Гл. 4. Теория монументального театра

                Глава четвёртая
                Теория монументального театра

Для начала.  Так, на всякий случай. В качестве прелюдии.
          
                Записки
            По  воспоминаниям графа Каменского,
 касающиеся исключительно постжизненного его периода
    и коротко, чтобы не утруждать особо читателя

Только сошедши в землю, ещё его  как следует и не отпели, только опустили в землю, как граф тут же, немедля (ни минуты),  подземный театр  создал.
Может, наилучший среди мёртвых. 
Самолично (граф Вене) свидетельствовал (как бы под присягой, потому нельзя не верить).
Вишь, смерть, так чтобы совсем, не совладала с графом. Граф преодолел ея. Не признавал и всё тут. Потому и двести лет, как уже  лицедействовал, даже поболее.
Словом.   
Театр под землёй у графа с креслами был.
С приборами осветительными (конечно, вначале свечечками, дале лампами; опосле рентгеном землю проницал, потому получалось, вообще и  завсегда  самые современные под землёй приборы имел, сверху выписывал).
Как ни крути. С какой стороны ни подходи.
Зрители, что ни делается на сцене,  хорошо видели.
Инд, проникались.
Иные прост упивались игрой мертвецов.
Слух (подпочвенный) быстро прошёл.
Ну и потянулись в театр покойники, со всех окрестностев.
Как б выпинались, являясь.
Вдруг.
Так, от, самочинно  образовывались в зале.  Только вечер, тут ж прибывали.
Что с дальних, что с ближних погостов и кладбищ. 
Вереницами тащились с могилок. 
Даже с самых бедных (граф им давал скидку). 
Которые богатые (из покойников)  с усыпальниц подымались, в том числе,   царских, - энти, последние,  в экипажах наезжали. 
Так наслышаны были, такие почитатели, истинные, ни одного не пропускали спектакля, настолько влюблялись в сцену. 
Очень большие были у графа доходы.
Как б немножко смущался даж граф (как рассказывал Вене).
Вишь, мёртвые, им ничего не жалко было, чё терять им. Завовсе не скупились.
За так разбрасывались драгоценностями.
Орденами засыпали сцену.
И то, мол…
Я, говорил граф, зазывал в свой тиятр лучших в своём амплуа гастролёров, само собой, потусветных. 
Со всех слоёв брал (геологических, из глуби пластов), то есть покойников. Словом, не считался с временами.
С географией тоже не церемонился: с петербургов, с московий, с  европ гастролёры слетались, поодиночке, инд, труппами. 
Паганини (рассказывал)  у меня выступал. Как-то на скрипке до минуты держал (железобетонно) одну такую и по себе жалобную ноту. Пока струна не лопнула. Мёртвые расплакивались. Далее вздрагивали. Так,  от, продирал их.
Шаляпин пел. Не хуже дьяка Ахиллы. Земля от ево баса дрожала.  Ходуном ходила. 
Лучшие пели голоса Европы.
Театр укрупнялся.
Что вширь, что вглубь.
Ну и потому...
Щас, игде под Орлом ни копни, всё кресла одни, одна такая, превышающая масштаб города, сцена, м-да.
Вначале полагал наверх перенести.
Однако подумал, а не совместить ли?
 
Ну и заимел мечту о соединении театров, подпольного (иносветного) и открытого, верхнего (посюстороннего), как б в два яруса, двухэтажный  создать, с переходами, с винтовою лестницей, снизу наверх, и с верху на низ.
Чтоб зависти у живых не было.
Чтобы завсегда могли сверзиться  (вниз, то есть спуститься).
Пондравится, остаться.
Нет, назад выскочить.
Не знаю, как вы, сам я то и дело вижу, как некоторые из любителей, при  цветах, с веночками, то там, то здесь, чаще за городом, спускаются куда-т вниз. И никогда не выходют назад. Из энтого можно заключить, что там у графа в своём роде наилучший тиятр. Не насмотреться!..
 
PS.
Полагаю, именно потому, что ежели с мёртвыми получилось, то уж на раз два плюнуть - создать театр со статуями, решил граф. И не беспокоился, что не получится. Такой самонадеянный. Однако, всё по порядку.

                ***

Короче, у статуй намечался  конфликт с человеками (был, был на подходе). Если и не конфликт, то некое и уже безусловное выделение себя  из среды человеков.
Не то чтобы кичились собой. Но как-то, от, выставлялись.
Что хорошего.
Покамест в лёгкой ещё не запущенной форме протекало сие недомогание. Как бывает с простудой. Лекарей, однако, не было.
А так, конечно, конечно, бывает, что от одной инфлюэнцы (но эт у человеков) вмирают. От лёгкого сквознячка и насморка (хотя и не коронавирус).
И то – в носу у (самих) фигур не свербело.
Чё тут замарачиваться.
Фигуры никогда не болели.
И даже не вмирали.
Народ вообще бесстрашный. Как Веня безбашенный.
Дай только позубоскалить.
И, конечно, все энти «тёрки» с презентством, правительством и парламентом  затевались так только со скуки и ради забавы.
Покамест (во всяком случае) фигуры не испытывали никакого дискомфорта в связи с «социальным», гм, насморком.
Но армия (фельдмаршальская). Но напряжение, которое потребовалось при её создании. Но устройство театра…

Фигуры, правда,  схватились за энти идеи. Как-то увлёк их граф Каменский. Какое-т возбуждение началось между фигурами в сам деле. Даж склоки случались.  С ними ж некое, гм, расслоение в обществе. Нутренние неурядицы.  Неясное  беспокойство. Томление духа…

