Портрет и маска или Песни о Будде

        Портрет  и  маска или песни о Будде, увиденном в замочную скважину 


     Глубокомысленное молчание, само собой находящее на нас при созерцании мастерского портрета, существенно отличается от возвышенного безмолвия, навеваемого лицезрением только что умершего или его посмертной маски.
Портрет не знает смерти – и потому так нам душевно близок. Посмертная маска не знает жизни, которая бы не оканчивалась смертью – и потому внушает нам такой неизбывный, хотя и благоговейный ужас.
     Портрет в каком-то смысле является символом всех религий, утверждающих вечную жизнь после смерти. Посмертная маска, в свою очередь, есть наилучшая манифестация буддизма. 
     Вот у меня в руках томик Шекспира. Я наугад пролистываю его – и что там нахожу? Корделия любит отца-Лира больше других сестер. И Лир любит Корделию-дочь тоже больше других дочерей. И оба они безошибочно знают об этой связывающей их нежной и взимной любви. Но король Лир еще и гордец-сумасброд. И в припадке истерического сумасбродства он требует от Корделии публичной манифестации ее дочерней любви. Но это не соответствует внутренней природе последней. И потому Корделия наотрез отказывается от густой и приторной лести. Всем все и так сразу ясно. Один король Лир до последнего прикидывается дурачком. Так зачинается трагический конфликт по Шекпиру.
     И можно ему верить. Но можно и не верить. Скорее же всего приходится верить, но не до конца. В нем есть нечто искусственное, нестерпимо условное и потому действующее на нервы : это может побудить читателя отложить книгу в сторону и никогда больше к ней не возвращаться. Но есть в то же время в нем и нечто стихийное, против воли покоряющее и художественно безусловное, заставляющее того же вдумчивого читателя мысленно выругаться, плюнуть театрально в сторону – губами, но не слюной – и все-таки продолжить чтение. Как читатель поступит, его дело. И в том, и в другом случаях он что-то потеряет, а что-то выиграет.
     Ничего не потерять, а лишь выиграть можно, как мне кажется, если читать Шекспира „в день по чайной ложке“. То есть брать его в руки и откладывать в сторону, как только заблагорассудится. Может быть, это касается и любого искусства как феномена, в котором принято видеть „высшую правду“, но почему-то не принято видеть не менее „высшую ложь“.
     Искусство возвышает нашу земную жизнь как, пожалуй, ничто больше в подлунном мире. Однако имеет ли оно на то несомненное онтологическое право? А что как жизнь нужно воспринимать именно как она есть : то есть помимо какого-либо икусственного просветления? И только в таком случае у нас есть реальный шанс „пробиться в высшие сферы“.
     А так, с искусством мы лишь бродим как потерянные в магическом кругу волшебно преображенной земной жизни с ее тысячами нащупанными искусством возможностей, напоминающих те же малые замкнутые магические круги : точно гигантский фантастический осьминог с множеством щупалец в виде энергийных завихрений, не позволяющих человеку вырваться за пределы привычного житейского и жизненного измерения.
     Только поставив портрет любого человека, в том числе и самого великого, в один ряд с его же посмертной маской, мы встаем одной ногой в космический корабль, который мог бы унести нас за пределы земного тяготения. Мог бы. Но не унесет.
     Потому что никогда мы не поставим портрет и посмертную маску в один ряд. Портрет – это искусство в широком смысле. Посмертная маска – это жизнь – пусть и в финальной своей стадии – раз и навсегда от искусства отказавшаяся.
Вот почему религии нам все-таки ближе, чем буддизм.