Дневник беженца. Моя тонкая красная нить

Он начал забывать. Он уже не собирает свои вещи в наш синий чемодан, почти не плачет по ночам потому, что его пугает чужой дом, не путает лестничные пролеты, возвращаясь с прогулки. Он не спрашивает про свои любимые машинки, про нашего пса, про свой зеленый самокат, про игрушечное пианино. Почти не спрашивает. И уже не бежит за машинами, с криками: «Дед, дед!» Да и про цвет машины деда уже отвечает с сомнением и неправильно – красная. Может быть, красная. И старые каштаны и орехи под окнами, и веселые белки, что прыгали по заборам, и площадка, на которой стояла карусель и горка, и дорожка через парк, по которой он бегал туда-сюда, изображая паровоз… Он не спрашивает про наш славный, тихий, уютный прежний мирок. Он начал забывать. Забывать… Как сон.

Конечно, он маленький. И этот год для него – четверть жизни. И, наверное, половина осознанной жизни, когда он уже начал понимать, выбирать, узнавать, запоминать и даже начинал любить…

Он маленький. Он только учится и открывает этот мир. Пусть мир пока не особо ему улыбается. Но он умеет радоваться мелочам. И горевать над мелочами тоже умеет. И забывать… Забывать и плохое, и хорошее. Просто забывать.

Мой маленький, мой несчастный мальчишка. Мне так мучительно стыдно перед ним. За все. В чем я совсем не виновата, но чего не могу изменить, остановить, исправить. Мне стыдно из-за того, что не могу защитить, не могу накрыть куполом, спрятать от бед и несправедливости. От этих странных и жестоких новостей, от всего этого безумия и даже от своей собственной паники и страха. Что не могу вернуть к той жизни, которая полагается всем счастливым детям – жизни в своем доме, в покое и радости, рядом с родными и любящими, в умиротворенных хлопотах, где самый серьезный вопрос и самая большая проблема – какую игрушку взять с собой на прогулку. Не могу. Пока никак не могу.

И забыть тоже не могу. И никогда не смогу забыть.

Все реже просыпаюсь по ночам с этим странным ощущением, которое бывает только в полудреме, на границе сна и яви. Что я не в чужой, разрушенной, дорогой и тесной квартирке. Что я, как и прежде, дома. И запахи все свои, и книги на полках, и лучи солнца, пробивающиеся сквозь гардины, тоже какие-то особенные, тоже «свои» – самые теплые, чистые, улыбающиеся. И что ничего этого не было. Всего этого. Никогда. И никогда не будет.

Ловлю эти моменты. Пытаюсь удержать, уберечь как можно дольше – пусть просто ощущение, воспоминание, но такое теплое, такое счастливое. Пусть просыпаться после этого становится как-то особенно страшно. Потому что было. Все это. И тянется, тянется, конца и края нет.

Я ничего не забыла. Может быть, наоборот, о чем-то стала помнить как-то особенно острее. Над чем-то научилась смеяться, над чем-то – плакать. Раньше и в голову не приходило, что над таким плачут, а теперь – даже что-то уютно-теплое стало песчинкой в ботинке – колит, тревожит, беспокоит. И когда уже сил не хватает биться над всем, что сейчас нужно на себе тащить, я сажусь и реву. Иду и реву. Зашиваю детские штанишки и реву. Я, оказывается, могу много реветь и все делать в слезах. Оказывается, и так можно.

И ключ от своего дома ношу, как амулет. И маленький игрушечный ключик. Как обещание самой себе, как надежду – я вернусь. Мы вернемся. И будет детство, и будет счастье, и будет… все будет. Мы успеем еще пожить.

Разве мой дом чем-то особенный? Мне приходилось слышать и такое. Живи, мол, там, где живется. Как все.

Дело не в этом. Дело в этой тонкой красной нити.

Просто, если зажмуриться, мне кажется, что прямо из моего сердца на многие-многие километры тянется тонкая красная нить. Причудливо накидывая петли на разные страны, опутывая трассы, плутая вокруг маленьких городков, взлетая в небо возле аэропортов (ого! Мой путь был не близким…), она тянется домой. И иногда она натягивается так сильно, что я кашляю и задыхаюсь, как при сердечном приступе.

