Охота в райских садах

                ОХОТА В РАЙСКИХ САДАХ

   1. ВЕСНА.

   Не было бы счастья да несчастье помогло – точность русских пословиц проверена мною не раз. Именно так случилось и в прошлом, 2021, году. Бывали у меня удачные охотничьи дни, бывали и счастливые сезоны, но чтобы весь охотничий год был счастливым, такого не бывало. И в каких условиях: либеральная диктатура, уничтожение русской культуры, ложь, воровство, порнография, матерщина. И вдобавок ко всему – пандемия!

   Уехал я в деревню, отгородился от мира, а мир через окна лезет. Отбиваюсь как могу от негатива, а позитив фильтрую – добро и зло теперь так перемешались, что не знаешь, как их разделить и начинаешь опасаться за собственный рассудок.

   Приходит первая весть: весенняя охота с подсадной – сорок дней! Не верю нашему счастью, звоню егерю – точно! Однако егерь ворчит, куда, мол, столько, и трех недель хватило бы за глаза. Я не возражаю, но и поддакивать не тороплюсь. Всё равно, думаю, Господи, не угодишь Ты нам. Не угодишь Ты нам, даже если будешь кормить нас млеком и медом. Это уже проверено: сорок лет шли иудеи к земле обетованной, а питались чем? Манной небесной! Ни забот тебе, ни хлопот. И что? Роптали и бунтовали...

   Я это хорошо помнил, поэтому наступил на горло собственной песне и егерю не поддакнул. Молча взял путевку, приехал домой, на сорок дней отключился от интернета и отправился на места будущих разливов строить скрадки.

   Всё у меня было. Слава Богу, в ту весну у меня было всё: ружья, патроны, собака, подсадная утка, угодья и время. В том году было самое драгоценное – время. И деньги. Денег, конечно, мало – эта мысль всегда лезет в голову, выпирает как факт и возражений не приемлет. Но я и здесь не пошел на поводу у черной тучи и задавил ее в зародыше: денег – хватит!

   И только после этого моя охотницкая душа ощутила, наконец, свободу и запела. Слава тебе, небо! Слава Тебе! Спасибо и вам, начальники, не забыть в воскресенье поставить за вас свечку.

   А многие до сих пор говорят, что чудес не бывает. А чудо, вот оно: начальство наше! Как они победили свой здравый смысл, научный и ненасытный, это тайна. Допустим, такие понятия как совесть, служение отечеству, забота о народе - это они победили еще при царе и самого царя расстреляли вместе с семьей, чтоб не напоминал им об этом и не мешал жить по своей волюшке. Но вот победить собственный ненасытный здравый смысл - это чудо. Было десять дней охоты, и вдруг месяц – где же выгода, уважаемые господа правители? Современные продвинутые люди, бизнесмены и ростовщики, и вдруг – не продумали этот вопрос? Даже не верится. Инспектора воют – шесть недель по угодьям проверять путевки никаких сил не хватит и браконьерам свобода. Охотоведы ворчат – сорок дней фактор беспокойства, это недопустимо.
 
    Охотников, мне кажется, никто особенно и не спрашивал. Но это и правильно – среди них теперь такой разброс мнений, что лучше с ними не связываться. А мы в своей старой компании все были довольны, созвонились, обсудили новости, подивились чудесам начальства и за сорок дней – поблагодарили. А инспекторам и охотоведам ответили так: заботливые вы наши, не беспокойтесь вы насчет фактора беспокойства, скоро вообще некому будет беспокоить вашу дичь! По той простой причине, что, например, еще лет тридцать назад в нашем селе и соседнем поселке было больше двадцати охотников, а теперь в охоту пришли только трое.
 
   Душа моя в те дни без труда отбрасывала всякую черноту и откровенно радовалась: первый раз в жизни я не торопился весной. Прогулялся на глухариный ток, безо всякой стрельбы, даже и камеру не взял, постоял, послушал, подошел на выстрел к глухарю, встретил рассвет, полюбовался утренним вальдшнепом, пролетевшим над соснами, выпил глоточек охотничьего счастья, вернулся и уснул как младенец.

   На следующее утро съездил на поля – на старом тетеревином току в этом году плясало шесть петушков. В двух километрах от тока были у меня заливавшиеся весенними водами торфяные разработки – построил на берегу скрадочек, потом переехал на соседнее болото и там поставил скрадок. Третье местечко у меня было в самом центре огромного карьера – едва сошел лед, я подплыл на лодочке к островку, обрезал кусты и замаскировал всё травой и тростником. Еще одно место.

   Не торопясь проплыл синими водами, привязал лодочку, не торопясь приехал домой, накормил своего курцхара Шмеля, пообедал сам и сел у окошка ждать погоды и старых друзей.
 
