Улыбка нежности. Гл. 3 продолжение. Музыкалка

                Музыкалка

  У мамы была школьная приятельница Ада Яковлевна, преподававшая в музыкальной семилетке, расположенной на Старом Арбате около Собачьей площадки. Это известное историческое место старой Москвы, которое преспокойно исчезло в процессе реконструкции Старого Арбата еще в семидесятые годы ХХ века. А тогда, в середине пятидесятых, там проживала в основном старая московская интеллигенция, так сказать, недобитые буржуазные элементы, дети которых впоследствии, во время Хрущевской «оттепели», стали основателями нового прогрессивного направления в разных областях искусства. Они неожиданно и стремительно ворвались в литературу, театр и изобразительное искусство в конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов и вошли в историю под именем «шестидесятники». Это было грандиозное и совершенно новое явление для морально и эстетически задушенной России советского времени. Тоненький луч правды, чистоты и самосознания впервые пробился на свет после более чем сорока лет революционного мракобесья. Как раз на то либеральное время, когда масса передовых идей витало в воздухе вокруг нас, еще совсем юных школьников, пришлось становление и моей личности. Сами не понимая, как нам крупно повезло, мы вбирали и впитывали в себя, как в губку, новые веяния того времени. Мы толпились за «лишним» билетиком у театра «Современник», передавали друг другу молодежные журналы с повестями Аксенова и стихами Евтушенко. Вот только живопись для меня тогда была пустым звуком. Я ее не понимала, и она как-то прошла мимо меня (интерес к ней возник в более поздние годы, во время уже учебы в институте). А вот некоторые спектакли театра «Современник» до сих пор живут в моей памяти. Любовь и сострадание к ближнему, всепрощающая доброта, взаимопомощь и другие нравственные идеалы противопоставлялись на сцене циничному и лживому издевательству над личностью, всеобщему неуважению, просто безразличию и равнодушию повседневного окружения. Сливаясь с героями незамысловатой, как казалось с первого взгляда пьесы, мы вторгались в пучину хорошо знакомых отравляющих существование мелких страстей, чувствуя тщетность и безрезультатность совместных усилий против несправедливости нашего бренного мира. Но, разумеется, к концу каждого спектакля непреходящие жизнеутверждающие ценности постепенно оживляли внутренний свет в каждом из нас. Из глубины души возрождались подспудные неведомые силы, позволяющие хотя бы на некоторое время сообща выстоять в неравной борьбе со злом. Все это так трогало душу и поднимало настроение, что мы выходили после спектакля с чувством благотворного «очищения», как после хорошей бани. Это было время споров, поиска истины и светлых надежд. Глоток внутренней свободы определял тот духовный стержень и твердый фундамент, с которым мы позднее вступили в этот "безумный, безумный мир»!
  Итак, вернусь к первым шагам своей музыкальной деятельности, которая, надо отметить, привнесла в нашу семью немало новых трудностей. Во-первых, по причине нехватки денег пианино у нас не было. Однако, моя предприимчивая мама разработала грандиозный план моих домашних упражнений. Она договорилась с соседкой нашей «всемогущей» Ёзи  Верой Ароновной, у которой в комнате без надобности красовался старинный рояль, чтобы примерно в течение полугода каждый день полчаса или час я буду заниматься на ее роскошном белом рояле. Полгода – это был испытательный срок в музыкальной школе, за который можно было более точно определить мои музыкальные дарования и вообще профессиональную перспективу. Дело в том, что серьезные сомнения в моих музыкальных способностях возникли еще в процессе прохождения мною вступительного экзамена, когда между экзаменаторами разгорелись большие дебаты. Некоторые учителя сочли, что я не только не имею никакого музыкального слуха (предложенную мелодию спела с точностью наоборот), но и чувство ритма у меня «ниже плинтуса». Кроме того, и форма моей руки с короткими пальцами не очень подходила к фортепьянной клавиатуре. Все это вместе говорило о безнадежности маминой затеи. Но надо было знать твердый и непреклонный характер моей дорогой мамочки! Она не отступила ни перед чем, интуитивно уверенная в своей правоте по поводу моей врожденной музыкальности. (Она таки оказалась права!) В конце концов, Ада Михайловна убедила главных школьных «недоброжелателей» в наличие у меня скрытых музыкальных способностей и мне дали полгода испытательного срока. Вот на эти полгода мама и договорилась с Верой Ароновной об «аренде» для меня их шикарного рояля. Причем, конечно, без всякой оплаты, а просто, по-соседски, что было в то непростое для всех время довольно частым явлением.
  Вот тут, пусть не очень явно, но все же, просматривается удивительный парадокс или, научно выражаясь, любимый всеми марксистами закон диалектики. Сейчас поясню. В тоталитарном государстве, основанном на всеобщем унижение, запугивание и презрение к отдельному человеку, возникает прямо противоположная реакция со стороны «униженных и оскорбленных». Люди объединяются в сообщества, ищут поддержки и взаимопомощи друг у друга. Казалось бы, на первый взгляд, при таком агрессивном государстве общество должно было бы просто погибнуть или превратиться в первобытное стадо, где человек человеку - волк. Ан - нет! Я думаю, что сложившийся веками мощный российский культурный генофонд и вдобавок традиционное воспитание на основе лучших постулатов христианства не позволили за прошедшие пятьдесят лет разрушить морально нравственные устои сложившихся отношений в российском обществе. И одним из доказательств этому послужил пример бескорыстного доверия и желания помочь нам со стороны Ёзиной соседки, кстати, отнюдь, не такой уж симпатичной и приятной на вид. Но на этом месте я вынуждена, а попросту не могу не остановиться, чтобы вкратце не рассказать очень непростую и даже в каком-то смысле трагическую историю ее семьи.
  Вера Ароновна, довольно высокая угловатая дама с немного выпуклыми еврейскими глазами и с таким же угловатым, ершистым и непримиримым характером, проживала в одной комнате со своей дочерью Галочкой и с племянником Юрой. У них была, наверное, самая большая комната во всем нашем доме, метров, эдак, около тридцати пяти. Огромное на всю стену полукруглое окно выходило на Сергиевский переулок и украшало внешний вид дома. Входя в их комнату из полутемного коридора, свет в котором зажигался только в очень редких экстренных случаях (экономия, и еще раз экономия!), я попадала в залитую солнечным светом огромную залу, напоминавшую гостиные богатых дворянских семей.