Тут, правда,  пусть и моментами, но ведь  действительно требовались   нечеловеческие усилия, экстраординарные, невероятные даже ухищрения при исполнении графских рескриптов, циркуляров, инструкций, приказов и постановлений.   
Ну вот…
Как эт, к примеру, сколачивать сцену так, чтобы без стука, а?
А граф именно так требовал.
Чтобы никто из горожан  не слышал, как, значит, сколачивают. И засим, изготовивши, ещё прятать подмостки, чтобы горожане не узрели. Чтобы в готовом виде преподнести им строение. Как «сюрприз».  Сразу. Типа: театр, явленный как факт, так и примется как некая не подлежащая пересмотру данность. Никто не пойдёт противу. Такова у человеков натура. Такова человеческая психология.
Или ещё вот.
Граф учредил и немедля сколотил наподобие Донского Казачьего статуйный солдатский монументальный хор «За Веру и Отечество» - для подъёма боевого духа изваяний. Перед песнопениями певчие читали акафисты Михаилу Архангелу и Георгию Победоносцу – для воодушевления хора. При чтении граф добивался от чтецов душевного же выражения в лице. С энтой целью заставлял пошире открывать рты, но не подавать при сём голоса во избежание пересудов и толков, чтобы не возбуждались горожане до срока.  Когда ж начинали петь, фигуры так усердствовали и умилялись, что не получалось без голоса, срывались. А глотки луженные… Посему пели с завязанными ртами. Некоторым запаивали рты. И были такие, которым ( в виду мягкости их металлов) рты заколачивали.
Первое  время для соблюдения тайны граф брал даж немых в хор (те при любой погоде завсегда без звука открывали рты, получалось как б натуральней).
Такоже граф учредил ансамбль   песни и пляски. Но обул плясунов в чувяки, чтоб (тоже) не было слышно, как  выкаблучиваются и выкрутасываются. Посему статуи все ноги (особ пятки) поотбивали об камни, местами ноги поосыпались. Некоторые же  без стоп  пооставались.    
Утверждение ж собственно армии вообще выматывало.
Тем более, что граф не любил и не понимал шуток.
И то, чё ни чё, у графа был иной, нежели у фигур, жизненный опыт. Соответственно, свои установки, с ими ж и виды - на статуй. 
Натура широкая, увлекающаяся, эт факт. Но сам по себе как человек – разнузданный, и тот ещё крепостник. Известно, не одну душу засёк. И будто, бывая в городе (в своё время), неоднократные имел споры  с городской интеллигенцией, у кого тиятр лучше, В Орле али в Сабурово. И будто желал вбить ( по слухам  вбил) держателя Орловского тиятра. Ваще имел зуб на орловских паяцев. До конца жизни на их зубами скрипел. Пока самого не зарубили (из крепостных актёров кто-то-с).   
Сдаётся, и вся энти ево затеи с армией и тиятром потребовались графу для одного – удовлетворения театральных своих амбиций, потребностев низменных, той же похоти (к артисткам), прежде ж всего, конечно,  в виду привычки командовать, ну и, понятно,  для абсолютного, полного и  безусловного подчинения истуканов, беспрекословного послушания фигур, словом,  ради удовлетворения, как говорил Веня, животных своих потребностев, инстинктов и стадных, как их, «доминант».
Статуи (конечно, не сознавая того) сразу купились.
На армию. И на тиятр.
Верно (опять же), со скуки.
Получилось – купились на барские прихоти.
Сдаётся, отседова (как раз) и начались волнения… То есть первоначальные. И всамделишные. Явилось осознание некой, хм, нутренней (покамест) эксплуатации. Далее случилось как б вообще прозрение относительно места и положения статуй уже во всеобщей системе, то есть  государственного устроения, включая непосредственно даж человеческое устроение.
Но не будем пока столь далеко заглядывать.
Вернёмся к нововведениям графа.
Хм. Да. Ещё раз заметим,  как армия, так и театр, театр он преж всего  создавался в виду слабостей графа, в виду  маниакальной, даж исступленной  его потребности к показухе, к паясничанию,  то есть к искусству, ну,   театральному, особ к реквизиту, к платью и парику, чтоб красоваться, в том же военном платье, даж битвы вести на глазах  у публики.
У фигур и сразу зароились в головах какие-т смутные  подозрения. Мало, зачем… Что тут и  для чего?  Тиятр – для армии (в качестве передыха и развлечения)?. Или армия -  как тиятр? Слишком как-т была яркою. И энто выпячивание ейных красот. Охфицерские, как у попугаев, цветные одежды. Энта солдатская с непотребными аксессуарами форма, типа косиц, в косицах же блох. Все энти потешные игры, все энти показные баталии. Но и то: особ чтоб, не придерёшься. И устав, и регламент соблюдались. Учения, учения тож шли согласно регламенту.
По ночам  (чтоб горожане не видели, скрытно, для чё, опять же, лишние толки и пересуды?) сгонял граф  фигуры на устроенный им плац (на Ермоловской площади) и муштровал фигуры (до седьмого пота). Статуи учились прямить тулова,  при шаге тянуть носки, выгибать груди и, соответственно,   подбирать животы. 
Подтягивались истуканы с окрестностей (слух  среди статуй быстро по Орлу прошёл, что граф формирует армию), и  не ток статуи прибывали - самоходом, но даже бюсты (умудрялись). Из бюстов особ много было военспецов, и не ток царских, но и советских времён. При лопнувших в перестройку заводах у проходных без дела стояли. Промежду прочим – натуральных героев, со звёздами на гимнастёрках и кителях, генералов. Без дела стояли. А тут армия. Бежали к графу.
Граф никому не давал спуску. Преж всего требовал образцовой выправки. Баграмяна (сам,  пёхом, из сквера танкистов добирался, так соскучился по регулярной армии), то есть  маршала,  даж господ щелкопёров,  и Тургенева, и Лескова, по плацу (аки сидоровых коз)  гонял, баринов за солдатиков числил.
Оно, наверное, и правильно. Дисциплина – основа армии.
