Гл. 3. Романтические мечтания идолов

               
                Глава третья 
               
                Романтические мечтания идолов


С восхождением из под земли графа Каменского фигуры вправду  приосанились. Явился блеск в глазах. Сноровка в  движениях обозначилась. Фигуры понимали. Всё, что ни говорит граф  – чистая блажь. Однако  приятно. Шутка ли – регулярная армия.  В виду высоких званий Каменского (держатель тиятра, помещик, генерал, осыпанный государевыми орденами), в виду  сияния и переливов его лент и наград, благодаря мундиру, царственному, тем же перьям – сойки, сороки и страуса, мужественному голосу, улетучивались и исчезали сомнения.  Конечно, граф явит армию.  Гвардейские полки стояли перед очами. Такое наваждение…
Над Веней же, с его презентством, конечно, издевались. Так, одно зубоскальство. Опять же, оно и понятно – кто такой Веня… Человек без роду, без племени. Ни одной Почётной грамоты, ни единой медальки.  Мешок картошки в подвале.  Три вилка капусты. И ящик морковки.  Все богатства Венины – в карманах у Вени. Помещаются… Главное достояние – фляжка. Правда, с ромом.
Столь грустные мысли явились в голову к Вене в виду того, что народный умелец Левша, верно, обидевшись на генерала за то, что тот назвал его неучем, заметил графу, что, дескать, ежели граф и создаст армию, в главнокомандующие ея определён Веня. Как презент.  «Вениамин Иванович Голубь!» – поправился Левша,  выказав тем самым полное уважение Вене, то есть обозначив Веню  обстоятельным  именем. Левша при сём не моргнул глазом. Однако одним напоминанием вверг в грусть Веню. Вишь, с какой сурьёзностью здевается, вмеет, подумалось ещё Вене. И завовсе уязвился Веня, когда  Левша сделал такое движение, будто собирался отдать честь Вене. Как главнокомандующему. Мало не донёс руку до головы. Козырька не было, чтоб приложиться, раз. Во-вторых, молотком съездил себя по голове (не сумел выпустить из рук  струмента, пальцы не разжались, нервы никакие были после пробития башки).
Фигуры, кто в усы, кто в кулак, тихо заржали.
Веня сжался.

Что до Левши.
Хорошо, голова не отлетела, подумалось для чё то Левше, самому то есть.
И…
Верно, решил Левша, потому не отлетела, что каменная.   
Наконец, пришла такая, от,  в голову мысль, опять же Левше, мол, определённое у фигур превосходство перед людьми, природная у статуев наблюдается крепость, что при таком ударе молотком и не разлетелась башка.
Да. 
Физика ж она напрямую связана с духом.
Хм…
То есть, значитца, фигуры неимоверным обладают духом.
Само собой. 
И ваще…
(Далее, значит, мыслил Левша).
Не сёдня, завтра статуями будет поставлена под ружьё собственная многофигурная армия…  Опять же, тиятр, так сказать, склюзивный… Нужны, конечно, ещё разные всякие властные атрибуты. Для полной, гм, автономности, субъектности и суверенности сообчества.
Главное ж – презент…
Есть.
Строго говоря, помечен. 
Гы!.. Такая подходящая во всех отношениях кандидатура. Такая выдающаяся личность! Художник!..
М-да…   
Курящий… Больше того – пьющий.
Не то что некоторые. 
Влюбчивый.
Ваще широкая  натура.
Преж же всего человек творческий. Креативу много.  Бывает, завовсе безбашенный. Словом, свой в доску. Ему б команду, штоб было на кого опереться. Горы подвинет.   