  Мужа Веры Ароновны, как и моего деда, арестовали в конце 30-х годов, и от него уже никогда не было никаких известий. Она осталась с маленькой дочкой Галей на руках. Ближайшие из ее родственников, семья родного брата ее мужа с их маленьким сыном Юрочкой, жили в Ленинграде. Во время процесса «дела врачей» обоих родителей Юры тоже арестовали, и они исчезли в неизвестном направлении. Чтобы Юру уберечь от детского дома или еще хуже – колонии, Вера Ароновна тотчас помчалась в Ленинград и забрала его к себе в Москву. Как она думала на первое время. Но это затянулось на долгие годы. Галочка и Юра очень привязались друг к другу и жили душа в душу. Они были почти ровесники. С годами Вера Ароновна была бы не против и даже желала того, чтобы в дальнейшем они поженились. Наблюдая за их отношениями, она интуитивно догадывалась о чувствах своей кроткой, но не очень привлкательной дочери. Юра, напротив, был очень симпатичный статный молодой человек незаурядного ума и обаяния. На него заглядывались многие девушки в Горном институте, куда он пошел учиться не по призванию, а из-за невозможности пройти в престижные вузы, как сын «врагов народа». У него было много знакомых подружек, но жениться он не спешил.

  Когда Вера Ароновна потеряла надежду на то, что он свяжет свою жизнь с ее Галочкой, она поставила себе целью его женить на одной из его знакомых девушек. Выбор пал на еврейскую красавицу блондинку с роскошными волосами из довольно обеспеченной интеллигентной профессорской семьи. «Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается». Юра долго сопротивлялся то ли из-за своей патологической застенчивости, то ли из-за нежелания жениться не по любви. В конце концов, он сдался и, женившись, переехал к своей молодой жене. Вера Ароновна была очень довольна, а Галя втайне горевала. Вскоре своим любящим сердцем она почувствовала, что у Юрочки плохо складывается его семейная жизнь. И действительно, несмотря на то, что Юра уже стал отцом очаровательной дочки, семейная жизнь его не удалась. Семья распалась, как говорили, по причине измены жены. Но никто точно ничего не знал, да и можно ли что-либо понять стороннему человеку в отношениях между мужем и женой?