Как-то незаметно, хрен знает,  как оно так получалось, но факт: сквер не так, чтобы просто так, но как-то специфически обустраивался, обносился башенками (и не в один ярус), стеночками с зубцами, бойницами со  смотровыми изразцами,  и даже канавкой (якобы для орошения), грозившей перейти в полноценный ров. Всё это, понятно, выдавалось за выставку народных промыслов, за некий феномен, работу орловских умельцев, результат плетения – из луба липы, молодой лозы и даже соснового смолистого и пахучего корня - всяких поделок. Строения к тому же были увиты зелёным плющом и виноградами. За ажурной мрежей не видно было рубленных из брёвен остовов.  Никто не присматривался. Пищали и фузеи, скорее всего, вынесенные из орловских музеев, искусно прятались между кустами сиреней. Дула торчали из белых акаций. Концы трёхгранных штыков путались с шипами вьющихся над штыками галльских (дамасских также) роз, белого и розового шиповника. Шедевр творения – врытый в землю ( с крышею в три наката) – сруб. Оный  вмещал в себя целый арсенал наворованного оружия и амуниции для новобранцев: алебарды, пики, трехгранные же штыки про запас для фузей и мушкетов, в одном экземпляре мортирца с горкой фитильных бомбочек, фитильные же и кремнёвые запалы, роговые натруски с порохом, кавалерийские сёдла, попоны и уздечки,  штандарты и хоругви (с иконами на древках) для манёвров, кафтаны, камзолы и епанчи, и в большом обилии – мука, для пудрения, и пудренные парики - для охфицеров.
Эт снутри (про наружу мы уже сказали), натащенное втихаря из музеев, доставленное из Сабуровской крепости, из графского музея, ещё откудатова.
Хотя как и сказать. Может, и не наворованное… Но всё одно – натащенное.
Вроде как были энто следы некой, как бы это получше выразиться, военно-исторической, что ли, реконструкции  некогда произошедшей здесь под стенами храма битвы (хотя неясно, когда и между кем), словом, большого побоища, воспроизведенного некими патриотическими молодыми силами. Всё было так красиво, что решили так и оставить,  как было, оно ж только в макетах…  Может быть…
И однако же… Граждане замечали…
По периметру сквера – и даж не только на ближних, но и дальних подступах, вначале за рекой в скверике за Орликом с ротондой и  скамеечками с ажурными навесами для брачующихся была как бы сама собой поставлена и вполне официально от имени общественного совета ветеранов ВОВ - договорился ли фельдмаршал с обществом, мы не знаем, само ли общество воздвигло, но точно, точно - была установлена дивизионная 76-мм-я  пушка.
Подтягивались и перемещались (неясно было, может, и наново сооружались, но чувство было такое, что именно подтягивались) поближе к центру города другие орудия, вообще военные композиции и архитектурные ансамбли с натуральными  танками, с грузовиками (ЗИСами), с теми же пушками и гаубицами на прицепах, с  вооруженными до зубов бронзовыми статуями при автоматах, с  зажигательными смесями в исчерневших бутылях и даж связками (за головою) гранат.
Понятно, город обзаводился разными новыми памятниками. Обустраивался и прихорашивался.
Но всё это тем не менее как-то странно выглядело.
Даже в глазах  граждан.   
Для статуй на фоне заявлений, предъявляемых графом статуйному сообществу – как безусловные и даж свыше знамения.
Как результат и продукт подпольной некой,  осуществляемой в недрах графской (да, да, организовал такую) тайной канцелярии, непосильной и    грандиозной (может, с божию помощью) работы.
Конечно, заявления есть заявления… И только…
Мало ли чего не взбредёт в голову амбициозному, но  в общем то вздорному и взбалмошному человеку.
И тем не менее.
Фигуры хранили заявления в памяти.
Даж с того первого дня, прям с того часа, в который граф выпнулся из под земли, сразу вслед за приездом Тургенева.
И тут же, выпнувшись, развёл разные церемонии, сделал неслыханные заявления.
И вот они, значит, осуществлялись.
Выходит, что так
Как же… Как же…
Фигуры не раз даже перешёптывались между собой, такое граф произвёл на них сильное впечатление, вспоминали, как граф, только явившись, обратился к ним с профетической, так сказать (Венино выражение), невозможною (по амбициям), невероятною ( по всем признакам) речью, с захватывающими дух прожектами и общим невероятным сюжетом.  Даж в смысле того, как припеваючи будут жить статуи. Хотя, чего там говорить, им самим ваще ничего не нужно, ни работать, ни есть, ни даж спать, не говоря о поощрениях, наградах  и каких-то там зарплатах. Но всё равно дух  у фигур перехватывало.
Эт ж черт-те што – собственная армия. Не какой-нибудь, а  - монументальный, хых, тиятр.   
Дальше… Больше…Граф намекал на собственную статуйную конституцию… На суверенитет фигурного сообщества, отделение ево  от сообщества человеков,  в виду несовершенств человеческого сообщества. Но мы, правда, опять вперёд забегаем …
Преж всего граф сходу взял и предупредил дамочек, «чтоб оченно не пужались». То есть   размаху предстоящих учений. Монументальности баталий.  Одних технических сооружений, сказал, даж их не перечесть будет. От, положим,  подъёмных лебедок с клювами, как у цапель, с тросами, на которых статуи, как повешенные, подниматься будут. От. Или кранов, таких могучих,  на рельсах под крышей тиятра, оне,  как паровозы, ток вниз головой, бегают, перебрасывают, подхвативши за брюхи,  с позиции на позицию лошадей, устанавливают перед ними препятствия в виде декораций. Много будет всяких блочных  устройств, поворотных кругов, сцена ими аки чертяка туда сюда, аки волчок, закрутится, прочих механизмов и агрегатов, как паровых, между прочим,  так и электрических, может, даж атомных, всей ентой машинерии, которою статуи, как конные, так и пешие, может, поротно даж, даж полками со всей амуницией и снаряжением начнут приводиться в движение. Ну там  ложиться,  ротами и полками, вставать на колено, чтобы стрелять навскидку, подниматься и падать, перебегивать с места на место и идтить  в атаку. 