Я боюсь за свой дом. Мой дом боится за меня.

И, знаете, я просто люблю свой дом. Он не особенный, не самый лучший, не самый красивый. Просто мой.

Помню, лет десять назад у нас появились новые соседи. Пожилая пара. Слегка ворчливые, умеренно активные, по-стариковски диктующие свои права и правила на придомовой территории, здоровающиеся с котами, ругающиеся на собак, презирающие всех окрестных подростков. Обычные, собственно, соседи и обычные пенсионеры, если не одна забавная вещь – их прежняя квартира, в прежнем доме, была на третьем этаже, а сейчас они поселились на четвертом. И на лестничной площадке новая квартира была ориентирована, как и прежняя – первая дверь справа, но этаж… этаж другой. И пожилой Эдичка, который по традиции многих бодрых и еще активных пенсионеров каждую пятницу встречался со своими бывшими коллегами в одной и той же «наливайке», регулярно около пяти вечера включал автопилот на возвращение домой и, по старинной традиции, отсчитав только три этажа, начинал ломиться в квартиру этажом ниже.

– Эй, Либа, ты что там, с ума сошла?! – кричал он и бился в дверь, как обезумевшая муха.

Насмерть перепуганная Роза Моисеевна, такая же умеренно ворчливая пенсионерка, которая неизменно приходила в ужас от этих пятничных безумств, из-за закрытой двери пыталась втолковать:

– Эдичка, вы ошиблись дверью! Иди выше, мерзавец!

– Либа, дурища, открывай! – еще страшнее орал сосед, слыша за дверью женский голос, но не разбирая слов: – Это я!

– Выше, на четвертый ходите! – бубнила Роза Моисеевна и двери, конечно, не открывала.

– Либа, у меня ключи не подходят! – орал пьяный и бил дверь то кулаком, то ногой. – Это предательство, Либа, я тебе мороженое не куплю!

На крики выходили другие соседи:

– Эдуард Петрович, ваша квартира выше!

И Либа тоже выходила, но пьяного мужа звать не спешила, а с какой-то змеиной ухмылкой некоторое время слушала крики и перепалку.

В какой-то момент Эдичка понимал свою ошибку, вдруг становился нежен и галантен, шаркал ножкой, прижимал руку к груди, врезался в перила и собравшихся соседей и, пнув на прощанье дверь Розы Моисеевны, поднимался на четвертый.

А потом… Нет, так бывает, и всех нас неизбежно ждет одна и та же тьма… Как-то в один год не стало ни Розы Моисеевны, ни Эдички. Причем шумному пятничному гуляке как-то грустно аукнулся этот его четвертый этаж – когда наступило время выносить из квартиры гроб, вдруг оказалось, что молодые сотрудники ритуальных услуг не знают, как на тесной лестничной площадке развернуть гроб с телом. Потому гроб вынесли отдельно, а Эдичку на простынях – отдельно, и только во дворе уложили неугомонного старика на покой.

– Да, – качала головой Либа, – вот раньше могли и рояль в коммуналку занести, где коридор всего восемьдесят сантиметров, и гроб с покойником красиво вынести. В такие времена живем, мельчаем…

А я почему-то подумала о другом. Что у каждого есть такая тонкая красная ниточка, которая тянется к дому. По которой можно идти хоть с завязанными глазами. Или, вот как Эдичка, даже пьяненьким и на автопилоте. Домой. На третий. Первая дверь справа. Туда, где тихо, тепло, безопасно и надежно.

И я очень, очень хочу домой.

А тут… Тут не дом. И соседи каким-то странным, почти звериным чутьем ощущают мой страх, уязвимость, мою чужеродность, что ли. Я как будто муравей в чужом муравейнике. Забилась в угол, но того и гляди, кто-то ужалит.

Например, некоторое время назад квартирной хозяйке поступила кляуза на то, что мой сын слишком бодр днем. Нет, не кричит, не плачет, и с петухами не встает, ночью компании не приводит, на балконе не курит, просто «беспокойный пацан, прыгает и прыгает». И что думаете? Соседи снизу пожаловались? Нет! Сосед, живущий над нами через этаж!