   Можно было думать обо всем – современность, конечно, не очень веселила, а вот преданья старины глубокой… Тысяча лет моему Третьему Риму! Тяжко ему сегодня, старому богатырю - измельчал наш народ, опоганился и ожидовел. Хотя и не погасла в нем твоя искра, Креститель наш великий, Владимир Красное Солнышко, но слишком тяжела шапка святого Мономаха нынешним правителям, и не помнят они ни его великокняжеских охот, ни его поучений князьям, а о законе и благодати не слышали даже звона.
 
   Закон что дышло, а благодать – это что?

   А ведь он был у нас – и расцвет Святой Руси, и золотой век русской культуры. Повторяем мы теперь это как попугаи и не понимаем, откуда это и почему ушло. Откуда свет в той старинной России? Неужели от того, что тогдашние грешники бабло, бухло и блуд называли Мамоной, Бахусом и Кипридой?

  Сердца наши теперь настолько замутились, что большинство вообще не видит никакого света в нашей истории. А свет между тем есть. Откуда? Ответ  простой и очевидный: каялись наши великие предки в своих грехах – и за это покаяние очищал Господь сердце, хранил русскую землю и наша печаль была светла… «…И с отвращением читая  жизнь мою, я трепещу, и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю…» Так, например, каялся самый великий из русских поэтов.

   Теперь гордые добытчики земных благ веру и церковь отвергают, а без веры, одними мозгами, невозможно понять ни горькой русской доли, ни светлой нашей печали.

                Не поймет и не заметит
                Гордый взор иноплеменный,
                Что сквозит и тайно светит
                В красоте твоей нетленной.

                Удрученный ношей крестной
                Всю тебя, земля родная,
                В рабском виде Царь Небесный
                Исходил, благословляя.

   Что мне говорить о других, если я сам тридцать лет был пантеистом и золотой век русской культуры считал странным и непонятным чудом, а Святую Русь бабушкиной сказкой.
 
   Сижу теперь у весеннего окна, вспоминаю прошлое и радуюсь, что мне повезло и я отыскал тот рай, в котором хочется остаться и жить.

   Ушел я в свои молодые годы в природу, как Михаил Пришвин, и ни разу не пожалел об этом. Да и о чем было жалеть? Литературный талант у меня оказался маленький, а охотничий, наоборот, целиком владел сердцем. Лирика охоте не мешала и Эвтерпа никогда не командовала Артемидой. Слава Богу за это! Лет десять, наверное, и я, как Михал Михалыч, сидел на пеньке с блокнотом в руке и пытался вышивать мелким бисером зарисовки о птичках и цветочках. Наблюдать за муравьем, ползущим после охоты с добычей в пять раз тяжелее самого себя, было, конечно, интересно, но, увы, этого оказалось мало!

   Не наполняло это до конца, сезон кончался - и опять скука, и опять пустота в душе. Муза утешала как могла, но и она не могла успокоить сердце. Опять тосковал мой дух и никак я не мог отыскать высшего смысла в жизни. О, любимые боги человечества - Артемида, Эвтерпа, Мамона, Вакх, Киприда! Не можете вы наполнить моей пустоты, не избавляете вы от тоски и раны моей исцелить не можете...
 
   Жизнь моя... Краткий бессмысленный пир, похмелье и смерть - не сегодня, так завтра.

   Искал я смысла и у себя в Берендеевом царстве, бродил в самых таинственных углах, приглядывался и прислушивался, отыскивая следы славянских богов – Даждьбога, Велеса или Перуна. В Треугольнике у Тройной сосны открылось местечко, где жил леший и я ходил туда несколько раз. Никого не видел, но каждый раз, возвращаясь от этой сосны, сбивался с тропы, блуждал, забирался в дебри и возвращался без сил и мокрый до нитки.

   Местные рыбаки рассказывали мне, что на Чертовых картах живет русалка – я стрелял там  уток, вытаскивал из воды лилии на длинных ножках, собирал на бровках чернушки и опять никого не видел. Бродил я и у Скелетовой рощи – еще одно таинственное местечко в наших лесах, - но кроме некоторой жути, ничего не чувствовал. И чем больше я жил среди лесов и болот, тем яснее понимал, что рассказы о таинственной Голубиной книге и райской жизни в первозданной природе – пустая мечта и ложь. Увы, и в Берендеевом царстве среди славянских богов пахло всё той же нежитью и отзывалось всё той же тоской в душе.
 
   Потом пришли другие духи, великие и гордые духи Шамбалы. Новые гуру запели о ведической культуре, прочистили нам карму, а заодно и карманы, и вслед за холодными картинами Рериха открыли Агни-йогу и Бхагавадгиту. Бросился и я было к новым таинственным знаниям, но русский Бог, видимо, сжалился надо мной и скоро объяснил мне суть ихней заманухи. Переселение душ, то бишь реинкарнация. А что в результате? Нирвана. Это рай? Нет, это растворение... Небытие. Хм... Понятно. Эка невидаль, это мне и Киприда с Бахусом обещают, и Перун с Велесом. Будешь росой и травой! Эти хоть травой обещают, а те вообще ничего, растворяют и всё. А пока – пей и гуляй. Выпить, закусить да сучонку поиметь, – а на утро похмелье, изжога и пустота...
 