  В конце концов, Юра ушел из семьи, но к тетке не вернулся, а переехал в общежитие своего института. Там он вскоре познакомился и влюбился по уши в совершенно непримечательную студентку Таню. Вера Ароновна кипела от досады и первое время даже отказалась принимать их у себя дома. Таня родила двух мальчиков близнецов. После официального развода с первой женой и по окончании института Юра с новой семьей укатил на практику на далекий Крайний Север, где затем и получил работу. Они остались в этой глуши, как всем казалось навсегда потому, что обратно дорога в Москву или в Ленинград была для них закрыта.

  Все это время Вера Ароновна держалась очень стойко, хотя в душе у нее скребли кошки за ее любимчика Юрочку. Но потихоньку она смягчилась и иногда принимала его у себя вместе с Таней, которую все-таки сильно недолюбливала. Но деваться было некуда и она полностью смирилась с существующими обстоятельствами, тем более, что уже успела полюбить своих подрастающих внучатых племянников, приезжавших к ней иногда вместе с мамой в гости на летние или зимние каникулы с далекого холодного севера. Забегая далеко вперед, скажу, что эта история имела еще очень интересное и длинное продолжение. И, хотя никакого отношения она не имеет к моему музыкальному образованию, я все-таки доскажу ее до самого конца.

  Прошло немногим более десяти лет. Юрины мальчики подросли и вот-вот должны были закончить школу. Встал вопрос о том, куда им переезжать после окончания 10-тилетки для продолжения учебы в институте: в Ленинград или в Москву. Вера Ароновна, наша Ёзя и бабушка Роза с большим участием обсуждали между собой эту тему. Вера Ароновна, хоть и была ужасно скрытной особой и никогда «не выносила ссора из избы», но для нашей Ези почти всегда делала исключение и посвящала ее во все великие тайны и проблемы своей непростой жизни. Пока наши заговорщицы обмусоливали перспективы семейства любимого всеми Юрочки, случилось совершенно непредвиденное обстоятельство, которое даже и в страшном сне нельзя было предугадать нашим милым старушкам. В очередной приезд в Москву Таня рассказала, что они с Юрой подали документы на отъезд всей семьи в Канаду. Это был гром среди ясного неба! Причина, которую огласил затем сам Юра, была действительно очень существенная. Он объяснил, что они уже совсем одичали на этом Крайнем Севере, где хорошо живут только белые медведи. И дети у них выросли хилые, и здоровье их оставляет желать лучшего. И сами они устали от длиннющих полярных ночей. А перспектива переезда и устройства на работу в Москве или Ленинграде никак не предвидится, и если они останутся на Севере, то совсем одичают и сами превратятся в медведей. Несмотря на все уговоры близких родственников и знакомых не спешить с отъездом, Юра с Таней остались непреклонны и уже через год оказались в Канаде.

  Еще добавлю, что через несколько лет (после официального разрешения на переписку с уехавшими заграницу на постоянное место жительства) из писем Юры в Москву было видно, что они в Канаде хорошо устроились и всем довольны. В середине восьмидесятых годов вся Юрина канадская семья приехала по гостевой визе в Москву к любимой тете. А через несколько лет после этого, в начале девяностых, уже Вера Ароновна вместе с Галочкой сделали им ответный визит, посетив Канаду. Впечатление от этой поездки у них осталось грандиозное. «Мы попали в настоящий рай!!!»,– говорили они с восхищением, стыдливо и виновато при этом опуская глаза. Это было как раз в разгар «перестройки» и большого балагана, происходившего в то время по всей России и в Москве в частности. Юра предлагал им вообще переехать жить к нему в Канаду, где он уже приобрел большой дом с участком земли. Они долго колебались, но, в конце концов, остались в России. Галочка замуж так и не вышла.