И двор тут совсем не тот… Маленький, огороженный шлагбаумом угол, упирающийся в забор стройки. А из моего двора открывается вид на самые прекрасные в мире закаты! И тут растут акации, абрикосы и орех с расщепленным стволом, страшно стонущий во время гроз. На его ветках я просидела почти все детство, тут было мое убежище. И как в первые морозные дни с него забавно осыпаются листья. С таким удивительным звуком, как будто кто-то невидимый их общипывает и роняет, роняет, засыпая пожухлой, горько пахнущей листвой весь двор.

Я всегда думала, что мой сын тоже будет лазать по этому ореху. Даже придумала возмущенную родительскую тираду. И поучительную историю о деревьях.

Было мне, наверное, лет семь. Как всегда, утро летних каникул должно было начаться с просиживания на дереве и поджидания моих дворовых друзей. Было где-то там, наверху, очень удобное место, где можно было сидеть, даже не держась руками. Как на троне. И свысока глядеть на этот суетный мир. Но как-то я спросонок силы не рассчитала или обувь была неподходящая, не знаю, только помню, что нога у меня соскочила с нужной ветки и очень прочно вошла в зазор между расщепленными стволами. Я ее подергала и так, и эдак, но только сделала хуже – стопу завернуло куда-то вбок, было больно, неуютно, и я коряво повисла на ветке с одной ногой, попавшей в капкан коварного дерева.

И вот сначала вышла одна соседка, которая сперва довольно вежливо меня поприветствовала и даже уточнила, как здоровье бабушки. Потом опомнилась и начала меня ругать, что это я сижу на дереве. Девицам вроде меня это совсем неприлично. Потом вышла другая. И уже начала ругать довольно грозно – обещая сообщить о моем недостойном поведении и родителям, и в школу, и, возможно, в Лигу Наций. Потом вышел сосед, который не ругал, а сразу пригрозил палкой.

Я дергала застрявшую ногу, становилось все больнее, наворачивались слезы, и самой большой моей мечтой в тот момент было стать невидимой.

Потом, кажется, даже соседский кот вышел и стал смотреть на меня с укором.

Стопа, завернувшаяся уже, наверное, винтом, страшно болела, а я не знала, что делать, и только повторяла:

– Да, извините, да…

И с дерева, конечно, не слезала.

А потом вышла глухонемая Алла. Одинокая мама с пятого этажа. Самый загадочный человек в мире, который никогда никого не ругал, с котами не здоровался, к собакам относился равнодушно, да и к соседям, в принципе, тоже.

Постояв с задумчивым выражением лица, Алла, видимо, смогла разумно оценить ситуацию, и, не глядя на остальных соседей, она подошла и стала расстегивать на моей ноге сандалию. Пришлось немного повозиться, подсовывая руку то с одной, то с другой стороны, и в итоге моя красная и заметно припухшая нога свободно выскочила и из сандалии, и из тисков подлого дерева.

– А, так она застряла! Смотрите, не может слезть! – затараторила одна соседка.

– Нога, нога в стволе застряла! – подтвердила вторая.

– Обувь неудобная, – резюмировал сосед и опустил палку.

Я слезла. Со слезами обулась и в полном смятении убрела домой.

В Лиге Наций о моей проделке так и не узнали. Я думаю, соседям стало стыдно.

А какая мораль истории? Не знаю. Может быть, в том, что деревья иногда бывают коварными.

Но на следующий день я все равно опять сидела на ветках, как на троне.

И сын, наверное, однажды найдет это очень удобное место, где можно сидеть, не держась руками. Только, пожалуйста, именно на этом дереве. В нашем дворе.

И пусть сейчас все не так, как нам хотелось бы. И небо шумное. И сны тревожные. И новости… какие безрадостные новости. Но моя тонкая красная нить связывает меня с самым счастливым местом на земле – моим домом.

И я верю, все еще верю, что все будет хорошо. Просто, наверное, не сегодня. Но очень скоро.

А пока я могу сделать только одно – накрыть ладонью, как куполом, одно очень маленькое место на огромной мировой карте и верить, что мой нехитрый оберег сработает.

А могла бы – весь мир бы так накрыла.

И чтобы все-все тоненькие, маленькие красные ниточки распутались. И все были дома.

Поддержать автора
2202 2023 3930 9985