   Но однажды пришел Христос... Я не знаю, как отыскал Он меня на этой земле, среди пьянства, тоски и разврата, но однажды Он позвал меня и я отозвался. «Царь мой Небесный!..» - закричал охотник. «Господи, Ты есть...» - заплакал поэт. Обнялись они тогда как братья после долгой разлуки, эти две моих страсти, охотник и поэт, и заплакали от счастья... Почему?

   Потому что домой вернулись, на Святую Русь.
 
   Было мне тогда тридцать. Теперь мне шестьдесят. Оглядываюсь – а я еще жить не начинал! А уже пора... И возраст немалый, и обстановка нехорошая.
 
   Второй год у нас пандемия. Нелегко моим друзьям-охотникам. Один из них, Андрей, по специальности доктор, теперь на передовой, рубится с короновирусом и нещадно ругает власти за медицинские реформы и бюрократию. Двое других, Елховников и Паковский, владельцы строительной компании, тоже не отстают от Доктора в ругани – под прикрытием пандемии монополии уничтожают мелкий и средний бизнес, а правительство... Тут как обычно - до царя не достучаться.
 
   Я пытаюсь отвлекать их от черных мыслей и подробно рассказываю им о весенней погоде, о чибисах и чайках над полями, об утках и куликах. Вчера гуси прошли над селом, а за огородами затрубили журавли. Одна пара осталась и сегодня весь день бродит у старого пруда, похоже, опять собирается выводить птенцов в ближайшем болоте.

   Кроме прилетевших журавлей, в нашем селе счастливы еще трое: аз грешный, то есть  автор-рассказчик этой истории, мой сосед Валерий Павлович Шумин, потомственный крестьянин и рыболов-любитель и курцхар Шмель. Сидим мы все трое у окна, ожидаем погоды, рассуждаем об охоте и рыбалке, о грядках и теплицах и ждем первые грибочки – Палыч знает места, где высыпают весенние строчки и сморчки.
 
   Открывается охота на вальдшнепа и гуся. Гонимые страстью и пандемией, прилетают мои горожане в село. Увы, над Шатурой царит непогода: ветер, метель, дождь, снежные заряды, и опять дождь и ветер. Охота не складывается – один единственный вальдшнеп, подгоняемый ветром, задом наперед проносится над поляной и пропадает в метели.
 
   Елховников с Паковским остаются в землянке и растапливают печь, а Доктор приезжает ко мне.

   - Нет, ну что за охотники, а? – Доктор, выпив рюмочку и закусывая огурчиком, разводит руками. – Пройду ли я в коротких сапогах на поляну?.. Это главный вопрос! В тапочках иди... Охотнички...

   Я смеюсь и возражаю Доктору, мол, есть разные степени страсти, у нас пламя, а они рады и тому, что просто вырвались из Вавилона отдохнуть на природе.
 
   - Елховников так и говорит: я к тебе за цивилизацией, что ли, езжу? Пожить в землянке! И я его понимаю. Это теперь я в деревне живу. А помню, с каким нетерпением ехал, с какой радостью подходил к нашей поляне, разводил костер, ужинал за столиком под елкой, зажигал в землянке свечку, топил печь… Тишина, покой… Тоже ведь охота, Доктор! Понимаешь?
 
                Не то, что мните вы, природа,
                Не слепок, не бездушный лик,
                В ней есть душа, в ней есть охота,
                В ней есть молитва, есть язык...

   - Это кто написал?
   - Тютчев. Приблизительно, конечно.
   - Ничего, нормально. Я понял...

   На следующее утро мы с Доктором, найдя небольшой разлив у Дмитровского ручья, высадили нашу подсадную Маньку, прочистили манки и в три горла успели до снегопада подманить селезня. Снежный заряд перешел в дождь с ветром и вынудил нас уехать домой. Переодевшись и прихватив селезня, отправились к землянке.

   Товарищи наши сладко храпели. Мы развели костер и ощипали селезня. Дождик кончился, выглянуло солнышко и опять наступила весна. Из землянки к столу вышел улыбающийся Женя Паковский, а за ним мрачный Михаил Елховников. Шуточки первого и ворчанье второго мы восприняли как должное и предложили сварить селезня.

- Нет, - мрачно сказал Елховников, - Паковский будет готовить плов. Целую неделю он мне про него пел – лесной плов, лесной плов! Прошу, Женечка! А стопочку мне налейте, а то голова у меня не весенняя...

   Плов получился действительно выдающимся - Доктор объяснил это мастерством повара, а Елховников чистым воздухом и еловой шишкой, оказавшейся в котле.
 