Левша, - чё-т его понесло, - сделал соответствующее заявление.
Ну, про команду для Вени.
То есть выдвинул предложение об учреждении парламента, специфического, так и сказал, монументного, но тож двухпалатного, как у людей, с Думой и с  Советом Федерации. В качестве опоры для Вени. 
- Такую, исключительно под тебя, проведём кампанию – обратился напрямую к Вене. -  Имею в виду выборы.  Чтоб   поганцы не вставляли те,  как презенту, палки в колёсы. Увы, увы, есть среди статуй такие. Николая Семёновича протащим в Думу! Как самую большую статую. – И обернулся к своему родителю и радетелю:  - Али не подашься на верхотуру, а, Николай Семёнович?!.- И ещё несколько поразмысливши: - Вообще, выдвинем в представительную власть хфигуры  из наиумнейших памятников, особливо от сочинителей!
В Орле их, типа, много, сказал. Памятников. Чё ни чё, третья литературная столица. Как была в позапрошлом веке,  так и ноне есть. Даж по бумагам такою прописана.
(Правда, господа, в сам деле, Орловской Облдумой принято такое официальное постановление, что мы третья столица.  Иные грят, на голубом глазу. На деле, конечно, думские поскупились, - орловцы  завсегда отличались большою скромностью. Конечно, мы орловские щелкопёры  – повыпедривейтесь, постоличнее, безоговорочно – первые, такие из себя все заковыристые, хых, такие выпендревистые, хоть вбейсь).
Любовь Онисимовна же сказала:
- Фета! – да, предложила. - В парламент! От гильдии артистов!
И, от, мол, - послушайте!
Вставши в позу, хлебнувши (для мощи и выразительности декламации)  из лафитничка,  спрятанного за пазухой (за лифчиком), заламывая перед собою гибкие, что тебе лебеди, чёрные, в синих разводах зацветшей меди,  руки, Любовь Онисимовна продекламировала:
- «Офелия гибла и пела, И пела, сплетая венки; С цветами, венками и песнью На дно опустилась реки».

В сквере сделалось тихо-тихо.
Фигуры были поражены.
Дамы сильно расчувствовались.
Особ Катерина Львовна и Груша, которые в своё время утопли.      
- Да, да, Фета! Ото всех утопленниц! – очнувшись, разом сказали, ну - Катерина Львовна, всхлипывая, и цыганка Груша, сморкаясь в платочек, в батистовый, вовремя и тактично поданный ей Веней, доставленный пассии из двадцать второго кармана.

- Вообще, Фет, он очень доходчивый, - прибавила Люба. - Слезу вышибает! Стату;и  будут слушать его, как он будет читать стихи с трибуны, и плакать. С утра и до ночи. Такими светлыми слезами. Так пронимает душу вития.
- Не, - рассудил тут Иван Северьяныч. -  Фета, хых, ево надо в правительство. В  премеры. Председателем назначить!  Правительства…
Фигуры помолчали. Как если б задумались. Размышляли. Сомневались. Поэт всё ж таки.

- Эт почему? – не удержался на этот раз уже Николай Семёныч, сам сочинитель. Приревновал, что ли, к Фету.
- Тогда в России будет много лошадей и конины! – отвечал Иван Северьяныч.
Статуи, правда, несколько смешались. 
Гм, гм, чё ли стихами будет покрывать кобыл.
Осеменять метафорами.
Племенная работа, конечно, великая тайна.
Но…
И однако.
Чтоб там ни говорилось.
Сам по себе это был значительный довод (про табуны лошадей). Тем более…  Что, как выяснилось (через две-три фразы, минутою позже),  как раз  и именно Фет, даже только Фет, только и именно Фет тем не мене мог обеспечить Россию конным и гужевым транспортом (хорошо будет перемещаться статуям), к тому же – накормить сможет,  ну, лошадятиной,  то исть кониной, даж весь русский народ.   
– Да, да, вишь в чём тут дело, Фет, он первостатейный и,  - продолжил очарованный странник, -  презнатнейший из коннозаводцев. Чтоб знали - вития, не хуже моего, вот диво,  разбирался в лошадиных кровях. У него средь заводчиков были самые благородные лошади!

Герои с воодушевлением поддержали Иван Северьяныча.
- С изумительными статями!- сказал Аркадий Ильич.
- Дымчатых мастей! – вздохнул сам Северьяныч. – Игреневые и кауровые!

