Удивление или Песни о Будде

             
            Удивление или песни о Будде, увиденном в замочную скважину


     Вспоминаю себя в юном возрасте : когда я всем сердцем и умом штудировал сначала Гегеля, а потом Шопенгауэра. Тогда я был внутренне убежден, что в них последняя истина. Пусть и в философском ее выражении.
     Параллельно я вдумывался и вслушивался в христианское и буддийское духовные наледия. Потому что предполагал найти там тоже последнюю истину. Истину экзистенциального порядка. Уже то, что я искал истину – никак не меньше – и искал ее в разных направлениях, указывает на противоречие в определении.
Оно устранилось само собой со временем. Теперь я довольствуюсь музыкальным восприятием любых духовных феноменов. То есть перечитываю пару характернейших и для меня наиважнейших страниц : в них стараюсь я уловить душу той или иной философии или религии. И душа эта имеет в моих глазах музыкальную природу.
     Зачем штудировать тома? Зачем часами простаивать в церквах? Зачем посещать недельные семинары? Все равно ничего в принципе в моей жизни от этого не изменится. А музыку от пережитых духовных феноменов я никогда не забуду.
И все-таки философия философии рознь. И религия религии тоже. Не каждое умозрительное учение в состоянии нас увлечь и повести за собой. Религии так тем более. Есть философы настолько мертвые и скучные, что притронуться к их книгам в наше время не придет никому в голову. Что касается религий, то фактор рождения или нерождения в их жизненно-игровом пространстве имеет ключевое значение. И это говорит о многом. Если не обо всем.
     Мало кто в России склонен к буддизму. Еще меньше в Таиланде обращаются к православию. Равным образом на Ближнем Востоке к тем и другим. Мне в этом отношении больше повезло. Я чувствую себя полностью свободным от предрассудков места и времени рождения. Так что единственно мое шестое чувство выбирает для себя религию. И выбор его пал на индусских йогов и буддистов в равной мере.
Поскольку же мировоззрения тех и других по сути несовместимы, и еще вследствие того, что дальше искренней любви и восхищения мое увлечение к ним не пошло, – по этим двум причинам мое отношение к ним можно в двух словах описать как к полюбившимся книгам.
     Я снова и снова беру их в руки. Особенно когда болею. Или когда повседневность приедается, как гречневая каша, которую вы вынуждены поедать три раза в день. Потом откладываю в сторону. И опять беру в руки. Поэтому они никогда не приедаются. Их с увовольствием перечитываешь. Пусть и отдельные страницы.
     Мне по-прежнему кажется, что чем в большей степени нас удивляют те или иные философии и религии, тем мощней и субтильней наша к ним привязанность.
Любознательность и страх тоже существенные факторы. Но они не принадлежат к высшим мотивам души. И потому рано или поздно улетучиваются из нее. Или порядочно ослабевают. Удивление же остается.
     Оно напоминает якорь, сбрасываемый парусником в глубокие воды. Достанет ли он до дна? Неизвестно. Но пробовать нужно. Иначе вечное плавание. Без надежды обрести дом родной. 
     В основе удивления лежит великий парадокс. Его еще называют антиномией. Когда ум вынужден постулировать две равновеликие и равнозначные истины, которые тем не менее исключают одна другую, тогда процесс поиска истины раз и навсегда заканчивается. Дальше идти некуда. И незачем.
     Парадокс определяет наше глубочайшее видение мира. Мы шестым чувством знаем доподлинно, что могли прежде приходить на эту землю. Но могли и не приходить. Мы реально допускаем, что можем пройти сквозь игольное ушко смерти. Но можем и не пройти.
     Нам нетрудно поверить в то, что мир возник из Первовзрыва. Но если астрофизики вдруг докажут нам, что он существует вечно, мы тоже не удивимся.
     Наконец, если мы не законченные атеисты, то существование бога для нас вполне вероятно. Если же вместо бога выступают бесчисленные небесные иерархии, живущие как бы сами по себе, то и такое представление у нас нет никаких оснований отрицать.
     Но неужели не ясно, что ничего более парадоксального, чем реальное допущение всех вышеописанных вариантов, и быть не может? Зато в таком допущении – подсказывает нам опять-таки наше шестое чувство – больше истины, чем в однозначном принятии одной из антиномий.
     И вот едва ли не основной критерий любого высокого искусства тот, что оно – удивляет. Удивляет не как фокусник, достающий зайца из котелка, а как сама жизнь, в которую мы всматриваемся всю нашу жизнь, и все-таки не можем постичь ее неотразимую изюминку.
     Буддизм тоже парадоксален. С одной стороны, он утверждает, что, жизнь преходяща во всех без исключения ее проявлениях. А это означает, что и астрал не вечен. Как и все существа, в нем обитающие. И даже боги-духи, им управляющие. С другой стороны, и жизнь вечна. И бытие вечно. И астрал вечен. И так далее и тому подобное.
     Далее, исходя из этого, человек принципиально обречен на страдание. Однако он не только не жалуется на страдания, но жизнь свою не может помыслить помимо них.