   К вечеру погода опять испортилась: ветер, тучи, дождь со снегом и пара реактивных вальдшнепов над лучшей вальдшнепиной поляной под названием «Аннушка».
 
   Утро мы опять встретили вдвоем с Доктором, точнее, втроем – Манька тоже была с нами, весьма довольная, минут пять она закусывала травкой, затем попила водички, прочистила верхнее «ля» и заорала. Доктор подхватил вторым голосом, а я пристроился следом. Три селезня и пара чирят стали нашей добычей.

   После обеда Елховников и Паковский собрались в город – строительные дела требовали забот. Мы с Доктором глядели в окошко и надеялись на вечер. Доктор вспоминал первые приезды Евгения Паковского:

- Увидит какую-нибудь птичку, первым делом вопрос: а она съедобная? А ее есть можно? Ну что это...

   Хотя Доктор и насмешничал, это не мешало ему вместе с ними и охотиться, и отдыхать. У Доктора страсть была, конечно, другого уровня и теперь мне даже странно, что я лет пять не мог ее разглядеть, считая и Андрея простым любителем отдохнуть на природе и побродить, не особо напрягаясь, с ружьишком. Оказалось, это не так.

   Основным делом его жизни была медицина, хотя он иной раз поговаривал, что хотел бы стать инженером – уж больно нравилось ему копаться в технике. Свою «Мурку», то есть МР-155 он разобрал до винтика, сам подремонтировал и отладил – однако, остался ружьем недоволен и продал. Купил себе «Бекас-авто» - тяжелое, но надежное как топор. Для тренировок было у него и стендовое ИЖ-39, тоже тяжелое и неубиваемое. Он любил именно такое оружие и стрелял из него прекрасно. Надо признаться, я иной раз и ружья не поднимал, считая, что утка идет вне выстрела, а Доктор спокойно прицеливался и радостный Шмель летел подавать добычу.

   Однако, инженерная страсть все время не давала моему Доктору покоя и звала на подвиги. Облегчать «Бекас-авто» он, к счастью, пока не собрался, а вот свой карабин он решил довести до совершенства. И довёл: подбирая к нему заряды и пули и проверяя их, едва не остался калекой. То ли пуля оказалась больше, то ли заряд не тот: рвануло, качнуло и задымилось - и поехал мой Доктор в Вятские Поляны с раздутым железом в надежде на заводской ремонт. Гарантия, увы, уже закончилась и оставалось надеяться только на доброту вятских оружейников.

   Очередные испытания ночника также завершились отказом прибора, но тут еще действовала гарантия и отремонтировали без проблем. Эти поломки не охладили его инженерно-слесарных привязанностей и новые его достижения, я думаю, не за горами. Хотя я сам по специальности инженер-механик-слесарь и вполне понимаю страсть своего товарища, с этой его страстью не соглашался.

   - Нет, Доктор, лучше все-таки душу вложить в медицину! Это не железяки, это дело святое, от тебя только работа по совести и всё, и Бог будет с тобою!..

   Андрей улыбался, но о медицинский проблемах говорил жестко: убогое состояние медицинских учреждений, бездарные реформы, уничтожение учительства. Теперь любая дура, выслушав симптомы, открывала компьютер и прописывала таблетки, не забывая о рекламе всякой дряни. Хорошие врачи поддержки не имели и ученикам опыт передавать не могли – условия для этого понемногу уничтожались. Пандемия уносила жизни и было постоянное ощущение, что власти не борются с нею, а стараются ее продлить.

   - До полного нашего обнищания!.. – Доктор произносил убийственные фразы и улыбался. Похоже, американская привычка скалиться при любых обстоятельствах теперь прижилась и у нас.

   На втором году пандемии, должен заметить, мы уже перестали ее пугаться, как в начале. Опасались, конечно, но не пугались. Доктор подробно рассказывал о симптомах, ощущениях, способах лечения и новоизобретенной вакцине.
 
   Оказывается, в основу новой вакцины положили уже проверенную вакцину против лихорадки эбола, которой недавно переболели негры. Русские врачи вмешались, опробовали свою вакцину и лихорадка у африканцев пошла на убыль. Теперь на основе той вакцины пытаются изобрести и другую, против короновируса.
 
   - Доктор, а ты не думаешь, что все эти эпидемии: птичий грипп, африканская чума свиней, лихорадка эбола, короновирус – искусственные? Сам посуди: прибыль идет, население сокращается, президенты проверяются на послушание… Это же мечта поэта! То есть мирового правительства...
   - Может быть и так! Но пока никто точно не сказал, никакой авторитетный руководитель...
- Хм... Да уж, Доктор... Где же его взять-то, авторитет?  В Бога не верят, царя нет, а без царя в голове, сам понимаешь...
 