- К сему, у Фета лутшая медовуха! – воскликнула тут,  не удержавшись, Любовь Онисимовна. – Поэт, - сказала, - был самым крупным в России пасечником. И лутшую гнал медовуху.

Вот это, вот это заявление, скорее всего,  исключительное меж тем возымело действо на статуйные умы. 

Герои переглянулись. 
Даж впали в лёгкий ступор.
Такое известие! Нешуточное.
А что, как Фет и медовухой зальёт, та всю Рассею.  Нет, лучше Фета, даж не могет быть премера.

- Откедова знаешь? – на шёпот перешли хфигуры.

Правда, кака-т  таинственность обозначилась  в воздухе.  Некая  мечтательность проступила в лицах героев, то есть в связи с новым премером, с утверждением среди статуй свово собственного правительства. Даж, может, с ниспровержением  человеческого, существующего издавна. 
(То есть тут, да, да, господа, случился намёк как бы на смену ваще  человеческой власти, некую её трансформацию, замену человечьей  монументною властью, статуйной, во всех отношениях более представительной, к тому ж, такой изящной, такой фигуристой из себя, такой завлекательной).

Одно слово, сообщение о медовухе крепко запало в бошки  истуканам. Полагаю, что да,  что именно в ту минуту решалось и если не решилось, то, вне сомнения, обозначилось будущее России. Не иначе,  господа.

Так, от,  пишется, то исть  делается история. Так потихонечку. С косточек вишенных.   С лузгания семечек. Вылущивается… С поплёвывания. Помаленечку.  Потихонечку. Так, от,  подспудно (с медовухи,  с той же) вызревает. Дале завязывается в узел.
 
                ***

– Граф Каменский тож пользовался Фетовой медовухой,  -  на шепот же перешла Любовь Онисимовна, как бы не замечая самого графа, верно, ещё не привыкла к его присутствию. -  Граф, - хозяин театра нашего, - объяснила,  - где я играла, Аркаша ж завивал меня,  волоса мне укладывал. Вестимо, как знаток искусства  Каменский наведывался к Фету. Имения то рядом. Ну и пробавлялся  Фетовским зельем. Рассказывал, в погребах у Фета  зелёные бутыли, крупные такие, как дулья у пушек, рядами стояли. Именно что с медовухой.

Граф подтвердил, что да, приобщался. Что бывал у Фета. Что бутыли с медовухой в сам деле преогромные были. Такие пузатые.

Любовь Онисимовна зажмурилась.
Веня сглотнул.
- Ноги от ей отымаются, - сказал. – От медовухи. Как в статую, - брякнул, -  превращаешься. А голова ясная.
Помолчали.   

Бархатами (мы имеем в виду связки голосовые) вступила  в разговор  тут Катерина Измайлова. От мёда, опять же, оттолкнулась, но с каким вывертом и искусом!..
Как ж, барыня!

Сказала, как-то, мол,  надоумили люди, она ж не преминула внять совету, ну и выписала из Степановки, где у Фета было имение, тоже - целую бочку ево мёда. И:
 - Уверяю вас, господа! – сказала. - У Фета, что мёд, что стихи – дюже сладостные!
Мёд же ево, мол,  обладает ещё такой любовной пахучестью.
- Я, право, прям вся сомлевала и чахла без ентого мёда, - выпела грудным волнующимся голосом Катерина Львовна. –  Всё за им в погреба спускалась. 
Со сладости, мол, с фетовской, в работничка свово и влюбилась.
Веня  прямо заслушался притчей Катерины Львовны.
Каторжанка  ж не преминула  воспользоваться.