     Наконец, человек, согласно буддизму, не обладает на деле какой бы то ни было неизменной и неразрушимой сердцевиной – типа души или Я. И вместе с тем он на протяжении всей своей жизни ощущает присутствие в себе некоей постоянной – пусть и одновременно непрестанно обновляемой – субстанции, которую можно назвать ее как угодно : душой, Я или как-то иначе.
     Итак, Будда строит свое великое учение на фундаменте, который он сам же и создал. Но создал так тонко и правдоподобно, что нам почти уже невозможно отделаться от впечатления, что этот фундамент лежит в основе самого бытия.
Так точно верим мы, что все написанное в «Войне и мире» было на самом деле. Вообще же, если любая большая философия и всякая великая религия – удивляют, то кафковская проза и конгениальный ей буддизм удивляют вдвойне. Точнее, в квадрате.
     Стоит только вдуматься в краеугольный закон буддийской кармы. Он гласит, что каждая мысль, каждое чувство и каждый поступок, в особенности же каждое намерение создают новую карму. Буддист, однако, хочет от всех их раз и навсегда освободиться. Только так можно выйти из магического круга вечных перерождений. Однако само по себе подобное душевное усилие тоже должно оставлять кармические следы.
     Лишь состояниие глубокой медитации предполагает отсутствие каких-либо желаний. Но мало какой буддист медитирует двадцать четыре часа в сутки. Монашеский распорядок известен. Двести двадцать три правила, выдуманных Буддой, не шутка. Уже чтобы исправно им следовать, нужны воля, терпение, дисциплина, трудолюбие, смирение. Все эти качества задействованы также у прочих людей, Особенно в сходных жизненных условиях.
     И тогда чему они служат : просветлению или мирским целям, не играет принципиальной роли. Они есть. Они работают. Они не могут пройти бесследно. Человек, который хочет уйти от мира, не будет посвящать годы и десятилетия миру : под тем предлогом, что он хочет помочь другим следовать за ним. Здесь уже роль учителя начинает преобладать над ролью просветленного человека. Быть просветленным и одновременно чему-то учить людей нельзя.
     Противоречие в определении. Обучение не может иметь конца. Оно как путь к горизонту. Всегда остается что-то в человеке, что можно усовершенствовать. И это живая жизнь в благородном ее аспекте внутреннего развития. Состояние просветления несовместимо с жизнью. То есть в плане переживания несовместимо. А в плане умственного его и словесного оформления еще как совместимо.
     Столько замечательных буддийских книг я прочитал на эту тему! Там все просто, красиво и убедительно. Как в тютчевских стихах. И пока я с душой читаю Тютчева, я верю в то, что ночное мироздание живет какой-то непостижимой и запредельной жизнью. И точно также, когда я читаю лучшие буддийские книги, я верю, что просветление достижимо для каждого.
     Но вот те и другие книги возвращаются на полку. А я возвращаюсь к родимой моей повседневности. И что же? На место обеих вер приходит не то что полное безверие, а их законная сестра-антиномия. И она как ни в чем ни бывало утверждает, что нет никакого просветления и не было. И что кроме астрофизических закономерностей, ночное звездное небо не знает никаких других.
     Итак, любая философия в той степени значительна, в какой она поэтична. Под поэзией я подразумеваю опять-таки не стихи, а бытие, осмысливающее жизнь и тем самым ее просветляющее. Вот это самое просветление – так точно душа просветляет тело – и есть высочайшая поэзия.
     Из всех философий наиболее буддийская – это, конечно, шопенгауэровская. Верх ее поэзии : поставить мировую волю во главу угла. Здесь нет особой логики. Правильней было бы заменить волю энергией. Потому что воля есть лишь одно из ее воплощений. Но там, где энергия, нет поэзии.
     А у Шопенгауэра художественность также тесно слилась с метафизикой, как с обратной стороны слились метафизика с художественностью у Леонардо и Рембрандта в живописи, у Баха и Моцарта в музыке, у Льва Толстого и Франца Кафки в литературе и у Будды в так называемой религии.
     Сюда же вопрос о страдании. Жизнь действительно разворачивалась бы исключительно в ключе страдания, как утверждал философ – вместе с Буддой – если бы последнее не выступало слишком часто – а если присмотреться, то по сути везде и всегда – в качестве величайшей ценности жизни. Страдание оправдывает жизнь, являясь соответственно ее высшим смыслом. Содержательный момент, разумеется, полностью индивидуален. Поскольку же одно страдание реально, то его противоположность : радость воспринимается человеком как иллюзия.
     Но так ли это? Мы чувствуем сразу и насквозь и теплоту, и заботу, и любовь, и отзывчивость. И все, все, все в ряду светлых и добрых качеств.
     А если, далее, мироздание конечно? Смертельный удар в сердцевину как шопенгауэровской философии, так и буддийского мировоззрения. Нынче вся астрофизика стоит на этом.
     Я лично, правда, допускаю, что она в любой момент придет к постулату антиномического воззрения на существование материи. По образу и подобию света. То есть материя возникла из как из Первовзрыва, так и пребывает от века.
     Но в любом случае краеугольные камни под духовным фундаментом Шопенгауэра и Будды порядочно разрушены. И что же? Пострадали от этого сами здания? Ничего подобного. Иногда даже кажется, что они только выиграли.
