Странное происшествие, имевшее...

  Около одиннадцати часов утра из подъезда дома номер 47 по Большой Пушкарской улице вышел некто Жарков (на работе к нему обращались Фёдор Михайлович). Не имея никакой особенной цели – просто пройтись. Никуда не торопясь, зная, что в любой момент он может вернуться домой. Если, скажем, начнёт моросить.
День был летний. Но пасмурный, прохладный, с пропитанным влагой воздухом, чему предшествовала дождливая неделя.
На случай нового дождя Федор Михайлович прикрыл голову шляпой. Зонтов не любил, но волосы берег.
Выйдя на улицу и, почувствовав особую приглушенность, даже разреженность звуков, какая бывает по воскресеньям, он посмотрел направо. Затем налево и решил направиться в сторону одетого в леса Владимирского собора, чтобы потом, сделав круг, оказаться дома.
Улица была малолюдна, автомобильное движение отсутствовало. Из-за этого в сыром воздухе проступал тополиный запах – прекрасно!
Федор Михайлович шёл и размышлял о ерунде, стараясь не вспоминать о том, что завтра понедельник. Мимо прошла женщина в шуршащем болоньевом плаще и на Жаркова взглянула. Как ему показалось, «с интересом». Он стал представлять знакомство, их легкий разговор, последствия…
Подул ветерок, мимо прошелестел троллейбус.
Фёдору Михайловичу вдруг захотелось пирожка с капустой. И запить молочным кофейком. Он зашел в «Пирожковую» своё желание немедленно удовлетворить.
Покинув заведение, заметил, что тучи исчезли. Пока он, поглядывая на буфетчицу, жевал, погода радикально изменилась. Давая теневой контраст фасадам, светило солнце, небо поражало синевой. Прохлада быстро менялась на настоящее летнее тепло.
Когда же Фёдор Михайлович оказался на углу Зверинской, чуткий слух его уловил некий шум. Этот шум или вибрации, создаваемые большим скоплением народа, доносились со стороны Петропавловской крепости.  Так бывает после праздничных демонстраций -  оркестры смолкли, призывы с трибуны прекратились, никто не кричит в ответ «Ура!». Но люди все ещё вместе: говорят, смеются, спорят…
Жаркову стало любопытно – что же там происходит?  И он, прибавив шаг, сменил маршрут.
Да! На Заячьем острове что-то происходило. Кто-то, его толкнул, обгоняя, спеша. И тоже туда. Пробежал мальчишка. Со смешками, его снова обогнала группа молодых людей, похожих на студентов.
Кронверкский мостик был забит, деревянные перила его трещали – по нему на Неву устремлялись толпы, создавая давку.
Именно на Неву, а не в крепость – людские потоки огибали стены и исчезали на пляже.
В этой напряженной (это чувствовалось) толчее, Фёдор Михайлович, чуть не потерял шляпу, но, слава богу, она оказалась на чьём-то плече.
На повороте он был оттеснен на песок начавшегося пляжа и  остановился, чтобы вытряхнуть обувь. И тут был встречен Вересаев - сосед Фёдора Михайловича по квартире. Пожилой уже товарищ, убивающий время рыбной ловлей. И несмотря на это умиротворяющее занятие, человек довольно хмурый и неприветливый. Но сейчас Вересаев как бы улыбался. Но был крайне возбужден и чем-то ошарашен. Он тоже Фёдора Михайловича узнал и, приблизив свою изрезанную морщинами физиономию к лицу Жаркова тихо потребовал:
- Раздевайся лучше здесь! Я посторожу. Давай! Там ступить некуда. А ты сразу отсюда, вплавь. Умеешь плавать?
- Зачем?
- А затем, что проси, что хочешь! Один шанс из тысячи! А я-то вначале было…
И Вересаев (мокрый с головы до ног, в песке и тине – рыбацкий плащ, штаны, волосы) рассказал невероятное.
В Неву на нерест зашла Золотая Рыбка! Тысячи, стая, косяки. И сейчас плещется, где пристань речных трамвайчиков.  Тысячи! Людей не боится, но в руки особо не даётся.  На удочку тем более. И на сеть. Лучше не пробовать -  есть опаска обидеть. Ловить нужно только раздетым. Но коли поймаешь, она как в сказке – что тебе надобно? Но не «старче», а по имени-отчеству. Скажешь желание и сразу отпускай. Чтобы у Золотой рыбки была благодарность за полученную  свободу. Народ обезумел, но рыбы хватит на всех. И хорошо, что у Жаркова шляпа – ей ловить удобней.