- Што, не держишь, Веня, бортей? – полюбопытствовала. Будто мимоходом, между протчим спросила.
Веня мотнул головой, не а…
- Мне ранку на грудях, - пропела между тем Катерина Львовна, - под лифами… смазать.
И опять качнула в Веню литою грудью.
Комар, мол, гад, вкусил. В такое, от, стыдное место… Сама  ещё расчесала!
-  Смори!
Фигуры воззрились на грудь Катерины Львовны. Как б в ожидании… Правда, непонятно, чего. От Катьки всего ожидать можно.  Но не того же, что случилось.
Батюшки-матушки! Катерина Львовна вынула, вывалила груди прямо на Вениамина Ивановича.
- Смори,  как напухли!
Не поверите.

На грудях у Катерины Львовны алел революционный такой, социал-демократический, такой весь из себя мятежный - прыщик, от комара выскочивший. 
И видно было, ей-ей, как Катерина Львовна при этом, со стыда-то (будто), бесстыжая, вся, будто ягода, зарделась и запунцовела, как если б заря осветила лицо каторжанки.
Как если бы сошлись над Катериною Львовною красные полотнища.
Как флаги над «Каховкой»,  фигурой комсомолки, которая стояла выше Тургеневского моста.
И, от, взволновались полотнища!
И как бы пламенем, революционным, гм,  обдали Катьку.
Конечно, фигуры ничего такого не подумали.
Ну красная и красная, как бузина в августе. Мало ли чего… Чего ж тут такого…
Ну… Как и сказать.   

Господа! 
Конечно, знак был случайный… Но, как выяснилось позже, весьма символическое значение имел.  Не прошло и нескольких дней, как Катерина Львовна вступила в коммунистическую партию.
Между нами эт, господа.
Не приведи осподи, ежели узнают фигуры. Что я вписал уже сие в настоящее повествование.
Чё-нибудь со мной сделают.
Тем ж молоточком, который у Левши, раскроят череп.
С подпольем, господа, шутки плохи.
Ваще, должен заметить,  какое-то предчувствие (из ряда вон) уже  разливалось в воздухе. Кака-т невообразимая и вместе прельстительная ( для фигур) хрень ткалась. Нутренне, про себя, помню, в минуту, в которую мне обсказывал настоящий эпизод Веня, нутренне я содрогнулся. Чуть даж не грохнулся… А ведь мог, мог и убиться. А эт ж - насмерть!..
Меж тем.

- Бесстыдница ты, Катька! – плюнулась косточкой Люба с колонны.
- Шалава! – подпел ей конэсер и: - Железные комары в Орле! – сказал,  возвращаясь к комару и намекая, скорее всего, сим возвращением на калённую плоть, на телесный состав, весьма твёрдый, купчихиной конституции. – Вишь, медь комары прокусывают!
Конэсер покрутил головой.
Покашлял.
И немножко задумался.
Очарованный странник, похоже, да, да, как ни странно сие, господа, но был, был озадачен и в немалой степени случившимся укусом. Что-то ему такое запало в голову. Что-то ему такое мерещилось…
- Часто с тобой эт бывает? - спросил.
- Ты о чём? –. похоже, Катерина Львовна растерялась.

Конэсер, отвечая, выразился в том смысле, что не случился ли  с каторжанкой некий статуйный, так сказать, метаморфоз, который позволяет комару вонзаться в тугоплавкую плоть Катерины Львовны? Часто ли комары в неё впиваются? Не является ли сие с их стороны действо указанием на то, что плоть Катерины Львовны оживает? 
- Даж непреложно! – отвечала та (да, так, от, выразилась Катерина Львовна, таким слогом).
Конечно, мол, она обладает большой твердостью, нутренней, и даж  внешней суровой закалкой, сказала, такими природными свойствами, которые одне и могут принести пользу сообчеству и в целом Отечеству, Российскому государству. С другой стороны, комар её, да, чует. Как если б металл в нутрях её впрямь мутирует (Венино словечко), так, от,  она оживляется! 

Е-моё! Мать честна!
Неисправима.  Ах! Неисправима Катерина Львовна. 
Господа!
Сделайте паузу.
Вдохните и выдохните.
Прикройте глаза. 
Вообразите себе нутренним взором точёную, самоупоенную и прельстительную,  волнующуюся,  живую женщину, составом же  - статую! Эт вам не фунт изюму!