Фигуры только глазами хлопали, с  трудом вникая в суть графских покамест, правда,  умозрительных картин и построений. Однако завлекались.

Особ, заметим,  граф упирал на мощь прожекторов, которыми ночь превращается в день, так что можно будет сутками напролёт, без передыху, играть и ставить баталии под видом спектаклей.
Главное ж - силою таких осветительных аппаратов в мильоны и даж биллионы свеч  высветится (выявится до тонкостев) неподражаемая красота – как окрестностев, так и красота мощи армии.

Головы у фигур шли кругом.

Правда. Где тут  армия? Где  театр? Как б не перепутать.
А граф (такой неугомонный)  ещё присовокуплял, мимоходом, вставлял разные политические словечки, сыпал ими,  намекал на парламент, как он будет заседать, перенесясь тож  на сцену. На  правительство перескакивал, и оно, мол (куда ж денется), и оно перейдёт (места всем хватит) – поперёд даж парламента, на самую, на авансцену. Чтобы открыто, значитца, «ндравстенно» и красиво заседать. То есть постольку, поскольку перейдёт в театр. «В тиятре ж по другому нельзя заседать!» «Нельзя, чтоб не красиво!»  «Чем красивше, тем больше статуи (которые из зрителей) будут рукоплескать статуйному же правительству!» 

Вообще вся политическая  и даж хозяйственная жизнь у фигур, витийствовал Каменский,  явится как одна такая, протекающая прямо на сцене, такая большая рабочая композиция.
Такая как б постановка, распинался граф, однак не носящая условностев, без уподоблениев, но являющая  себя как чистой воды реалия, ток представленная со сцены… Гм… Да…
Тут важно, конечно, правильно подбирать актёров, то есть министров и депутатов. Кадры, оне решают всё. При хорошей игре, изящных таких ужимках, мол, паяцев (граф при этом извинялся, что поименованием сим завовсе не хочет обидеть  министров,  такоже депутатов, напротиву, разъяснял граф, поименованием сим даёт им высшую оценку по мастерству), словом, при хороших ужимках никак не избежать правительству и парламенту  криков: «На бис!» и «Браво!»

С  партера (для важных фигур), с высоких лож (для самых представительных статуй) и даж с галёрок (для мелкой стоячей фигуры) – никак не унять будет грома оваций, говорил.      

Тут, конечно, нужно уметь кланяться, добавлял. Нужно будет навчить  заседателей. Тех же министров.  Потому что, конечно, не все из  статуй, которые станут  представлять на сцене правительство, сразу смогут навчиться кланяться. Без привычки то.  Статуи они вообче не умеют гнуться. Трудно будет навчиться. Но научатся.  Публику ж следует запасти цветами. Букетами в целлофанах, цветущими кустами в кашпо,  корзинами аглицких, малоазийских и, от, в частности, - крымских роз.
Министры цветы любят. Депутаты тож.
Чтобы им кидали.
А тут, вишь, прямо при заседаниях.

Ну и конечно, нужно будет следить за тем, чтобы статуи, эт уже  из зрителей, так чтобы совсем, не отбивали себе ладоней при рукоплесканиях.
М-да. Потому, как бывает, так зайдётся серце, такой в душу войдёт восторг (при созерцании правительства),  что мало без рук останешься, серце разорвётся, бух, пых -  смерть.

Особ в нутрях, в чреве, значитца, да, там  особ  бывает восторженно.
Но много,  много восторженней, то есть нежели как при правительственных заседаниях,  при созерцании армейских, - нажимал голосом граф, -  то есть военных баталий!.. 
Там уже под самым, под  самым  что ни на есть сердцем – восторг.
М-да… Гм…
Такие устрашающие!
Но, конечно, особ с участием самих министров и парламентариев.   

Такие устрашающие энти кампании, такие устрашающие, - утверждал граф, - что время останавливается, точней, растягивается, медленно так вмираешь, поскольку, пребывая зараз и в ужасе и в  восторге (от техники), не замечаешь, как кровь, от, в жилах стынет, как замирает – сердце то! и - останавливается…
В такую, в глыбу, ледяную, превращаешься. Так кровь стынет. Такой, от, в нутрях восхищающий душу  холод. 
Окочуришься, - через минуты три ток поймёшь.  Не раньше. Сам засекал, мол.
Спохватишься, поздно…

Как же не набраться страху, вещал граф, когда перед глазами  - не плюшевые и не резиновые – железные, ить,  явятся кони, с ими ж артиллерия, громоподобная, даж танки, заходился граф. Стащат, мол,  танки с постаментов, со всего городу.  Какие волоком… Какие сами сойдут, само-ходом. А они, мол, как есть боевые, ток горючкой заправить, ходют, как гусеницы (шелковичные) ползком, и так будут лязгать, так бздеть, так пыхать, что не приведи осподи. И даж самолёты (добудут) - явятся, с крыльями, с трубами в жопах, звините, говорил, из которых,  значица, хлещет огонь, из жоп,  и огнём сим движутся боевые железные страшные птицы прям по воздуху! Как по земле конница!
Военный парад состоится, как-то объявил, в ознаменование родов, которые претерпевает армия! Также по случаю даты образования  статуйного театра и статуйного управления.

