Володькины похороны

Северное лето холодное. Тёмная синяя вода в озере, рябь от ветра и белые отражающиеся облака, плывут, точно маленькие пароходы. Небо яркое, свет резкий, глазам больно. Посмотришь в окно - вроде тепло на дворе, ан нет - выйти на двор зябко. В жирной, еще не просохшей от дождя придорожной грязи, лужи с мерцающей в них синевой. Дорога ведет в Ямку - единственную деревню на острове. Деревня маленькая, десяток домов, поди, а то и меньше. Все выстроились в один ряд у воды. На один-два дома баня, вынесенная в озеро и поставленная на сваи. Пройти к баням только по мосткам. Есть очень старые - бани по-чёрному. Не берусь сказать сколько, но одна-две, пожалуй. Всякому дому лет по двести. Срублены славно. Большие, просторные - с клетью, подклетью, горницей наверху и множеством других помещений. Если бы не моторные лодки у каждого дома и не электрическая подводка, вполне середина восемнадцатого века.

Уклад жизни, кажется, не слишком изменился. Народ смурной, угрюмый, до слов неохочий, к людям пришлым относящийся с настороженностью. На постой не просись, гляди, собак с цепи спустят. Может места здесь лихие, бывшие ссыльные или каторжане, кто знает? Только ночлег мы так и не сыскали. Последний дом смотрел на нас своими яркими, красными, закатными окнами. Дверь отворил выпивший мужик в рыбацких сапогах с отвернутыми голенищами. Недобро обозрел нас и спросил:
- Чё надо-то, кто такие?
- Художники, приехали на практику на месяц. Поселите?
- Да ну, нах, - ответил он не задумываясь. Идите вон, на северную часть острова, там пяток домиков стоит для плотников. Они не местные, на подряде, туда-сюда мотаются, хрен их поймешь, то они есть, то их нет. Узнайте, может возьмут. А ко мне не рассчитывайте.

На краю деревни магазин, а дальше путь вёл в гору на погост с покосившимися старыми крестами и крышами над ними. Дорога извивалась, была устлана валунами, кое-где поросла вереском и иван-чаем. Множество гадюк грелось в последних лучах уходящего солнца, образовывая целые колонии по десятку или более особей.

Солнце медленно садилось куда-то за край земли, в туманы Заонежья. Время близилось к полуночи, надо было торопиться.

У самой кромки воды в северо-западной части острова было несколько заимок, плотницких домов, как нам сказали. Мы постучали в первый.
Сумеречно вокруг, ночь была в самом разгаре. Спустя минут пять нам открыли.
- Сколько вас человек-то? -  поинтересовался плотник.
- Четверо
- Мужики, как хотите, с вас пять бутылок, и живите хоть всю жизнь, - добавил он и представился - Серёга.

Мы познакомились, выставили сразу две бутылки, из тех, которые были в наличии, остальные обещали докупить. Серёга нам показал комнату. Аккуратная, чистая, на четверых. С двумя окнами и огромной чугунной печью от пола до потолка. Шикарное жилище. И правда, живи хоть всю жизнь. Под окнами баркасы, развешенные сети, удочки. Туалет с умывальником общие в коридоре.
- А что, Серёга, если рыбу половить или лодку взять, можно будет? - поинтересовался я
- Не вопрос, пацаны, в любое время, предупредите только. Стелитесь и ложитесь, бельё в шкафу, скоро уже рассветёт - добавил он и вышел, пожелав спокойной ночи.
Мы улеглись и уснули все четверо сладко и безмятежно.

У пристани, куда приходили туристические теплоходы и рейсовые "Кометы", стоял ресторан - остекленная металлоконструкция, вынесенная на сваях далеко в озеро, сложной формы и с приятным интерьером. Как и в местные бани, попасть в ресторан можно было по мосткам, что придавало ему особый шарм. Кормили вкусно и разнообразно. Ликёро-водочные изделия в широчайшем ассортименте. Варили прекрасный горячий шоколад с коньяком. На сегодня вкуснее не пробовал.

Нельзя было не отблагодарить плотницкое гостеприимство. Мы заказали множество яств, купили горячительного и устроили на заимке мужицкую вечеринку.

Сидели, ели, пили, общались. Мужики хорошие, простые. Работали по найму, кто откуда. Из Карелии, Архангельской области, Сибири. Серега, Володя, Витёк - всех уже и не вспомню. Большей частью семейные, а кто с невестой. Плотницкое свое дело знали крепко. Здесь реставрировали музейные постройки, ну и, как водится, по халтурам - когда в Пудож, когда в Великую Губу - кому баньку поставить, кому сарай, кому дом подлатать. Времена были тяжкие, начало 90-х. Денег мужики не видели месяцами, зарплату не платили, только с приработков. И вот тягостно как, экономили на еду, а за стол садишься, к еде-то купить не на что. Истосковались мужики по "беленькой" и то дело, понять можно - по одному за стол не садились, всегда гуртом.