   За годы, что я приглядывался к Андрею Доктору, смущало меня некоторое занудство в его характере – отвечая на любой вопрос, он доходил до таких мелочей и подробностей, что я не выдерживал. Потом я понял, что эта его черта – от профессии. Современному доктору, настоящему доктору, нынешним гордым и многознающим больным приходится просто вбивать в голову все до мелочей, не просто выписывать рецепт, а вколачивать каждому все до миллиграмма и секунды.

- А я думаю, доктор... - с этого, как рассказывает Андрей, начинается каждое лечение.
- Сами будете думать? Или вы ко мне лечиться пришли? – двадцатилетний стаж моего друга позволял ему вести себя жестко.

   Когда я понял характер этого охотника, когда увидел, что он и в охоте старается дойти до тонкостей и мастерства, душа моя оттаяла. Теперь было грех не показать Андрею всю красоту моей синеглазой Мещёры: рощи, озера, болота... лоси, косули, зайцы, бобры...
 
   Андрей побывал на загонной охоте, лось вышел на соседний номер и Доктору оставалось только полюбоваться, затем чужой выстрел и конец охоты. Он рассказывает мне о своих впечатлениях, а я ему о шатурских угодьях и о былом количестве кабана в наших болотах...

   - На кабана как на зайца ходили, Доктор! Но потом, ты сам помнишь: объявили чуму и верхние свинари в Госдуме приказали перебить кабанчика! И Дума согласилась, не послушала ни охотоведов наших, ни председательшу охотсоюза... Теперь почти пусто. Разрешили ноль целых пять десятых на тысячу га... Лось? Есть. Не очень много, правда. Косули тоже есть, этих порядочно...

   Доктор, отремонтировав карабин, собрался покупать другой, калибром поменьше.

   - На кого?
   - На косулю... бобра... на лису...
   - Ну, лиса у нас теперь как сорняк, одно бешенство. Стреляй, как только увидишь. А на бобра пожалуйста, вечером сходим посидим...
   - А на косулю?
   - Да козу мы и без карабина... Мой Шмель из кустов их постоянно выгоняет, картечь и всё… Только насчет лицензии подсуетиться...
   - Но из карабина ведь тоже можно? – Доктор, видимо, не хотел бросать своей мечты.
   - Можно, Доктор, конечно, можно! – мне нравилась его страсть, - я знаю, где они часто пасутся! Приедем в темноте, выйдем тихонько к полю и будем ждать рассвета. На зорьке они выйдут, я их часто вижу! Рассвет, всё в серебре, на небе тучка, а в траве козлик с рожками, осторожный, нагнет голову, откусит травинку, а сам глазом по сторонам... Вот тут твой карабин и нужен, и оптика тоже, сотня метров до них будет...

   Я расписываю Андрею охоту по зверю, а в голове у меня охота с легавой. В глубине души именно эту охоту я и хотел бы ему показать во всей красе – нет в нашем деле большей поэзии и мне хочется, чтобы Андрей это почувствовал.

   Между тем десять дней охоты на гуся и вальдшнепа закончились, так и не дав нам хорошей погоды, и если бы не охота с подсадной... Первый раз в жизни я искренне благодарил начальство - это было необычно и требовало философского осмысления... Доктор надо мною посмеивался.

   Охотники-природолюбы, то есть Елховников с Паковским, больше приезжать не собирались, душу отвели и ладно, а теперь - работа. Еще один наш приятель, Лёша Сабанеев, возиться с подсадной не хотел, объясняя это небольшим количеством селезня в его местах. Ко мне ехать ему было лень, а Доктор, мой горячий Доктор прикатил ко мне еще раз, в мае, за несколько дней до закрытия.

   Никогда мы еще не охотились в такое время -  зеленый лук в теплице и нежная травка в саду, березовые листочки в копейку и цветущий на болоте вереск. Лужа на огороде, в которой я купал Маньку, высохла и подсадная явно радовалась охоте – я это понял по тому, как охотно она теперь залезала в корзину.

   Что сказать о нашей охоте в этот сезон? Слава Богу!

   Приехали с Андреем Доктором на карьеры Острого мыса, недалеко от Великого озера, в мои любимые места. Давно мне было известно там одно пролетное местечко между озер,  секретничал я и берег его для друзей, и вот время пришло... У заросшего карьера среди чахлых сосенок соорудили просторный скрадок – для стрелка и для оператора с видеокамерой. Я настроил камеру, а Доктор достал банку с краской и разрисовал себе физиономию в зеленое и черное. Тут же у меня выскочило и название фильма: «Негры на карьерах».
 
   - Доктор, стрелять не спеши, пусть садится – я буду снимать. Потом скомандую, тогда стреляй. Понял? Хочу снять синюю воду, белое брюшко, изумрудную головку и красные лапки кверху. Поработаем для искусства!

   Поработали... Не успел первый селезень показаться над карьером, еще на подлете – хлоп! Готов. Доктор доволен.

   - Снимайте, - говорит, - красные лапки кверху...

