Tabula rasa

            (Из книги «Неисправность на краю галактики»)

                Печальная корова
У А* был повторяющийся сон. Он видел его почти каждую ночь. Но по утрам, когда Гудман или одна из наставниц будили его и спрашивали, помнит ли он то, что ему снилось, он всегда поспешно отвечал, что нет. Не то чтобы сон был пугающим или смущающим – просто дурацкий сон, в котором он стоит на зеленом холме возле мольберта и рисует акварельными красками пасторальный пейзаж, открывающийся с холма. Пейзаж во сне перехватывал дыхание, и так как А* прибыл в учреждение младенцем, зеленый холм был, по-видимому, воображаемым местом, которое он сам придумал, или реальным, увиденным в процессе демонстрации на одном из уроков. Единственным, что мешало сну быть по-настоящему приятным, была одинокая громадная корова с человеческими глазами, беспрерывно жующая траву буквально возле мольберта А*. Было в этой корове нечто беспокоящее, вызывающее раздражение: слюна, капающая изо рта, печальный взгляд, устремленный на А*, и черные пятна на ее спине, выглядевшие менее пятнами, а больше картой мира. И каждый раз, когда А* снился этот сон, в нем пробуждались одни и те же чувства – спокойствие, превращающееся в удрученность, которая, в свою очередь, переходила в ярость, а та моментально сменялась жалостью. Во сне он ни разу не ударил корову, ни единого раза, но всегда хотел. Он помнил себя во сне ищущим камень или другое орудие, помнил свое желание убить ее, и все-таки, в конце концов, он всегда жалел ее. Картину, которую он пытался нарисовать во сне, он ни разу не успевал закончить, потому что неизменно просыпался  слишком рано, тяжело дыша и весь в поту, а заснуть после этого снова, чтобы сон продолжился, у него не получалось.
Этим сном А* не делился ни с одним человеком. Ему хотелось, чтобы у него было в мире хотя бы что-то одно, принадлежащее только ему. Со всеми этими любопытными наставницами вокруг него и видеокамерами, установленными в каждом углу учреждения, было почти невозможно найти место для хранения чего-то лично для себя, а луг с удрученной коровой, уставившейся на него, был наиболее близкой для тайны вещью,  которую А* мог вообразить.  Еще одной причиной - на самом деле не менее важной – для того чтобы он никого не вводил в курс в отношении сна, было то, что он в действительности не любил Гудмана. Тот факт, что ему удалось утаить от Гудмана существование этого своего странного сна, был в его глазах маленькой, но достойной местью.

