мечтать.
Сердце моё прыгало – я словно бы его видел: вверх – вниз, вверх – вниз… Я впервые, что помню себя, понял, как важно и ценно быть молодым, сильным и здоровым!
Икона подробная точная чёткая меж иглистых свежих ветвей – недвижная, присутствующая! – Как то, чего не может быть… как то, чего может не быть…
«Искусство», «философия», «цивилизация»…
Один лик – наклонен напутственно к другому, другой лик – прям насторожённо…
Или – так всё мне и стоять?..
Я – почему-то зная, что этого делать не надо, -- шагнул и протянул руки…
Икона стала высоко!
Я – вмиг вспомнив что-то, как вспоминают детство, -- упал на колени.
Только – только!..
Икона -- едва я шагнул, едва я, может, лишь подумал шагнуть и протянуть руки – сразу поднялась, взлетела, всплыла вдоль ели выше… не дрожа, не качаясь… просто поднялась, оказалась выше…
Трудно, вслед за этим, было мне стерпеть и не сомкнуть глаза: словно солнечный зайчик от какого-то зеркала, поблуждав где-то, ударил теперь мельком по моим глазам: а это икона, блестящая, горячая… не качаясь… спустилась, задев кончик одной ветви, туда, где была сначала.
Колени мои и ладони мои рядом с коленями были в тёплом мягком мхе.
Икона – снизу стало видно: она толщиной в палец – была и была.
Я походя понял ещё, что любою лес за то, что он такой, каким ему быть надо; и птиц люблю за то, что они поют так, как им хочется…
Я тут же – как безусловно главное – понял, что мне ни сию минуту, ни сегодня, ни вообще ничего не надо, ничего не надо – разве вот эту одежду, которая на мне, не нужна мне даже корзинка с чем-то; что я сегодня, только что, иначе и не сказать, -- обрёл, обрёл!
И сколько-то так со мною и передо мной всё длилось. Наверно, долго, наверно – недолго…
Я вдруг ощутил себя стоящим – так как зашатался.
Икона была на ели в двух шагах.
Я взялся обеими руками за голову: шапочки, что ли, на моей голове не оказалось – когда-то я её, может, скинул. Умиляло и то, что ноги, пока я сидел, затекли, что всё качаюсь…
Я был новый!
Я – тот же, как и лес вокруг тот же, но я всё-таки теперь – новый. И притом это ощущение моё самого себя даже почти уже буднично.
И – вот икона, вот икона – и надо же теперь, и немедленно, что-то делать!
На неё, на икону, я смотрел неотрывно; как смотрят всегда на то, что – родное, родное: странно смотреть, странно не смотреть… Две пары знающих глаз, надёжные узкие ладони – что ни случись, потом эту икону узнаю.
Оглянулся, наконец, я вокруг себя – с усталостью, с каким-то теперь радостным снисхождением: соседние ели, недалёкая полянка… на ней – приметный сухой сучок… Пощурясь на солнце, посмотрел на часы; спиной и грудью уверенно нашёл себя в таком-то месте этого леса большого.
И что если делать, так – бежать, бежать, скорее, скорее, чтобы – рассказать!..
Слёзы на глазах и щеках были горячие и личные.
Стой же твёрдо!
Вот – лес, вот – ель, вот – икона…
И я уже бежал. По мягкому мху, по гулкой, меж корней, хвое. К дороге, конечно, для начала – к дороге!
Да, бабка рассказывала: война кончилась – все выбегали на улицу, обнимались, целовались… Это вспомнилось само собой… Отец говорил: в космос впервые полетели – все бежали на улицы и толпами шли и шли…
Понималось же мне, торопливо и впопыхах, такое: у меня, кроме одежды, есть ещё лишь то, что обозначается словом «сейчас», и если и было со мной что-то до этого «сейчас» – то надо ещё подумать, что это было, обязательно – что-то большее, чем просто «моя биография»…
И надо бежать.
Квартира, машина, компьютер… фирма, офис, загранпаспорт…
…Недоумённо, однако, встал у серой ровной полосы…
По шоссе – всего-навсего автомобили, которым – всего-навсего туда и туда.
И – что? – Махать рукой?!..
И – что?..

Ярославль, апрель 2003

(С) Кузнецов Евгений Владимирович