   Тут-то я и понял, что режиссеры не простые смертные, а терпеливые и смиренные ангелы.

   Чирку мы тоже не дали покрасоваться на экране и хлопнули его на лету. И полетела операторская брань вперемежку с режиссерской над карьерами Острого мыса, над Великим озером, над лесами и болотами любезной моей Шатуры и сказочной Мещёры. А Доктор улыбался и всеми силами успокаивал великого режиссера:

   - Хорошо, хорошо, давайте дождемся, пока сядет и лапки кверху, хорошо, хорошо, только вы не волнуйтесь, а то всю дичь разгоните...

   Оператор успокоился, Манька опять закричала, но над скрадком пролетела утка.

   - Утка, - задумчиво сказал Доктор, - наверное, жена нашего селезня, без мужа осталась...
 
И он сокрушенно покачал головой.

   - Да погоди ты жалеть... У нее этих мужей сейчас под каждым кустом...

   Я, конечно, знал, что большинство уток уже на гнездах и холостых селезней сейчас полно, но то, что наша уточка вернется, не ожидал. А она сделала круг, пропала на минуту за мелколесьем и не только вернулась, но и притащила за собой четыре селезня. Больше я видел только один раз: за чирушкой гонялось тогда семь трескунков...
 
   На крик нашей Маньки стадо развернулось и пошло к нам. Доктор – ну что с ним поделаешь! – опять никому не дал приземлиться и, пропустив крякушку, ударил три раза. Три селезня упали – один на воду в чучела, второй к нам в скрадок, а третий за нами в тростник.

   Подсадная Манька равнодушно глянула на битого селезня и занялась ловлей водомерок, Доктор, в негритянском своем раскрасе, плясал в скрадке и махал мне рукой, а моя камера глядела кривым глазом в сторону и оказалось выключенной. Эпизод был испорчен. Я расстроился, почесал репу – на репе у меня висела еще одна камера! Я было и забыл про нее, маленькая экшен, поглядел – она работала! Значит, худо-бедно, но что-то было снято! Брань, конечно, придется убрать. Хотя в реальности она ничего и не испортила, только смешила моего Доктора, но искусство, это такая вещь...
 
   Чёртова пропаганда, если без цензуры...
 
   Доктору мои переживания были неинтересны, он перестал махать руками, зарядил ружье и принялся дуть в чирковый маночек – где-то рядом трещал чирок-трескунок...

   Весна, солнышко, запах сосен, нежные березовые листочки, цветущий багульник под ногами, трясогузка на пеньке, уточка Манька, золотистый тростник, чайки в поднебесье, облака в воде и разрисованный улыбающийся охотник, в броднях и с удочкой в руке, подгребающий к себе селезня. Красные лапки кверху.

   Спустя три дня я провожал Доктора домой. На крыльце разложили дичь, строго по породам – их оказалось четыре: красноголовые нырки, чирки-свистунки, чирки-трескунки и кряковые. Доктор полюбовался, достал смартфон, что-то там записал и тут же мне выдал: сделали 6 выходов, добыли 25 селезней, 4,16 селезня за выход.
 
   - Да, - говорю, - Доктор, четыре целых шестнадцать сотых селезня... особенно, конечно, шестнадцать сотых селезня... вдохновляет, конечно. Ну, ладно... Как тебе новый егерь? – не удержался я от тщеславия.
   - Старые мои егеря, - задумчиво сказал Доктор, - то есть Елховников и Паковский, показывали мне путь только от столика к землянке. А с этим егерем мы не только стреляли, а даже выбирали и добывали по породам. Я не ожидал!
  - Я сам не ожидал, не всегда ж получается, охота, сам понимаешь. Подарок с небес нам с тобой! Слава Богу, Доктор. Кстати, как тебе название фильма, «Негры на карьерах» - не очень обидно?
   - Да оставьте! – Доктор махнул рукой, - мы теперь хуже негров, все в рабах у банкира: коды, кредиты, ипотеки, налоги, штрафы... У негров хоть бананы бесплатные...
   - Думаешь, бесплатные? Сомневаюсь...

   Андрей взял с собою пяток селезней, загрузил вещи и ружьё в машину и выехал за ворота. Я перекрестил его на дорожку и он укатил.
 
   Оставшись один, я поймал Маньку, отвез ее своему другу Саше, который вел подсадных, вернулся, ощипал оставшихся селезней, а дальше...
 
   Весенний сезон окончился, а охотничья жизнь шла дальше: теплица, огород, грядки и ожидание дупеля: в конце мая я собирался поискать свой старый ток, полюбоваться и прикинуть число этой дичи на ближайшем лугу.

   Молодая весна между тем с каждым днем набирала силу, щедро поливала дождями, а сады в этом году цвели так, что воздух по вечерам можно было пить как нектар. Истинно рай, если бы не злобный шатурский комар, который упрямо не давал нам забыть, что живем мы, увы, на грешной земле.
 