                Гудман
Почему из всех людей в мире А* ненавидел именно этого человека, который помогал ему в жизни больше любого другого? Почему хотел зла человеку, взявшему его под свое покровительство, после того как родители оставили его, и который посвятил свою жизнь оказанию помощи ему и детям сходной с его судьбы? Ответ был прост и ясен: если есть в мире хоть одна вещь, раздражающая больше, чем зависимость от кого-то, так это зависеть от человека, который в каждое мгновение не упускает возможности напомнить тебе, что ты находишься в его милости. А Гудман был в точности таковым:  унижающим, властолюбивым, высокомерным, и любая фраза, которую он произносил, или жест, который изображал, имели ясный смысл: ваша судьба в моих руках, и без меня вы бы давно умерли.
Подопечные в учреждении были представителями различных рас, говорили на разных языках и мало общались друг с другом, но существенная основа биографии у них у всех была одна: все они были оставлены своими родителями в родильном отделении, когда выяснялось, что они страдают определенной болезнью. У этой генетической болезни имелось длинное латинское название, но все называли ее «состаревание». Она вызывала у младенцев, заболевавших ею, взросление и старение в десять раз более быстрое, чем у обычного человека. Эта болезнь также позволяла им развиваться и обучаться различным вещам в гораздо более быстром темпе, чем у обычного человека. Вследствие этого у же в двухлетнем возрасте А* получил образование в области истории в объёме выпускника средней школы, знал наизусть множество произведений классической музыки, рисовал и делал наброски такого высокого уровня, что, по утверждению Гудмана, его произведения можно было представлять в галереях и музеях по всему миру. Однако, как и при всякой болезни, эти достоинства просто бледнели на фоне ужасающих симптомов. Подопечные в учреждении знали, что большинство из них не доживет и до 10 лет; что они умрут ещё раньше от болезней, сопровождающих старость: рака, инсульта, проблем с давлением;  что их биологические часы будут упорно продолжать тикать в сумасшедшем темпе до того момента, когда их ослабевшее сердце прекратит стучать. Годами подопечные снова и снова слышали из уст наставников учреждения одни и те же грустные истории об их младенчестве - истории, рассказываемые равнодушным тоном, каким им читали сказки перед сном. Как их матери узнали это сразу же при их рождении, как еще в момент родов они почувствовали, что у этого ребёнка будет плохой конец и что младенец, которого они сейчас родили, уже устремляется к ним. И поэтому их выбор был оставить детей. Какой родитель захочет привязаться к родившемуся однодневному младенцу, словно это вид картонного молочного пакета с такой близкой датой годности?
Во время праздничной трапезы, когда он немного выпивал, Гудман любил рассказывать детям, как в бытность его молодым врачом-акушером впервые столкнулся с матерью, оставившей своего больного состареванием сына, как усыновил его и как в течение трёх лет сумел обучить его всему, что другой ребёнок учил бы, по крайней мере, лет двенадцать. Гудман любил описывать взволнованным тоном, как этот мальчик развивался на его глазах в бешеном темпе, подобно тому как в фильмах о природе в ускоренных кадрах, в которых мы видим как растение появляется, цветёт и увядает – и всё это на протяжении менее минуты. И вместе с мальчиком, в ускоренном не меньше темпе, рассказывал Гудман, разворачивалась его программа помощи всем тем покинутым малышам, оставшимся один на один против вызовов, что диктовала их болезнь. Учреждение, основанное Гудманом в Швейцарии, собрало к нему всех этих больных и нежеланных детей, и для каждого из них была разработана индивидуальная программа занятий, целью которой было как можно быстрей подготовить их к выходу в мир, чтобы  прожить в нем независимо свою пугающе короткую жизнь. И каждый раз, когда он повторял этот свой рассказ, к концу его глаза Гудмана наполнялись слезами, а подопечные вставали, аплодировали ему и громко приветствовали. И А* тоже поднимался со своего места и хлопал, но ни единый звук не вылетал из его горла.

                Надя
Чтобы выйти во внешний мир, Гудман требовал от каждого подопечного пройти экзамен на «жизнеспособность». Экзамен, который проводился ежемесячно, составлялся в соответствии с индивидуальной программой занятий испытуемого. Те, кто сдавал его с идеальной оценкой, переходили к стадии личного собеседования. На этой стадии, по слухам, Гудман задавал особенно трудные вопросы, нападал, оскорблял, иногда даже бил. Но если ты выдерживал и это собеседование, ты мог выйти за ворота учреждения, снабженный удостоверением личности, рекомендательным письмом, в котором подробно излагались твои способности, тысячей швейцарских франков и железнодорожным билетом до одного из ближних городов.
Самым большим желанием А* было покинуть это учреждение. Сильнее, чем поцеловать женщину, сильнее, чем услышать небесный концерт в исполнении ангелов или нарисовать совершенную картину – больше всего этого А* хотел сдать экзамен на жизнеспособность, пройти после него собеседование и прожить ту небольшую часть жизни, которая у него ещё осталась, на зелёном холме, под голубым небом среди людей, а не только среди подопечных и наставников.
На ежемесячных экзаменах на жизнеспособность А* потерпел фиаско 19 раз. В течение этого интервала времени он успел повидать немало подопечных, часть из которых были младше него, а также других, которые были не так умны и прилежны, как он. Тем не менее, он видел, как они выходили за ворота учреждения, покидая его навсегда. Приближался следующий экзамен, апрельский. Он обещал Н*, что выдержит его. Н* была младше него на 4 месяца. Она тоже изучала живопись, поэтому А* мог встречать ее почти каждый день. Среди четырех официальных языков Швейцарии в учреждении изучались немецкий, французский и итальянский. Так как первым языком А* был немецкий, тогда как у Н* - французский, их общение было ограничено, но это не помешало А* ежедневно  преподносить ей маленький подарок: чайку-оригами, сделанную и раскрашенную для неё; живой цветок, который он украл из вазы в столовой; набросок, на котором запечатлен крылатый образ, напоминающий Н*, и порхающий над огромной проволочной оградой.
Н* упорно называла А* по имени, которое выдумала для него, «Альвар». Он, со своей стороны, звал её «Надя», в честь ловкой и печальной румынской гимнастки, которую видел как-то раз в старом рекламном ролике, демонстрировавшемся в процессе одной из спортивных тренировок. В соответствии с регламентом учреждения подопечным присваивали имя и фамилию, которые отражались в соответствующих документах, выдаваемых лишь в день ухода из учреждения. До тех пор категорически запрещалось обращаться к ним по любому имени или прозвищу, кроме буквы, которую им присваивали в день их прибытия. А* знал, что, когда Надя и он покинут учреждение, они получат совсем другие имена, и весь мир будет называть их новыми, полученными ими именами. Но для него она навсегда останется «Надей».