     Да, бывают такие недостатки, которые магически обращаются в достоинства. Но это лишь при условии великой художественности, составляющей их основу.
     Так меньше всего удался Льву Толстому Наполеон. Трудно русскому мастеру создавать европейские образы. Слишком уж непроходимая бездна пролегает между ними.
     Да и в «Идиоте» Достоевского много нестерпимой ходульности. Гораздо больше, чем в других романах. Он похож, кстати, на «Короля Лира», который блестяще разобрал тот же Лев Толстой.
     А взять гениальный «Парусник» Лермонтова : «Под ним струя светлей разури, над ним луч солнца золотой...» Где это вы видели, чтобы вода была светлей воздуха?
     И так далее и тому подобное. Но мы наслаждаемся и нефранцузским Наполоном. И искусственным князем Мышкиным. И неправдоподобным пейзажем Парусника. И несущим околесицу после роковой ошибки королем Лиром. И более того, нам не нужно ничего другого! Так почти любой недостаток в шедевре искусства точно по волшебству обращается в достоинство.
     И жизнь как таковая тоже есть своего рода художественный шедевр. Оттого мы и смиряемся не только с ее бесчисленными погрешностями, но и умудряемся видеть в них события поистине судьбоносного значения.
     Здесь же, кстати, как на ладони феномен Пушкина. Ему простилось то, что никому другому не простилось бы. А почему? Да потому что он как личность был стопроцентное произведение искусства.
     Возвращаясь к Шопенгауэру. Его трактовка «умопостигаемого характера», как мне кажется, тоже не выдерживает критики. Далее, как совместить взаимосвязанность материи и энергии с односторонним господством мировой воли?
Но в особенности бросается в глаза ошибочность утверждения, будто искусство представляет из себя манифестацию прекращения воли. Это искусство-то, которое от начала до конца есть субтильное воление?
     Из вышесказанного ясно, что нет такой философии или религии, в которой нельзя было бы обнаружить мелких недостатков. Но ясно также и то, насколько это пошлый и неблагодарный труд : их отыскивать. Мы это сделали в первый и в последний раз, чтобы никогда уже больше не делать.
     Но это значит : закрывать глаза на все конкретные и окончательные решения экзистенциальных вопросов. Если Шопенгауэр, выбрав для себя жанр философии, поставил перед собой задачу идти в нем до конца, то он просто был обязан представить исчерпывающие ответы на главные вопросы, волнующие испокон веков человека. И точно также если Будда или Иисус, выбрав для себя жанр религии, пожелали добиться в нем мыслимого совершенства, то они тоже должны были дать человечеству рецепты кардинального спасения.
     Элементарный житейский опыт, однако, показывает, что для большинства людей ответы философа и рецепты спасителей попросту неудовлетворительны. Почитали, помедитировали, сходили в церковь – и пора «возвращаться к своим баранам».
Воистину, каждому – свое. Но поразительно, что тот же элементарный житейский опыт во все времена и во всех народах показывает, что люди относятся к философии и к религии как к искусству.
     То есть где-то кого-то когда-то и в какой-то степени задело. Как задевает музыка. Живопись. Литература. Но не больше. Жизнь идет своим чередом. И мы расстаемся с Шопенгауэром как с философом, сумевшим достигнуть в избранном жанре возможного совершенства. Таков же и Будда. Любопытная закономерность : там где нет истины, но есть обоснованная на нее претензия, – там возникает непобедимый интерес к личности и биографии творцов. И интерес этот со временем едва ли не осиливает интерес к их творчеству.
     Одинокие прогулки Шопенгауэра с любимым черным пуделем, его соперничество с матерью, нападки на Гегеля, а также квартира, которую он демонстративно предоставил войскам для наблюдения и расстрела революционеров 1848 года, – все эти характерные детали врезаются в наше сознание и остаются в нем навсегда.
Как, параллельно, врожденная несклонность Будды к управлению государством и супружеской жизни, в которой с одинаковым правом можно видеть как слабость, так и силу, наряду с гениальной способностью при помощи последовательного анализа одного-единственного феномена страдания проникнуть в тайны жизни так глубоко, как никто ни до, ни после него в них не проникал, – да, для небуддистов биография Будды остается любопытней его учения.
     Потому как учение Будды легло в основу сюжета его жизни. А у каждого человека свой сюжет. Пусть и без учения. Учение лишь одна из сюжетных линий. Но далеко не единственная. По-моему, эта простая истина неоспорима.
     Итак, у всех своя биография. Просто другим она, как правило, неинтересна. Разве что речь идет о близких людям. Тогда интерес есть. И немалый. Интерес – но не сознание значения биографии. И только когда близкий нам человек уходит от нас навсегда, подробности его биографии приобретают в наших глазах монументальность, сравнимую с шопенгауэровской или буддийской.
     И это говорит о многом. Слава сообщает живым людям выразительность, сравнивую со знаменитыми персонажами искусства. Смерть, будучи куда более значительным фактором, чем слава, ставит вровень с художественными героями всех абсолютно людей.