   2. ЛУГОВЫЕ «МУШКЕТЕРЫ»
   
   Семь лет назад, в начале июня четырнадцатого года, натаскивая своего молодого курцхаара Шмеля по перепелу, я наткнулся на дупелиный ток. Больше тридцати лет я охотился на этих полях и знал там, как мне казалось, каждую кочку. Весной сидел в скрадке, осенью со спаниелями добывал коростелей и перепелок, поднимал из канав уток и бекасов, изредка попадались и дупеля, но что на этом же поле есть ток, не знал. А он был, и совсем недалеко от низины, где весною я ставил свою засидку.

   Около тридцати дупелей бегали в траве, махали шпагами и распевали песни, добиваясь благосклонности своих красавиц. Нет, кровопролития не было, хотя перья иной раз и летели. Утром, дождавшись окончания концерта и заметив, куда садятся улетающие мушкетеры, пускал молодого ученика. С неделю помучив своего учителя, мой лопоухий сделал, наконец, твердую стойку и я поблагодарил Бога.

   Через год я опять был там, уже без собаки, стоял у куста, смотрел, как они слетаются, садятся, прихорашиваются, перепархивают, грозят друг другу шпагами и поют свои песенки. Эти звуки мне не передать, как, впрочем, не передать и всей прелести весеннего вечера с его легким туманом над лугом, зарей и запахом цветущих полей и садов.

   Несколько лет я не был на этом току, но воспоминание о нем грело охотничье сердце, как будто это были не дупеля, а глухари в заветном бору. Было точно такое же ощущение тайны и сказки. Тем более, где? Рядом, за огородами, на старом, всем известном лугу недалеко от колхозного сада.

   В прошлом году мне так захотелось их увидеть, что даже больно стало. Весна тогда, помнится, была дождливая, даже слишком – пришел я на место, а вся низина в воде. На току тоже вода, только в самом центре небольшой сухой островок. Встал у знакомого куста в ожидании, вечерело, начали кричать коростели, ударил вдалеке перепел… А дупелей - не было. Стоял до полной темноты – нет, ни одного!

   Пришел на следующий день пораньше, обыскал все сухие местечки рядом со старым токовищем – ни перышка. Опять стоял до темноты. Третий вечер – тоже ничего. И я  расстроился – улетели дупеля с моего любимого луга! Коростель, перепел, бекас над болотом – все на месте...

   Тетерева тоже токовали, небольшая стайка, всех я перевидел, пять петухов и четыре тетерки. Уже больше тридцати лет они на этих полях. Популяция их не увеличивается, максимум семь петушков бывало весной на току, а чаще всего три-пять. Шесть лет назад мы с моим молодым курцхааром подняли на этом лугу и в окрестных мелколесьях семь выводков, то есть около сорока молодых новобранцев встало в строй, ура! Надеялся, что разведутся. Браконьеров почти нет, да они их и не стреляют, тем более тетерок, не та это дичь для них, лисиц и енотов в том году было, правда, много, но я наделся, что гнезд не найдут...

   Пришел весной - на току те же семь петушков... Однако, осенью, обходя окрестные мелколесья в поисках вальдшнепа, мы со Шмелем подняли одних только тетерок больше сорока штук! И опять появилась надежда, но через год на току те же пять петухов... Ни химии на зарастающих полях не было уже тридцать лет, ни охотничьего пресса – охотников осталось всего ничего, не было уже и лисиц с енотами: бешенство и эпизоотия сильно их проредили... И никакого особенного фактора беспокойства для маленьких выводков – в это время ни грибов, ни ягод, а комарье наше такое, что в угодьях никого... А тетерева не плодились. И не мог я найти объяснения, почему не увеличивается их популяция в любезной моей Шатуре и драгоценной Мещёре. Собственный опыт не помогал, а наши охотоведы молчали… или не попадались мне их ученые статьи. Наука твердит о плохой экологии – покажите же мне, где тут плохая экология, среди березовых рощ, сосновых боров, болот и озер?
 
   Оставалось спрашивать небо. Милосердное небо, почему ты не благословляешь плодиться безгрешным птичкам?

   Небо – в лице одного улыбчивого батюшки – ответило так:

   - Что же вы хотите? Прогресс… Раньше было как? Крестьянин, лошадка, соха, коса... Тишина, чистота... А теперь? Трактора, комбайны, машины, рев, грязь, химия...
   - Лошадкой, батюшка, теперь не прокормиться...
   - Конечно. Но есть второй момент, главный: раньше крестьянин, когда собирался в поле, что делал? «Господи, пошли погодку, Господи, помоги, Господи, благослови…»  И всё к небу! А теперь что? И тракторист, и охотник, и грибник – какую вы силу зовете?.. Какую мать поминаете? Вот они и не хотят плодиться, даже там, где ни техники, ни химии. – Батюшка поглядел на меня и добавил, - я и сам грибы собирать люблю, а увижу в лесу мусор – и тоже иногда расстраиваюсь...
 