                Тайный спонсор
Учреждение существовало за счёт пожертвований, и у каждого из подопечных, содержащихся в нём, был личный тайный спонсор. Личный спонсор выбирал букву, с которой отождествлялся его подопечный, его будущее имя, программу его занятий и пункт назначения в железнодорожном билете,  который тот получит в день выхода из учреждения. Так как Надя говорила на французском языке, а А* - на немецком, они заключили, что железнодорожные билеты, которые они получат, будут иметь пунктом назначения разные города Швейцарии, поэтому они составили для себя план: первый из них, кто придет на железнодорожную станцию, вырежет на «самой северной» скамейке, которую найдет там, название города, куда он едет, и, когда приедет в этот город, должен будет неукоснительно являться каждое утро к главному входу центральной городской железнодорожной станции ровно в 7 часов и не прекратит делать это, пока они не встретятся и снова не воссоединятся. Однако прежде им обоим необходимо было выдержать экзамен. Тайный спонсор Нади хотел, чтобы она стала врачом – это совершенно недвусмысленно вытекало из программы её индивидуальных занятий. На предыдущем экзамене она провалила раздел анатомии. Но на этот раз она пообещала А*, что придет подготовленной. Будущее, которого желал для А* его тайный спонсор, проступало не столь однозначно. Наряду с уроками живописи в индивидуальной программе А* особо акцентировалось внимание на развитии социальных способностей и способности к языкам, поэтому среди других вещей А* учился умению писать мотивированные статьи и разговаривать публично. Может, его спонсор хотел, чтобы А* стал ведущим в своей области художником? Возможно. Так или иначе, он, видимо, хотел, чтобы А* отрастил густую растрёпанную бороду  такого вида, который подходит художнику, ведущему богемный образ жизни. Поэтому, в противоположность другим подопечным, А* никогда не получал бритвенные принадлежности. Когда он попробовал затронуть эту тему в одной из его бесед с Гудманом, тот закрыл вопрос лаконичной фразой, в которой предложил А* сосредоточиться на сроке ближайшего экзамена, вместо того чтобы «заниматься глупостями». Со своей стороны, А* предположил, что его спонсор пожелал, чтобы А* отрастил бороду по причине, что у него самого была борода. Однажды через оконное стекло, обрамлявшее спортивный зал, он заметил Гудмана, беседовавшего со стариком с длинной белой бородой. А* как раз закончил обегать зал и ясно увидел, как Гудман указывает на него и как этот старик задержал на нём сосредоточенный взгляд и кивнул. Что он мог, этот старый человек,  вложить лучше денег в воспитание такого брошенного ребёнка, как А*? Доброе сердце? Великодушие? Желание отпущения грехов за другие дела, ужасные, которые он натворил в своей жизни? И почему он выбрал для своей поддержки именно генетически ущербного мальчика, а не, положим, гениального ребёнка, который с помощью его поддержки сумел бы, вероятно, развить свои исключительные способности и продвинуть вперёд всё человечество? А* раздумывал, сделал ли бы он что-либо подобное ради больного ребёнка, если бы он сам был здоров и обладал средствами. Кто знает. Может, есть параллельная вселенная, где А* тот, кто стоит возле Гудмана, указывающего на другого подопечного, может быть даже, на Надю, в то время как Гудман описывает ему её развитие, любимые занятия, шансы выдержать экзамен и выйти и прожить оставшуюся жизнь в диком и незащищённом мире, окружающем их со всех сторон?
 