И что же? Что дальше?
А то.
Катерина Львовна взяла и повела прельстительными грудями. Чистого шёлку. Со стороны на сторону. 
Как бы всему скверу себя предъявила.
Сквер заблоухал. От края и до края. И до самых верхов лип.
Тут ж, мать честная, пчёлы закружились над Катериной Львовной, сделав её золотою.

- Скажите, Катерина Львовна, - испросил Веня. Интересно ему. – Как так, что от грудей ваших и столь повсеместное и золотое идёт благоухание? 

Катерина  Львовна в ответ. Дескать, эт пчёлы.  Не комарики же. Пчёлы, грит, они виноватые. Мёд забирала из бочки, фетовской. Обмазалась. Низко же опускалась. Натёрлась. По молодости. Пока назад к дому от подвала шла, пчёлы так и припадали. Всю дорогу жалили. Так накусали, что сосцы восстали! Набухли как розы в стихах  у Фета - бутонами.  С той поры и благоухают. Фетовским медом. Неистребимый запах. Как цвет липовый будто с меня опадает. Пчёлы и кружатся. Бывает, снег с поля ещё не сойдёт, а они уже слетаются. Такая я, значит, Катерина Львовна,  сладостная и золотая. В последнее ж время, прибавила, и комар начал жалить, как сёдни.

Ну и типа. Чуют, заразы,  её кровя и впиваются! Такие, мол, кровяные тельца  у неё  сделались огнистые, так по жилам гуляют, не смотри, что металл, в мозги даж дергунцам не хуже чистого спирта шибают! Вообще говорит, всякая божья тварь от неё возбуждается. Не сёдни, завтра завовсе, мол,  очеловечусь. Перейду в Венечкин статус.
- Ну тогда уж точно, вся нечисть сюда послетается. – (Веня не помнит, кто такую гадость сказал. Диот какой-то)
- Нечисть не нечисть, но факт. Я не столь анемичная, как некоторые. – И: - Я пассионарная! – отвечает Катерина Львовна. – Пассионарная личность! – (Ясно, Венины словечки). Ну и, мол, не помешало бы другим.  – От вас же, - грит Катерина Львовна, - иной раз прост тошнит. Насток вы все флегматичные. Насток инфантильные. Ужас!

- Так поделись кровями!
- Пжалста!
Катерина Львовна никак не смутилась.

У Левши, говорит, имеется струмент. Ещё царской закалки. У Венечки свой. Склюзивный. Трепанацию черепа сам себе делал.  (Рассказывал Веня Катерине Львовне). Ну и, мол, что им  стоит кровя пустить Катерине Львовне, чтобы перелить товаркам.  И не только, мол, особям женского полу,  но и особам мужеского.  Чтобы, значит, пришли в себя памятники.

- У меня и шприцы  есть, - вставил Веня, -  с иглами из победиту, твёрже алмаза…
- Вот и замётано. Пущай готовятся к переливанию крови, - утвердила свою позицию Катерина Львовна.

Левша двинулся за струментом (где-то в сквере был запрятан).

Зарезанный же офицер, нашло на него что-то, как если бы вдруг и вдохновение заимел, мысль большая в голову ему запала и чуть не разворотила голову, словом, офицер к сочинителю, на скамейку вспрыгивает и, значитца, делится ею, энтою мыслею,  с пьедесталу с Николаем Семёновичем и сразу  со всем собранием. 

Никак нельзя не привести оную (мысль то),  из офицера выскочившую.
Правда, длинной оказалась, путанной. Но пылкой и содержательной.
Мы так, чтоб покороче.
Коротко, а всё ж перескажем. 
 