И от, значит, строчил генерал, вроде как солдатики, те ж пушки и танки, и энти, как их, пулемёты, которые человеков, как траву, косют, их тож он скок в Орле понатыкано, раз два насбирать, поснимать с тех ж постаментов,  потом, летаки, ну энти самые само-лёты, которые с дырками в жопах, летаков тож в Орле на кадрилию наберётся, вроде как энто всё – чучелы, така буффонада… Ан, нет. Вроде для того всё энто, чтобы играть. И вообще, с чучелов, чё с их взять… Ну как же, конечно… Гы!.. Сами и есть чучелы! В голову ж никому не придёт, что железы у статуев, хых, не игрушечные.  Что винтовки у них заряженные! И чучелы, ить, пущай и не само-, но с помощью механизмов - движущиеся. А они… Все одно, мол, тиятр. Тиятр же он и есть тиятр… Конечно, конечно. Конечно, тиятр… По факту  ж! Гы! – регулярная, больше того -  действующая армия!..  Как и, вестимо, театральное правительство, создание которого, правда, сокрушался граф, ещё только на очереди. Но, заверял граф, правительство тож явится как рабочее и тож утвердится на сцене..
Потому как тиятр натуральный.
Потому как армия всамделишная.
Такая, от, мол, комбинация. 
Явленная взору не только статуй, но и взору человеков новая,  на особку, реальность.  В сердце же ея - завязь, бутон  нарождающейся  монументальной цивилизации. 

Граф брал некоторый передых.
И то, переварить следовало сообществу немыслимые столь и грандиозные картины. Конечно, вначале съесть. Далее уже   переварить. Штобы потом, значитца, повыходило из жоп. Вообще, говорил граф, энти самые, как их, фрагментации, всякие, они завсегда с нас выходют, в таком, от, в сухом остатке. Только надо, мол, хорошо поесть. Далее, конечно,  хорошо  просраться. Гм. Да… Ну что тут поделаешь, граф был человеком свово времени, любил по народному, прямо и ясно, вообче без обиняков, выражаться.
   
Реальностью энтой, строго говоря, заверял граф,   покрывается  всякая низкая деятельность, всякие непотребные начала, как недопустимые в тиятральных залах, не принятые и отвергнутые тиятральной этикой, нарушающие тиятральную атмосферу, церемонную, торжественную, такую, как если б начавшись, в Орле и даж во всей стране в целом никогда, раз начавшись,  не кончался праздник.  Оно вообще можно играть круглосуточно. Даже есть. Даже спать. Даж ходить по маленькому ( так говорил) на сцене. Приспичит, куда ж денешься, можно по большому. Немножко только зайти за кулису. Газы ж можно так пускать, но тихо. При рукоплесканиях допускается громко, всё одно не услышат.   
Эт как б воплощение нутренних наших мечтательностев, разъяснял граф. 
При сохранении (абсолютном)  текущей  наличной жизни жизнь в одно время превращается в одни такие торжественные панафинеи, и без  всяких там гекатомб, без жертвоприношений (то есть быков).
Граф  при сём надувал щёки.
Мирным, прибавлял, таким, от, галантным, способом превращается…
То есть только  за счёт того, говорил, что энта самая «пердомония» (так выражался, стильно,  в смысле бюрократии, чиновников) со всей её деятельностью, толчеей и беготнёй, перекладыванием из пустого в порожнее, даж наипоследней своей мелочью, главное в деталях, поскольку в возвышенных сферах, там, в верхах,  всё важно, всякое движение, вплоть до пуканиев, всё  переносится – без изменениев - на сцену!
Вишь, говорил при энтом граф,  в возвышенных сферах, у высоких персон, даж ущерб, который может быть  нанесён ими гражданам и  наносится, на поверку, по глубокому размышлению, как ток раскинешь мозгами, есть ничто иное, как благо. По себе знаю. Запорешь какого крепостного. А он тут ж к тебе со слезами.  Благодарю, грит, барин.  То же с косоглазием, скажем, или с хромотою, у чинов, тех же советников, высшего разряду, ваще с физическими али физиологическими  отклонениями, с тем ж публичным пуканием, вплоть до головных изъянов, и даж как б отсутствия мозгов, когда безумствуют, - при вдумчивом рассмотрении, то есть, если персона, насток, что даж к царю близкая, - даж мало мальская извилина, даж едва слышное пукание – а как гром, и не мысль в голове, а – мыслища… Почему?.. Потому что оно так на самом деле. Сами же мы  слепые. Без всякого слуха. И в голове у нас, - неча  на зеркало пенять, коли рожа крива, - ни одной извилины.
Так, как то, от, так.

Словом. Упраздняются щелкопёры.  Отменяются шедевры,  литературные. Все энти дутые пьески. Никаких сочинительских измышлений! Брехни или  вранья! Али там пафосу! Лементарный, - повторял граф, - перенос жизни, как таковой, под рампы, осветительные, для прозрачности, на сцену…   
Инд, всё!
Как бы поставление оной на такие возвышающие бытие котурны, по простому - на ходули.
Результат же - форменное (именно) преображение! Как, от, у Христа, с плотью Ево и костьми, когда взлетел Он с Елеонской гряды в воздушную сферу…  - Граф возвышал при сём очи горе. – Взлетел и всё, как оно есть, обозрел. С верхотуры. Издесь же  сама жизнь вздымается, самою сценою, и парит над человеками. В одно же время является как б его зраком. Над им же поставленным. Всепроницающим и неподкупным.