                Экзамен
Время, отпущенное для письменного экзамена, составляло 4 часа. Предыдущие экзамены А* заканчивал в самую последнюю минуту, а дважды даже вынужден был подать работу, успев ответить не на все вопросы. Но на этот раз он закончил на 25 минут раньше отведённого времени и отложил ручку. Наставница спросила его, хочет ли он подать работу уже сейчас, но А* ответил, что нет. Слишком много было положено на чашу весов. Он снова с педантичностью прочитал свои ответы, исправил ошибки в пунктуации и ещё раз написал слова, которые, как он опасался, были написаны недостаточно разборчиво. Когда время закончилось, он был уверен, что подал превосходную работу. И действительно, из семи подопечных, пришедших на апрельский экзамен, только Надя и он были допущены на стадию собеседования.
Он встретил её точно в тот момент, когда она выходила из кабинета Гудмана. Она не могла рассказать ему ничего, так как возле неё была её личная наставница, но её сияющее лицо сказало всё. Теперь оставалось только А* пройти собеседование с Гудманом – и оба вырвутся отсюда. Интересно, кто из них очутится на железнодорожной станции раньше. Кто из них окажется тем, кому надо будет вырезать на скамейке название города, указанное в его железнодорожном билете. А что, если на станции не будет скамейки? А* вдруг охватила тревога. Его мечтой было не просто покинуть учреждение: он хотел покинуть учреждение и жить вместе с Надей. И что, если из-за маленькой оплошности в их плане они упустят друг друга? Ведь никто из них не будет знать имени, которое дадут другому из них. А если им не удастся оставить в условленном месте название города, куда они поедут, они могут не встретиться снова больше никогда. «О чём ты думаешь?» - спросил Гудман. «О своей жизни. О будущем, которое меня ожидает там, снаружи, - тихо сказал А* и тут же добавил льстивым тоном – обо всём том, чем я обязан этому учреждению и, главным образом, Вам, кто довёл меня до этого момента». «Ты говоришь так, как будто закончил здесь все свои дела и уже машешь мне белым платком из окна поезда», - заметил Гудман, и его лицо исказила безобразная улыбка. «Для подопечного, который провалился на экзамене уже девятнадцать раз, это немного самонадеянно с твоей стороны, не так ли?» «Моя работа на этот раз была прекрасной, - проговорил, запинаясь, А*. – Я уверен в этом». «Ты уверен, - перебил его Гудман, - но я, к сожалению, уверен меньше». «На этот раз все мои ответы были правильными, - настаивал А*. «Ну да, - процедил Гудман сквозь зубы, - в этом и у меня нет сомнений. Но проверка не оценивается лишь правильностью ответов, написанных на листе бумаги. Под фактическим ответом скрываются также намерения и характер, а что касается этих двух пунктов, боюсь, у тебя всё ещё остаётся немало работы». А* стоял против него ошеломлённый. Он лихорадочно искал в своём мозгу выигрышный аргумент, такой, который заставит Гудмана изменить свое мнение, но единственная фраза, вышедшая из его уст, была: «Я ненавижу Вас». «Это нормально», - кивнул Гудман и тотчас нажал на кнопку внутреннего телефона и попросил сообщить личной наставнице А*, чтобы она пришла за ним проводить его назад, к месту проживания. «Это хорошо, что ты ненавидишь меня. Это часть твоего продвижения. То, чем я занимаюсь, я делаю не для того, чтобы получать любовь». «Я ненавижу Вас, - повторил А*, чувствуя, как в нем подымается ярость. – Вы, возможно, думаете, что Вы хороший человек, но Вы надменный и скверный. Каждую ночь перед сном, закрывая глаза, я представляю себе, как встану утром и  окажется, что Вы мертвы». «Это совершенно в порядке вещей, - продолжал Гудман. – Все наказания, которым я подвергаю тебя, вся ненависть, испытываемая тобой по отношению ко мне – это всё часть процесса, который должен подготовить тебя к действительно важной цели. И любовь ко мне или  осознание благодарности - они не являются частью этой цели».