Печалились они по этому поводу. Ткнул меня Володька в бок локтем, мозоли на искореженных трудом руках показывает:
- Смотри,-говорит,- художник, вот ентими руками столько бань поставил и домов срубил на посёлок хватит. Сижу, как хрыч в бл*****й своей конторе и уволиться боюсь. Всё в надежде каждый месяц - а вдруг хоть что-то дадут. Руки у Володьки были жилистые, крепкие загорелые, пальцы кривые, узловатые, с набухшими и блестящими от мозолей суставами. Ногти побитые. Что сказать, "рабочая косточка." Мне после рук его на мольберт смотреть стыдно было. Выходит так, что ничего тяжелее кисточки я в свои руки за всю жизнь не брал, ну может ещё кой-чего. И главное, ощущение такое, вроде виноват в чём. А может и виноват. Они ведь за постой запросили самую малость, а мы и рады - почти надармака. Сидели далеко за полночь, светать уже, поди, стало, хотя, что там понять в июле-то на севере?

Утром в умывальнике Володька поздоровался чинно и говорит:
- Спасибо вам, ребятки, душу-то обогрели вчера. Славно посидели. Не пожадничали. Да и интересно с вами.
Тут я уж наоборот решил - а может и дело, что ничего тяжелее кисточек я в руки не брал. Будь оно не так, может им бы и неинтересно было. Мы-то вчера по разным темам прошлись, не только по плотницким. Горбачева скопом поругали, о краях разных, о странах, о бабах, как водится, о рыбалке, о том, как баркасы смолить, о музеях и горячительных напитках. Хорошо посидели. И что в глаза бросилось - мужики были напрочь лишены похабщины, была в них какая-то наивная душевная девственность. Ругнуться матом могли, но по делу, усиления интонации для. И по всему видать, не харьковского они пошиба - лучше, чище.

Так и тянулись дни без ночей. Стемнеет малость, солнце скроется за горизонт и опять выкатывает чуть поодаль от того места, где село. Вот как-то собрался я в Петрозаводск денька на два, на три. Просто так, проветриться. Съездил, возвращаюсь, выхожу на пирс, смотрю Серёга сидит на парапете, опухший, заплаканный и в драбадан пьяный. Совсем никакой. Подсел я, поздоровался.
- Что с тобой?-спрашиваю.
- Олежка, Володька-то помер,-отвечает. Понимаешь, вот ты уехал, в тот же день приходит на объект Тонька-кассирша, ну, Антонина значит и говорит, ребятушки, деньги привезли за все месяцы, после смены все в кассу за зарплатой. Понятное дело, пошли.
Серёга задумался, что-то вспоминая и заплакал. Я сидел молча.
- Да, Олежка, пошли значит. Всё путём, получили копейка к копеечке. Потом в магазин. Взяли несколько ящиков водки и еды кое-какой. Домой пришли, снарядили стол, значит, на скорую руку и сели все вместе. Пили страшно, ну, закусывали, конечно. А за полночь уже когда было, Вовка вдруг говорит, щиплет в груди что-то, больно, так, говорит накатывает, не продохнуть. Хочет встать и не может. Пьяный совсем. Мы его подняли на кровать перенесли. А он лежит, стонет, больно ему и воздуха не хватает.
- Помру, -говорит- ребята.
Мы ему, мол, -отлежись, дескать, полегчает. Перебрал маленько. А выпили крепко. Кажись, отродясь так не пили. Ну, а Володька-то что? Полежал и правда помер.
Застонал вдруг, передернуло его, так и помер. Прямо в своей кровати у стола.
- Что я теперь без Володьки-то?- заплакал он снова. Мы с ним полжизни не разлей вода. Сейчас вон похороны будут. Из ледника рыбьего заберут. Пока гроб сколотили, могилу вырыли, бумаги оформили, то да сё, родным сообщили. В общем, решили здесь, на старом погосте, за Ямкой.

Похороны были суровые: под угрюмым холодным небом, десяток человек было у гроба, всё люди незнакомые, деревенские или пришлые, может родственники. Ветер дул крепкий. Солнце иногда проскакивало сквозь дыру в облаках, похожую на Володькину могилу, а то вдруг дождь срывался. Серёга плакал. Было грустно, больно и как-то очень по-осеннему на сердце. Потом стук земли и камней о крышку гроба. Это последний земной звук, который мог бы услышать покойный. Деревянный крест с крышей, как часто на севере, и пара свежих венков с искуственными цветами. Поминки были за длинным струганым столом. Были они пьяные и бессловесные. Тоска въедалась глубоко в сознание от молчания, водки и скудной закуски. Серёга пошел в разнос. Уже без тормозов, словно пытаясь самого себя подкосить этим, будто говоря:
- На тебе, на, вот ещё, получи.
Всаживал он нож себе в печень, кишки и сердце каждым выпитым гранёным стаканом, пока не упал без памяти.

Потом суета, какой-то дед Степан, который взялся его на моторке отвезти в больницу в Великой Губе. Отвез, оставил. Пока живого. А что дальше было, не могу рассказать, мы уехали вскоре, через несколько дней. А история эта печальная и такая русская осталась.