 В общем. Тупейный художник выразился в том смысле,  что комар не зря укусил Катерину Львовну.  Может,  не случайно вонзился. Чтоб показать, как горит и даж вскипает кровь в жилах у статуй. Что вообще жизнь с неистовой силою бьётся в сердцах у фигур. И что мысль у Катерины Львовны правильная, особ в отношении того, что нет твёрже (твёрже дамасских сталей), нет и не будет такого другого человеческого материала, как того, из которого изготовлены статуи,  как, значит, наиболее подходящего для строительства державы. Для росту и укрепления границ империи. 
- Ххх! – всхрипел тут Иван Северьяныч. – Та што говоришь ты! Та конешно! Как не было, так и нет, и никогда не будет!  Никакого другого! Штоб лутше!  Енто такой материал,  который только один идёт – што на колокола,  што на пушки! Перельём себя, господа, ежели что! Перекуем, понадобится - на мечи, стребуется - на орала.  Остовами ляжем! Инд, костьми!  Потому при нас и с нами, как не было, как нет, так  и не будет крепче и звонче русского государства! Ничаво твёрже! Мы есть оружие русского государства! Устои ево! Мы же и глас русской державности!
- Ейна духовность! -  пролепетал Захария.
- Евонная слава! – взнесясь обратно на собственный постамент, как б тоже  с трибуны провозгласил очарованный странник.
Только Ахилла на миг вскричал, тыча пальцем в Иван Северьяныча: «Чёрт! Чёрт!» Видимо, что-то привиделось дьяку из прошлой конченной его жизни, в период предсмертной агонии с охватившей голову его лихоманкою-огневицей, -  но Ахиллу тут же скрутили и привязали к столбу.
Напоследок,  господа.
Напоследок раздухарился Веня.

- Енто, - сказал, - господа! Я чую! Енто будет вправду необоримое страшное и чудное воинство! Сурьёзное энто будет правительство. В любом случае тому, которое у человеков, не уступит. Ещё даст фору. Тут тебе и Иван Северьяныч, засёкший кнутовищем, бичами да нагайками, может,  даж  не одну, но уж точно до  дюжины басурманских  душ. Тут тебе и ундер-охфицер, - сказал, -  как Аркадий Ильич, из крепостных,  не смотри, што ундер, не прирезали - вознёсся б до енерал-фельмаршала, да. Енто, величайшие изобретатели, как Левша, из приписных, лутший не токмо в России, но даже во всей Европе по блохам, да ищё механическим. Да чё там! Да ваще! Господа!  Господа! Ваще! У нас в какого истукана ни ткни, - разошёлся Веня. - Эдисон, а то и - да Винч! В какого идола ни вперься  – нарком! Как товарищ Дзержинский! Ток что, может, не столь изящный, как тот, что у ФСБ сидит. Но закалка, имею в виду металл, закалка та же! Жалко, поубирали с улиц и площадей статуи товарища Сталина. А то б и товарищ Сталин присоединился бы к нам! – Веня для чё-т  огляделся, взгляд его упал на каторжанку. Мысль сделала гисторический, так сказать, оборот и скачок. Созерцая фигуру Катерины Львовны Веня для чё-т  вспомнил  про бюст Софьи Перовской, белоснежный (который в Калуге видел Веня, бывал Веня в Калуге). Ну и:  – В Орле нет, - сказал, -  бюста Софье Перовской. - Но, от, Якову  Свердлову чистого мрамора (тож слепит глаз) бюстик стоит, у правления локомотивного депо за ж.д. станцией. У нас вообче на Руси, что царе-, что детоубивцы – такие из себя все белоснежные,  как черёмухи в мае. Даж многопрофильные убивцы… - Веня почему-то тут застеснялся, то есть при очередном (перевёл на неё взгляд)  созерцании каторжанки.  – И те, хых,  пахнут мёдом, - сказал. - От, как Катерина Львовна!  С такими грудями… 
Вениамин Иванович смешался. 
- Чудное будет ваще правительство! - завершил. – Ентое, которое у людей, в подмётки нашенскому не сгодится! 
Тут, правда, петухи кукарекнули, и фигуры повспрыгивали обратно, встали на пьедесталы и застыли, как были, истуканами. Будто ничего такого и не было. Ничего, ни сном, ни  духом.
Такая, от, «конспирасция».