  Еще в начале восьмидесятых стали ходить разговоры, что наш дом на Сретенке требует капитального ремонта или даже сноса и всех жильцов будут выселять в отдаленные районы Москвы. Каждой семье обещали отдельные квартиры. Но к этому времени наша семья, кроме Ёзи, переселилась в отдельную квартиру в новом районе Москвы. Произошло это в начале шестидесятых годов, когда еще о выселении всех жильцов речи не было.

  Сначала нам, как остронуждающимся, выделили двух комнатную отдельную квартиру в районе Новые Черемушки, а в начале семидесятых годов, после смерти Ментова, мы сделали родственный обмен с окончательно ослепшей Марикой и оказались вместе с ней на Малой Пироговке, но уже в 3-х комнатной квартире. Старый сретенский дом действительно встал на капитальный ремонт, но гораздо позже, в середине девяностых годов. Галя с Верой Ароновной переехали в отдельную двух комнатную квартиру где-то в районе Кунцево. Я их видела последний раз на похоронах Ези в 1982 году. Тогда они еще жили в нашем старом доме в Сергиевском переулке. Мы тепло встретились, обсудили все последние новости за накрытым богатым закусками столом в нашей квартире на Пироговке, где Езя, не вставая с постели по причине непонятной болезни, прожила последние десять лет жизни вместе с ухаживающей за ней бабушкой Розой и моими родителями.

  Откровенно сказать, я теперь не совсем понимаю, зачем я сделала такое подробное отступление о семье Веры Ароновны. Возможно, мне хотелось показать более полную картину маленького мира взаимоотношений между жильцами нашего старинного дома, их доброжелательность друг к другу и бескорыстную взаимопомощь. Детство мое проходило в окружение очень разных и, казалось бы, совсем посторонних людей. Но только теперь, оглядываясь назад, я понимаю, как глубоко эти люди повлияли на мой характер и на мое мировоззрение. А постепенно вплывающие в памяти мелкие подробности их жизни пробуждают во мне давно забытые внутренние ощущения, и я невольно погружаюсь с головой в мое далекое детство.

  Итак, продолжу описание «за» мою музыкальную жизнь. Само месторасположение школы в районе Старого Арбата у Собачьей площадки с окружающими ее низкими чистыми домиками и двориками еще оставалось тихой, уютной заводью посреди переполненной и шумной Москвы, что очень располагало к творческому вдохновению. Но первые уроки музыки были до того скучны и не интересны, что уже через неделю вся охота учиться у меня пропала. Что можно было придумать противнее, чем стоять по полчаса, наклонившись вперед с опущенными, как плети руками и не переставая потряхивать ими для расслабления кистей рук?! Для этого и никакой инструмент не нужен. Прошло примерно две тягучих нескончаемых недели, когда, наконец, меня приблизили к пианино. Но даже и тогда, сидя на стуле, я каждые 15 минут должна была опускать руки и потряхивать кистями. Правда, потом эта ужасная пытка окупилась с лихвой: в процессе всей дальнейшей учебы я не страдала зажатостью рук, что часто бывает у пианистов с неправильной «постановкой».

  По окончании первого полугодия моя учительница, чудная ласковая необыкновенно добрая очень чувствующая меня Ада Моисеевна не смогла разглядеть значимых признаков наличия во мне каких-либо музыкальных способностей. Мама с горечью махнула на меня рукой и смирилась с мыслью, что великой пианистки из меня не получится. Все же учительский совет решил оставить меня в школе до конца года (за год ведь уже было заплачено), а там уже окончательно решить вопрос мою дальнейшую музыкальную судьбу. И вдруг, неожиданно для всех со второго полугодия во мне что-то «щелкнуло», и дело стало понемногу сдвигаться с мертвой точки. Так свершилось очередное чудо: меня перевели во второй класс, и я стала полноправной и довольно успешной ученицей музыкальной школы на Арбате, где проучилась даже на год больше положенного времени: вместо семи – восемь лет.