                Бегство
Понадобились 4 охранника, чтобы оторвать А* от Гудмана. В короткой и жестокой схватке с ними он схлопотал огромный синяк на лбу и 2 сломанных пальца на левой руке, но не только это явилось её результатом. В ходе борьбы ему удалось вытащить из рубашки у одного из охранников пропуск и спрятать его в свой карман, чего не заметил ни один человек.
Ночью А* притворился спящим и после полуночи, в час, встал с кровати и начал бесшумно продвигаться к выходной двери из жилого корпуса подопечных. Он знал, что с украденным пропуском он сможет выйти через неё. К западу от жилого корпуса подопечных находился корпус для гостей, в который вход подопечным был воспрещён, а за ним - главные ворота учреждения. А* никогда не проходил через эти ворота, но был убеждён, что с пропуском охранника ему удастся преодолеть также их. И даже если нет, он взберётся на ограду, или проберётся под ней, или пройдёт через неё напрямую – он сделает всё, что нужно, чтобы вырваться отсюда. А* двигался вдоль коридора, который вёл к гостевому корпусу, где поселяли тайных спонсоров, приезжавших периодически, чтобы получить свежую информацию о положении своих подопечных. А* всегда рисовал в своём воображении этот корпус как нечто вроде прекрасного отеля с огромным залом столовой и развешанными люстрами, но сейчас он выглядел совсем по-другому. Главный коридор в нём имел вид коридора административного здания, и каждая дверь по обе его стороны вела в другой зал, выглядевший, как декорация театрального спектакля: вид одного из них напоминал военный бункер, второго – кабинет начальной школы, а в третьем размещался красивый плавательный бассейн, в центре которого плавало обнажённое мёртвое тело. А*, освещавший дорогу старым фонарём, который он нашёл в зале, оформленном под бункер, направил свет на лицо трупа. Его лицо имело вид липкой тестообразной массы, но А* сразу узнал его: он подскочил к воде и обнял обнажённое тело Нади. Он почувствовал себя разбитым. Несуществующим. Конченным. Этот бассейн должен был вывести его наружу, к лучшей жизни, и сейчас, в одно мгновение, его страстное желание угасло. Без Нади рядом с собой он не хотел ничего. А* услыхал, как кто-то спускает воду в невидимой уборной, и поднял голову. Из мужской раздевалки выходил тощий лысый мужчина в плавках. Лысый заметил А* и тотчас закричал по-французски, и буквально в считанные секунды появились пятеро охранников. Лысый сказал им что-то хриплым голосом и указал на А* и на труп. Охранники бросились к воде и попытались оторвать А* от Нади, но А* отказывался отпустить её. Последним, что он помнил из происшедшего у плавательного бассейна, был опьяняющий запах хлора и крови. Потом темнота.

                Злость и добрые чувства
А* проснулся привязанным к стулу. Местом, где он очутился, был первый зал, из тех что он видел в гостевом корпусе – запылившийся военный бункер, где он нашёл фонарь. Около него стоял Гудман. «Кто-то убил Н*», - сказал он Гудману сдавленным голосом. «Я знаю», - кивнул Гудман. «Думаю, что это был один лысый, низенький…» - с трудом проговорил А*. «Всё нормально, - повторил Гудман свою прежнюю фразу. – Она принадлежала ему». «Это не нормально, - А* разрыдался. – Она убита! Вы должны вызвать полицию…» «Чтобы быть убитым, ты, прежде всего, должен быть человеком, - заметил Гудман наставительным тоном. – А Н* не была человеком». «Она … что? Как Вы смеете??? - крикнул А*. – Н* была прекрасным человеком, доброй женщиной…» «Н* была клоном, - перебил его Гудман. – Она была клоном Натали Лоруа, жены заказчика, Филиппа, того лысого, низкорослого, которого ты видел». А* открыл рот, чтобы говорить, но казалось, что воздух отказывается входить в его лёгкие. Зал кружился вокруг него, и если бы он не был привязан к стулу, наверняка упал бы. «Тебе незачем волноваться, - сказал Гудман и успокаивающим жестом положил руку на его плечо. – Настоящая Натали Лоруа как раз жива и с нетерпением ждёт своего мужа, который скоро вернётся из своей короткой деловой поездки в Швейцарию. И сейчас, после того как Филипп разрядил весь свой гнев на её клоне, она получит гораздо сильнее любящего и намного более спокойного мужа. Я могу только предположить, что, когда Филипп приедет домой, он сумеет гораздо лучше ценить все добрые чувства Натали, а мы с тобой ведь знаем, что их немало». «Но он убил её…», - пробормотал А*. «Нет, не её, - поправил его Гудман. – Он уничтожил клона». «Она была человеком», - настаивал А*. «Она выглядела, как человек, - снова поправил его Гудман. – В точности, как и ты выглядишь человеком». «Я человек! - воскликнул А*. – Я родился с болезнью состаревания и был брошен собственной матерью…» Насмешливый взгляд Гудмана помешал ему закончить фразу. «Я тоже клон? - спросил А* со слезами на глазах. – Меня тоже заказал близкий мне человек, ненавидевший меня?..» «Тебя? – переспросил Гудман и улыбнулся. – С тобой немного сложнее». «Сложнее?» – пробормотал А*, а Гудман вынул из своего кармана маленькое зеркальце и поднёс его к лицу А*. В зеркальце А* увидел, что его густая борода полностью сбрита, и от нее остались только коротенькие усики, в точности под носом, а его волосы зачёсаны набок странным и безобразным образом. Только сейчас, посмотрев зеркало, А* впервые заметил, что он одет в коричневую военную форму. «Тебя, мой дорогой, зовут Адольф, - сказал Гудман. – И твой хозяин может зайти сюда в любой момент».