- Давай, сосед! Дуй! А то, кто её знает. Народ пока не бушует, но скоро взбеситься может. Такое вот дело.
Вересаев был трезв. Люди спешили к пристани. Странно, фантастично, но, действительно, кто его знает? Надо же – Золотые рыбки. Тысячи!
- Давай раздевайся, чего спишь!
Фёдор Михайлович разделся и, держа в руке шляпу, устремился к воде. И уже в неё заходя (забыв во мгновение о холоде ногам, ступившим на каменисто-скользкое дно), увидел столпотворение – Нева у крепости кишела! Вода бурлила, пенилась и сияла!  Что-то в воде присутствовало – живое, юркое, имеющее золотую окраску, на солнце вспыхивающую. У кого-то это золотое сияние находилось в руках.
Вопреки тому, что войти в Неву уже не удавалось, люди в неё пёрли. А на берегу судорожно раздевались, друг дружке мешая и бранясь.
Плыть Фёдору Михайловичу не пришлось. Пройдя (по пояс) метров сто он, почувствовал мягкое касание в живот – в него ткнулась рыбица. Очень похожая на корюшку, но с подлинно золотой чешуей. Чуть позже он увидел толстые у рыбки губы.
Немного с Жарковым поиграв, рыбка позволила себя уловить шляпой.
Держа шляпу обеими руками, Фёдор Михайлович отлил из нее воды. Но так, чтобы Золотая рыбка не задохнулась – чтобы вода касалась брюшка и  жабр. Каким-то образом рыбка привстала на плавниках и у Фёдора Михайловича спросила:
- Что тебе надобно, Фёдор Михайлович?
…
Жарков на несколько мгновений онемел – вопрос простой, но чудовищно сложный. Что ему надо? Не новые же ботинки? Не денег же? Не…
И тут ответ появился. Единственно верный ответ. Который только и мог родиться в голове, взращённого на гуманизме человека. Человека правильного.  Федор Михайлович узнал потом, что и Вересаев попросил того же. И другие. Да, господи, все!
Вроде от себя, вроде чистосердечно, но в то же время и чуть подневольно и не совсем искренне (как выражают «общее мнение») Жарков произнёс:
- Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет небо, пусть всегда буду я. Это можно?
- Можно.
И Фёдор Михайлович рыбку отпустил. И потом они с Вересаевым долго стояли, чтобы перейти через Кронверкский мост, по которому всё валил и валил народ, неизвестно, как прослышавший о чуде.
 В этот вечер солнце не зашло. И ночью не зашло. И завтра так же. Солнце больше не заходило. Но не только - оно раздувалось, становясь общей суммой солнц, упомянутых в желаниях. Лучи гиганта плавили асфальт, раскаляли кровельное железо, мешали работать. Есть, спать, жить. Здания перегрелись, в трамваях, троллейбусах и автобусах находиться было невозможно – это не транспорт, а кастрюли на медленном огне.
Деревья пожухли, осыпались, кошки начали выть и по-собачьи высовывать языки. Трава сгорела. Молоко скисало еще в магазине. Повсюду валялись околевшие голуби, воробьи и ставшие бледно-серыми вороны.
Потом начались перебои с водой – мелели Нева и Финский залив. Должно быть, Балтийское море тоже.
Солнце пухло. Изнуренные обезвоживанием люди лежали на кроватях. Нева показала ужасы своего дна. Фонтанка и Канал Грибоедова тоже пересохли, там дно было еще ужасней. Воздухом стало невозможно дышать – это был уже не воздух, а густой пар, имеющий дурной ядовитый запах – миазмы пота и вышедшей из строя канализации.
На площадях и иных свободных пространствах в дрожащих струях зависли миражи. Солнце пухло. Оно было теперь везде, изменив прежние пропорции – над головой сплошное солнце, по краям которого тонкий ободок голубого неба.
Кожа потрескалась, покрылась гнойными язвами расчёсанных ожогов. Язык распух и полностью занял пересохший рот. Затылок Фёдора Михайловича начал плавиться. И тут он… проснулся, царствие ему небесное.
Голова его лежала на письменном столе, лампочка яростно прожигала плешь. Рядом стояла воскресная «маленькая» (опустошённая), пепельница с окурками и тарелочка с остатками копченой скумбрии, которою он водочку закусывал. Золотисто-бронзовый рыбий хвостик Фёдор Михайлович не догрыз.
Жарков издал мычание, отклеился от стола и посмотрел в окно.  На улице шёл дождь, и было по вечернему мрачно. Будильник показывал уже половину восьмого. Выходной пролетел со скоростью сгорания спички…

1 марта