  Однако, как говорит русская пословица, в каждой бочке меда обязательно присутствует ложечка дегтя. Так и великая всеобщая радость всех домашних омрачилась тем, что теперь остро встала необходимость приобретения пианино. А где раздобыть такую большую для нашей семьи сумму денег? Родители на свою зарплату не могли не то, чтобы себе позволить, но даже и мечтать об этом. Единственная надежда была на Марику и Ментова. Они жили довольно состоятельно и вряд ли бы отказались помочь своей любимой Танечке. Но, вдруг неожиданно нас посетило очередное невообразимое чудо. То, что это может случиться, да еще и в самый нужный момент, никому и в голову не могло придти, даже такому неисправимому оптимисту, как мой отец. А он и оказался главным виновником свершившегося чуда. Но все по порядку.

  После войны работникам многих предприятий продавали облигации государственного займа. Отказаться было невозможно: требуемую сумму у всех без исключения вычитали из зарплаты. Это называлось «посильным вкладом трудящихся в восстановление разрушенного войной хозяйства страны». У папы было несколько облигаций. Про них уже все забыли, но, в один прекрасный день, уже после смерти Сталина, вышло постановление партии и правительства о том, что постепенно, в течение нескольких лет эти облигации будут погашаться. Конечно, не все сразу. В общем, эта была лотерея. Трудно было поверить в эту очередную сказку, однако каждый раз, когда в газетах печатался очередной тираж, на всякий случай все сверяли номера своих облигаций с газетными выигрышными номерами.

  О папином огромном для того времени выигрыше, несколько, а может и много тысяч рублей, я, конечно, узнала через много, много лет, да и то случайно. А тогда все было покрыто мраком как для меня, так и почти для всех соседей нашего дома. Посвящены были очень немногие. К праздничному домашнему столу были торжественно приглашены Марика с Ментовым, что было само по себе очень редкое явление. В следующий раз по случаю праздника были приглашены некоторые избранные соседи, а уже затем вся многочисленная компания друзей моих родителей. Очень редкие на нашем столе деликатесы: черная икра, маслины, которыми обычно у себя дома пичкал меня Ментов, бабушкины пирожки, и конечно испеченный Езей знаменитый «королевский» торт, все это говорило о грандиозности произошедшего события. Я, конечно, ни о чем не догадывалась, но с удовольствием все уплетала. За столом было общее веселье. Вообще мои родители любили шумные компании и умели создавать вокруг себя весьма приятную уютную и шутливую расслабляющую обстановку. Уже после первой рюмки из папы, как обычно, начинал буквально фонтанировать задорный и в тоже время интеллигентно утонченный мягкий юмор. Так что, после каждого застолья все сохраняли хороший настрой еще очень долгое время. Папа не обошел и своих обожаемых сотрудников и заказал для них шикарный ресторан, куда было приглашено человек сорок. Для того времени это было очень дорогое удовольствие. Праздник продолжался и продолжался... И, как я теперь понимаю, на оставшуюся от выигрыша сумму мне купили пианино.

  В нашу «резиновую» комнату пианино встало, как влитое. Прислоненное к торцу знаменитого платяного шкафа, растянувшееся посередине комнаты, оно никому не мешало. Но когда я занималась, перед моими глазами все время маячил этот самый торец шкафа. Вдохновение мне это не прибавляло, да и высидеть целый час, а, то и два за гаммами и маленькими этюдами, было для такой непоседы, как я, очень трудная задача. Я изощрялась разными способами. Как поговаривала Марика: «голь на выдумки хитра». Первый способ заключался в том, что я придумала переводить стрелки стоящих на верхней крышке пианино часов назад минут на десять-пятнадцать перед началом урока. А в конце занятий стрелки возвращались в правильное положение. Второй способ моей изобретательности осуществлялся при обязательном условии, а именно, если дома находилась только бабушка. В этом случае после окончания уроков в общеобразовательной школе, не переодевая форму, я бросала свой портфель на стоящий в коридоре огромный сундук и, крикнув бабушке, что убегаю гулять, задерживалась на улице так долго, что на занятия музыкой у меня оставалось совсем немного времени. Но с мамой этот «номер» не проходил, так что мне приходилось прибегать к фокусу с часами. Конечно, это тоже быстро раскрылось. Пришлось смириться и отрабатывать, сидя за пианино, все положенное время. В дальнейшем с годами я стала более усидчива и уже не мыслила своей жизни без музыки.