И-эх, взвивался тут граф, не ток, мол,  статуи, даж человеки, ладно в партер, в саму ложу бросятся брать билеты к нам в монументный наш тиятр, нарасхват … 
Даж члены Орловского правительства.
Чтобы припасть до биноклей, припасть и  смотреть. Нтиресно ж… Никада не ходили в тиятр к статуям.
Никогда не видали реалий. Как оно на самом деле. Не тогда, когда скрытно, в кабинетах, да ещё, бывает, за ширмами, при охранах… А когда на виду. У человеков. Под рампами. Под немилосердным светом. То есть на сцене, как она есть! Когда во всей полноте протекает. Как в нас! В тиятре!

Тут ж, то есть когда в тиятре,  кровь от чувства заходится. Не то что в кабинетах. При виде той или иной сцены. И конечно, не без того, бывает, что сцены завовсь устрашающие. В дрожь кидают. Жизнь она есть жизнь. Инд, в тиятре, игде как, а в тиятре, вишь, страх он в восторг претворяется.  В  умилительные слёзы. Зрители, особ из чинов, что ж, что миллиардеры, а рыдают. Да. Гм. Катарсисом энто, по гречески,  называется.  Ещё Аристотель провозвестил - тиятром, его очистительным свойством человек исправляется.

Конечно, конечно, размышлял далее граф, так, чтобы сразу, сразу не удастся возвести сцену, поставить занавес, найти приборы осветительные. Собрать, утвердить и возвести на сцену статуйное правительство и парламент.

То же и с армией. Не получится, чтоб собрать все железы сразу. Со всего города. Но потихоньку, но помаленьку… 

А как соберут, понятно, с боеприпасом, со всей полагающейся тем ж гвардейцам амуницией, её в одних  музеях, опять же, хоть жопою ешь, как стянут все артиллерию до кучи, а пушек и танков одних, твою мать, в Орле, будто солениев в бочке, а генералов, царских одних, прости меня осподи, по музеям, что огурцов в кадушках, и даж советских, а военспецов при заводах, хоть ток и бюстов, протчих хфигур, как семечек в подсолнухе, как ток притащат их до площади, построят  в роты,  собьют в редуты, в фаланги, в клинья свинячие, посодют в танки и в самолёты, поставят под ружья, запустят в окопы, считай, создано суверенное государство. Народилась новая цивилизация.

Граф в энтом месте, как только  преодолевал его,  ещё на раз переводил дух.
Ещё чуток отдыхал.
И далее…

«Хых! Дык!..»  -  восклицал.
Я ещё, мол, не всё сказал… Не сказал, что прямо на сцене и  расположится войско… А как ж… Гвардейским сегментом!  То есть постольку, поскольку  на сцену как б перейдёт государство, то как ж и быть ему, чтобы без армии?!. Слева и справа расположится от центра. Такоже   с заду. И завсегда будет задействовано. Инд  в каждой спектакле. Такоже частию, прибавлял,  спрячется в оркестровой яме, как б резерв. Такие, от, всеохватные клещи.
То я говорил, мол, вообще.
Теперь же конкретно
Ярусом выше правительство. На цветущих террасах. 
Над головами их – законодатели.
Там здесь, само собой, тут там - буфеты.
Инд. Кабинеты для отдыха.
На антресолях. С дамами… 
Граф снисходительно щурился, мол, понимать нужно для чё…
Ну и… Прочее всё такое для отвлечения от работы.
Много ж у правительства работы. 
Такое явится как б безостановочное течение жизни… Такого уровня достигнет искусство, что  не отличить от жизни. Поскольку в самую жизнь и преобразуется, оной и станет.
Само собой, в зале зрители – собственно статуи и орловские граждане, которые из человеков, вперемежку со статуями, в основном, конечно, мэры и губернаторы, - поскольку, понятно, со всей России начнут съезжаться, перенимать опыт. Смотреть, что из себя представляет настоящее государство. Как оно движется, развивается и работает.
Полный охват губернской жизни будет со всею её наличностью, во всей приятной агломерации.

В общем, усядутся зрители. Примется за работу государство… Там, на сцене…
Гм.Да.
А тут заварушка….
Граф даже как-т вскрикнул при поименовании последней.
Вскрикнул, принял при этом  командирскую позу, вырвал саблю из ножен 
- Ну, там, пальба, вообще буча, - сказал, - Само собой, у человеков. Статуям между собой делить нечего. 
Ну и далее. Кинутся, дескать, человеки,  ну, с вулицы, как это у них завсегда при бучах бывает, валить статуи, ворвутся на сцену. А тут…Тут ж  по им застрочат пулемёты (с постаментов), бухнут пушки, побегнут молодцы в атаку защищать палестины, за Бога, за веру, царя и Отечество…

Здесь мы должны приостановиться. В виду одного чрезвычайного обстоятельства.
Дело в том, что Граф при этих последних словах, как пересказывал Веня, не на шутку уже разойдясь, выхватил, теперь из штанов, спрятанную в них фузею. Правда, из себя небольшую.

 Да, вот что ещё…
У Вени, когда он пересказывал мне настоящую историю,  сделалось вдруг испуганным и растерянным личико. Веня немножко присел. Присевши, заозирался. Заозиравшись, полез  под стол.
- Ты чего? – спросил я его.
- Так по сии поры в головах бабахает!..