                Чистый лист
Старик, обладатель белой бороды, вперил в А* испытующий взгляд. «Вы можете подойти к нему ближе, господин Штайн, - сказал Гудман. – Он привязан и не может сделать Вам ничего плохого». «Должен признаться, что он в самом деле похож на него», - прошептал старик дрожащим голосом. «Он не похож на него, - поправил его Гудман. – Это и есть он. 100 % Адольф Гитлер. Не только телом, но и внутренним содержанием: те же знания, тот же темперамент, те же способности. Я хочу показать Вам кое-что». Гудман вынул из своей кожаной сумки маленький ноутбук и положил его перед стариком. А* не мог видеть экран, но смог услышать свой голос, раздающийся из устройства. И он услышал, как он кричит Гудману, что ненавидит его и желает его смерти. «Вы видели? – спросил Гудман с гордостью. – Следили за движениями его рук? И посмотрите на это…» Теперь А* услышал свой голос, произносящий слова, которых он никогда не говорил, ораторствующий о сильной Германии, которая не преклоняет колени ни перед кем. Гудман остановил ролик. «Видите, - обратился он к старику, - в точности он. Мы взяли его самосознание как чистый лист и всё вставили в него. С того мгновения, когда он сделал свой первый вдох, мы готовили его к сегодняшнему дню». Гудман вынул из своей сумки револьвер и нож и положил и то, и другое перед стариком. «Я не знал, что из них Вы предпочтёте, -  сказал он старику и пожал плечами. – С Вашего позволения, я подожду за дверью».

                Окончательное решение
Старик нацелил дуло револьвера на лоб А*. «Всю свою жизнь я ждал этой минуты, - сказал он. – Ещё в гетто, где потерял своих родителей и брата, я поклялся выжить и свести счёты с тем, кто убил всю мою семью».
«Стреляйте, - торопил его А*. – Это уже неважно. Так или иначе, мне уже не для чего жить».
«Это не должно быть так, - запротестовал старик. – Ты должен сейчас плакать и умолять сохранить тебе жизнь».
А* закрыл глаза и прошептал: «Я Альвар».
Рука старика дрогнула. «Ты Гитлер, - завыл он. – Ты хитрый дьявол, который и сейчас, в последние мгновения своей жизни, пытается изобретать уловки…»
«Я Альвар», - снова прошептал А* с закрытыми глазами. Он представил себе Надю и себя самого на вершине того зеленого холма, стоящими против своих мольбертов и рисующими кроваво-красный закат. Металлический щелчок взводимого курка револьвера послышался словно откуда-то издалека. Надя обернулась у своего мольберта. «Видишь? – сказала она и улыбнулась ему своей широкой улыбкой. - Я говорила тебе, что, в конце концов, мы будем вместе».
 

*Tabula rasa – латинское крылатое выражение, использующееся для обозначения гносеологического тезиса о том, что отдельный человеческий индивид рождается без врождённого или встроенного умственного содержания, то есть чистым, его ресурс знаний полностью строится из опыта и чувственного восприятия внешнего мира. (Википедия)