  Иногда, после одобрительной оценки Ады Моисеевны моего домашнего задания, мама поощряла меня пирожными из знаменитой еще с царских времен кондитерской, что до сих пор процветает в Столешниковом переулке. В хорошую погоду мы с мамой обычно возвращались домой из музыкальной школы пешком. Маршрут был довольно длинный, но как приятно порой скрипел голубовато чистый белый снег под нашими ногами! Ах, как вкусно пахло старинной, неторопливо замерзшей и до боли любимой старой Москвой! Мы шли по Арбату, пересекали улицу Горького, через Столешников переулок попадали на Петровку, по Неглинке выходили к Трубной площади, а там уже было рукой подать до нашего Сергиевского переулка.

  Проходя мимо лучшей кондитерской Москвы, расположенной как раз посередине нашего «марш броска», как можно было не зайти и не отведать мои любимые пирожные «наполеон» или «эклер»?! Мама же всегда брала себе «картошку». Такой рассыпчатой, тающей во рту светлой и очень вкусной «картошки», как в Столешниковом, я не ела нигде и никогда в жизни.

  К сожалению, профессиональным музыкантом я не стала. Зато общение с мамой во время этих прогулок, было ли это обсуждение пройденного урока или вообще разговор о моих впечатлениях прошедшего дня и, как бы, подведение его итогов, очень мягко и не назойливо воспитывало во мне чувство ответственности. Уже через несколько лет я автоматически и зачастую с удовольствием анализировала причинно следственные связи поступков как своих, так и окружающих меня людей. Это грубо называется самокопанием, но это также и необходимый процесс воспитания чувств. Наверное, поэтому Ф.М.Достоевский до сих пор мой любимый русский писатель. Я и сейчас с удовольствием перечитываю его романы! Мне каждый раз мучительно не хочется расставаться с их героями. И часто после нескольких дней перерыва я опять открываю первую страницу, чтобы в который раз погрузиться в запутанные лабиринты сложнейших, но таких «живых» и неповторимых характеров его персонажей.

  Где же теперь в современной России отыскать среди молодых людей нового поколения тех, кто воспитан на лучших традициях великих классиков?! Наступило другое время, в котором вряд ли есть место тем романтическим реальным персонажам, которым мы подражали и искали вокруг себя в далекие времена нашей юности.

Несмотря на то, что сейчас я живу далеко-далеко от России, мне до сих пор интересно, чем и как живут сами россияне. По огромному потоку информации (телевизор, интернет, моя единственная сестра Леночка, друзья юности…) я пристально отслеживаю, что там происходит. К сожалению, я с ужасом замечаю, что глобальные революционные перемены в политической социальной и экономической жизни многострадальной России стремительно унесли в небытие те устоявшиеся моральные устои и критерии, на которых когда-то воспитывалась русская и советская интеллигенция. Дай-то Бог, чтобы я была не права!

  Несколько последних поколений российских, а затем и советских людей (в том числе и я) были воспитаны и развивались исключительно под огромным и непревзойденным влиянием великих русских классиков литературы и философии. Такие имена, как Пушкин, Толстой, Гоголь, Достоевский, Чехов, Чаадаев, Бердяев и многие другие известны во всем мире. Произведения некоторых из них и по сей день входят в школьную программу обучения. Некогда, в наше застойное время мы покупали очень хорошо изданные собрания их сочинений. На них мы взросли, на них мы нравственно определились.

  Почти все, кто иммигрировал из России за границу, первым делом укладывали в багаж свои огромные по сегодняшним меркам библиотеки. И были совершенно правы: здесь в Израиле, как и в Америке, да и в Европе в целом, нет и не может быть по определению, такой уникальной и исторически выстраданной культуры, как российская. Изредка правда, ощущаются то тут, то там ее отголоски, но это не может заполнить той пропасти, которая разделяет нас с уже родившимися вдали от России потомками эмигрантов. Я же до сих пор с жадностью и по множеству раз, перечитывая Гоголя, Достоевского, Толстого и других великих русских писателей, как бы снова окунаюсь в годы моих прошлых переживаний, и тем самым возвращаюсь «к себе» и к своим истокам. А современная литература, разве что за редким исключением, остается за бортом. К сожалению…