Действительно.
То есть у Вени было настолько сильное воображение, что излагая графские теодицеи, Веня наново их переживал, со всей им сопутствующей ситуацией.
Граф же на тот момент, о котором мне Веня рассказывал, навёл фузею на Веню, на самого, запалил фитиль  –  фузея и бахнула. Так бабахнуло, что в Москве было слышно. А граф ещё на раз зарядил, запалил и послал в Веню огонь. Правда, в воздухи.
Клок обожженного у Вени  порохом вихра со всей очевидностью свидетельствовал о произведенных графом выстрелах. Пороховины, с льняную семечку, только серую, застрявшие в ухе у Вени, служили ещё одним подтверждением подлинности графского дуплета. Живописец  мне самолично показывал пороховины. Я видел. И вот Вене до сих пор слышалось – то ли эхо, то ли звуки самих выстрелов. С того Веня присел.

Фигуры, которые были при графе, не один Веня, они тоже, надо сказать,  попадали. Которые устояли, затаращились на графа. 

От, от, и энти, резюмировал граф (так передавал Веня), все энти, мол,  Новиковы да Радищевы, вещал граф, нехристи и вольнодумцы, нтеллигенты сранные, все отщепенцы, бузотёры и подстрекатели, от которых одне крамолы,  смуты и бунты, одна погибель, все энти паяцы,  они ж так и решат, то есть зная, что в них стреляют статуи, а такого же быть не может, так и решат, что эт у них прост глюки!. Гм. Да.  Ну… Что эт прост такая спектакля… И если даже и стреляют, - то, мол, холостыми, как я  в тебя, прибавил граф, многоуважаемый Веня. Порох он с лица сойдёт, со временем. Сам собою выступит.  Навроде семечки.  Так и решат, что эт всё понарошку. Что эт такой у актёров прикид. Так с бунтарями, согласно ремаркам к тексту, себя выставляют. В голову ж никому не придёт, что патроны у статуев настоящие.
Диоты!
Им ж невдомёк, мол, мысли такой допустить не смогут, догадаться не догадаются, что, значитца, натурально – вмирают.
Картинно так станут падать, как б подыгрывая стреляющим, насток, значитца, поддадутся обаянию тиятра, а нельзя не поддаться, никак даж не можно, и так, значит, так и будут думать, что понарошку вмирают. И тоже, значит, падая, в свову очередь, «за Родину!»  будут кричать, «за человеков вмираем!».
- От чем и хорош тиятр! – восклицал граф. – Вбивают тя!.. Ан на глазах слёзы… Как энти, как их, молекулы, ну,  счастья! Восторг в грудях!
И от, значит, так натурально станут откидываться, продолжал граф, столь жизненно, что, конечно, сим издыханием совершенно уверят зрителей –  те же актёры, ток с улицы набранные, как б для убедительности, как они есть… Вишь, с улицы…  А играют прост  бесподобно!
Местные власти, имеющие наслаждение от баталии, приезжие, с той же Москвы, с Петербурга, с того же Брянска,  министры, депутаты, судьи, те ж губернаторы, привставши с кресел, побросаются к падающим  с овациями! 
Слыханное ли дело, чтоб власти приветствовали бунтовщиков?!.  Ан в тиятре возможно!
Высшие отдадут бунтовщикам почести! На секунд  ж не помыслят, что по настоящему те вмирают. Розы станут героям кидать! Цветочками забрасывать.
Те ж – властям, гм, кланяться, при последнем, понятно,  издыхании.
Тиятр он и есть тиятр, в тиятре нельзя не кланяться, не можно, и не положено! Тем более, когда тебя цветками забрасывают..
Солдатики, которые из статуй, сделавши свово дело, постреляв человеков, тож и  тут ж бросятся к зрителям кланяться, получать свои порции  оваций.
Вообще, конечно, замечал граф (с энтой нотацией почему то обращаясь непосредственно к Вене, как передавал мне сам Веня), в народе, сказал, если, скажем, сыщики, с охранного там отделения, вообще кто либо  от жандармерии, даж законно, будучи при исполнении, вешают или расстреливают бунтовщиков, не так они, чтобы народом приветствуются.  Не то в театре. В театре эт прост персонажи. Какая у кого роль. Тут важно не что, а как. Как - красиво или не красиво стреляют. Со сноровкой ли  вскидываются. Камнем ли падают те, в которых стреляют. Какое при энтом выражение  в личике изображается, наскок достоверное.  То же самое с тем же повешением. Битиём палками или шомполами. Сечением плетьми. Чем больше в  личике энтузиазму, тем восторженнее публика. В театре самим  палачам зрители поклоняются. А как же! Тут как сыграешь!.. Иных из палачей ваще закидывают цветами!..
Режиссёров качают.
На руках носют.
Пока солдатики прибирают… На сцене, значитца.
Как што и чего? Трупы ж. Со сцены в подвалы сносят. Не оставлять же так, на виду. Как б в продолжение спектакля сие происходит. В порядке, так сказать,  апофеозы. Такой торжественно-траурной церемонии.  Покрывают бунтовщиков флагами. Звучит музыка. И под оную их выносют. Публика понимает. Там, за кулисами, восстанут. И даж неистовей хлопает! 
Тот ж голод (завершая, рассуждал граф), прочие язвы и моры, и они тоже могут изображаться в любой спектакле как наиприятнейшие, приводящие в восхищение, имею,  конечно, в виду качественное изображение их. Саму игру актёров. Ужимки паяцев.  Их плачи. Стоны и стенания. Хочешь, не хочешь, слеза сама на глаза наворачивается, когда они плачут. Я для слёзок их за кулисой платок специальный держу. Бывает, ещё и спектакль не кончился, а материал уже  мокрый.  Тех же, которые не вмеют хорошо плакать, порю. Не одна износилась плётка. Слава богу,  с большим усердием навчились плакать.

За всех, по окончании  профетической речи фельдмаршала, за всех, как то так само собой  вышло,  резюмировал Вениамин Иванович.

Как самый грамотный и  политически  подкованный.

В отношении искусства, сказал,  не могу с тобою поспорить. Здесь, граф, должно быть, у тебя  всё правильно. Ежели чё, Любовь Онисимовна поправит. Но вот с классовым чутьём заковыка. Большой геморрой, хых… Что же ты любимцев моих, Новикова да Радищева, пострелял!?. Пойдёшь ко мне на курсы повышения квалификации. На предмет классовой сознательности. Что до военной составляющей, то  пусть Аркадий Ильич судит. Мало тебе не покажется. Шибко любит тебя Аркадий.
На мучения графа  в отношении примы и  самого парикмахера, значит, намекал.

Граф же к Вене:
- Дозвольте сказать, мой презент, последнее слово.
- Дозволяю.
- Есть одна задумка насчёт усиления сознательности.
- Какая же?
- Реформацию  нужно произвести в сквере. На предмет усиления  театральной составляющей.
- Как эт?
- Сделать сквер, как картину.
- Каку картину?
- Таку… Как «Завтрак на траве». У француза Мане. Предшественника вашего. По манере письма. Солнечный был очень.
Граф так спешил со своею задумкой, донести её до Вени, до свово презента,  и как можно чётче,  с такой преданностью глядел в глаза презенту, что Веня понял, глупо и дальше   задавать графу вопросы.
- Ну и, - сказал, - что ж далее?..  Слушаю. Я весь внимание. Говори, фельдмаршал!
-Далее пруд посередь сквера вырыть. Понатыкать корзин с фруктами и цветами. Между жасминами и сиренями.  Расстелить скатерти. Навроде самобранок. Прям на траве. На скатерти поставить подносы, серебряные. С поросятами, запечёнными в яблоках,  с осетриной, с цельной, с икрой семужной, с блинами, так, чтоб не догадывались взирающие, что эт муляжи. В самом деле, - как б задумался граф.  - Откуда же у нас, у статуев, и поросята живые, нерукотворные. Статуи никогда не растили.
 А так, оно, конечно, всё должно быть чин чином.
- Далее!
- Далее рассадить по углам, по краям и в самой середке сквера статуев, мало будет, привлечь манекенов, тех же  кукл, в сарафанах, в панёвах, на головах кички с веночками. В руках чайные блюдца. Опять ж, самовары на столах. Крынки с молоком и глечики с мёдом. По усам текло, в рот не попадало. Катьку посадить в центр, в саму траву, жопой голой.
 - Для чего ж голой? – не удержался Веня.
- Как ж… Для полного соответствия, ну, французской картине. Навроде как готовится к купаниям. Для купаний же и пруд вырыть.
- Ну… В обчем резонно…- («Тем более, - так про себя подумал Веня, - у Катерины Львовны прост прекрасная жопа. Даж под балахоном видно»).
 - Только… Постой. При чём здесь сознательность7 Всё таки Для чего всё энто?
- Да как ж… Для обольщения… С  одной стороны. С другой, гм, для наглядности. Главное ж, для введения в заблуждение властей и  в целом орловского сообщества. Я ж не раз вам говорил. Прост талдычил. Всю лекцию энтому посвятил. То есть тиятральным отвлечениям. Вы ж ноль внимания. Глухое недопонимание. В общем, такое создать впечатление. Что мы донельзя сытые. Так, от, обмануть власть в Орле и всё Орловское правление. В такое ввести в счастливое  заблуждение. Штоб правительство радовалось на нас не нарадовалось. Вишь, народ, как сыр в масле, катается. Штобы власть нами, не в пример иным сообществам, из иных сословий, была премного довольная. И даже экскурсии к нам водила – перенимать опыт.
- Хорошо, хорошо! Прост замечательно! Но, граф, в чём же она тут, сознательность?
- Да как ж, ваше величество… Как ж и не понимаете вы. Только при энтой тиятральной составляющей,  при энтом отвлечении, можно строить сильную армию. Пра! Вавилонскую башню можно построить! И не заметят. Поскольку такой декорацией («Ага. В виде жопы, значитца!» - ещё подумалось Вене) как б вуалируется строительство, драпируется армия, как б за занавесом строится, энтим, железным. А так, что ж… Без декорации то…Обыватели пужаются.  Власти косются. Опять же, завистники из регулярной армии. Подножки вставляют. Заграница санкции накладывает. Не дозволяет строиться. Кругом одни страхи и малодушие. При картине ж, как у Мане, всё шито-крыто. Можно даж непобедимую армию построить.  Непобедимая ж армия, обладает высочайшим духом и как б уже абсолютной сознательностью!
- Эт верно,- соглашается Веня.
Сам же думает: «Хм, значитца, - думает Веня. – Вопрос в одно упирается… Как уговорить Катерину Львовну...»
Ну и обращается к графу с сомнениями, сядет ли…
- Хых!  При таких то купальнях!
Ну и мол, если ещё привить ей французское мышление…
Веня, подумавши, говорит:
- Вот что, граф! Ты энто, готовь на грудях у себя дырочку для ордена!
Ну и, типа, столы уже накрывай. Расстилай скатерти самобранки. Даж, мол, имею тост: за сознательность!