   На том и закончился наш разговор. Не знаю, как оно получилось, но то, что и батюшка расстраивается, меня почему-то утешило.

   В этом году я опять затосковал о дупелином токе – опять меня манили эти маленькие птички с длинными носиками. Это во-первых. А во-вторых, я собирался показать своему другу Андрею Доктору охоту с легавой. А где же ее показывать, эту красоту, как не на этой охоте? Лето, кучевые облака в небе, прохладные воды, березовая роща вдалеке, а перед нами - зеленый луг и замершая на стойке легавая... Неужели не зацепит его, нашего стендовика и снайпера?

   Приехал я на луг и пошел на старое токовище. Ходил, ходил вокруг, всё искал хотя бы перышко, хотя бы следок какой – ничего. Простоял до темноты – пусто. На следующий вечер опять я был на месте – глядел на зорьке по сторонам: не пролетит ли где-нибудь, не мелькнет ли... И вдруг вижу – летит! На фоне заката – летит! Заволновалось сердце от радости, а он всё ближе и ближе, и вижу – не он... Бекас. Пролетел мимо и сел у старого пруда, там ручеек и грязь, там они всегда попадаются, эти бекасы. Бродил я и в третий вечер, всех услышал: перепел, коростель, какой-то кулик, соловьи, комары, а дупеля желанного – нет.

   А в середине июня – опять невтерпеж! По времени уже конец дупелиных токов, - всё равно, думаю, поеду, хоть коростелика послушаю, тоже ведь сладко поют. Для охотничьего сердца, конечно. Помолился нашему охотничьему покровителю святому мученику Трифону и поехал.

   Где-то за полкилометра от старого токовища попалась лужица, началась грязь и я остановился. Выхожу, дверью хлопаю и вижу, как впереди, совсем недалеко от меня, дупель – пурх! И улетел куда-то назад. Оглядел я местечко – травка ярко-зеленая, небольшая, но место после весеннего пала, причем позднего, потому что кусты успели распуститься, а теперь стоят с бурой мелкой листвой. Огонь пробежал по сухой траве, выжег поляну метров двести на двести и в низине погас. Какой тут, думаю, ток, наоборот, всех птиц разогнало. А дупель, наверное, кормился на грязи, а теперь... не на ток ли полетел? Хотя улетел он в другую сторону от старого токовища, но...
 
   Пошел я потихоньку в ту сторону, метров триста прошел, постоял, поглядел, послушал, сделал круг... Пусто. Кричал коростель – их было три на слуху, перепел бил недалеко, два соловья разливались в колхозном саду и комары - пара сотен злодеев вокруг. Благо, теперь химия от них спасает. Правда, она же и нас травит.

   Уже почти стемнело. Расстроенный, вернулся к машине, стою, слушаю коростеля и вдруг… Дупель!.. Дупель! Но… рядом с машиной? А темно уже на лугу, ничего не видно в траве - и не верится мне. А он – опять! Да так четко, ясно – и рядом совсем. Подошел я, сел в машину, дверцу прикрыл тихонько и задним ходом по своей колее выехал. Еду не спеша мимо сада к селу и опять сомневаюсь, точно ли он? Не забыл ли я его песенку? Что же получается, я прямо на машине на ток въехал? Поглядел на иконку святого Трифона в кабине – и не верю.

   На следующий вечер беру с собой видеокамеру и засветло – солнышко только начало уходить за дальнюю рощу – приезжаю на луг. По своей колее доезжаю до лужицы и встаю на то же место, у небольшой черной кочки.

   Посидел я всего минут десять в кабине, гляжу – летит! Голубчик ты мой! Летит и садится от меня в двадцати метрах, в небольшую зеленую травку, поднявшуюся на месте весеннего пала.
 
   Открыл я окошко, разогнал из баллончика комаров, достал камеру, пригляделся – а они уже на току! Ну разбойнички, ну мушкетеры... Бегают как суслики. Надо же, где местечко себе выбрали - на месте пожарища! Никогда бы не подумал...

   Дупеля между тем настроились, разогрелись и их песенки непрерывно раздавались  в разных концах тока. Вечерело, заря из розовой стала красной и тишина объяла поля и сады. Охотницкая моя душа тоже, наконец, успокоилась и тоже запела. Слава Тебе, Боже!..

   Я включил видеокамеру и начал съемку, в видоискателе на экране мои певцы смотрелись еще лучше! Коровин, Левитан, Горбатов, сколько лет я завидовал вам, живописцы, что нету у меня таланта и не запечатлеть мне эту Божью красоту! Хорошо хоть есть теперь фото и видео, все-таки утешение
.
   Скоро я заметил, что у дупелей на току у каждого своё любимое местечко. Иногда они сходятся на границе, поют песенку и машут шпагами друг перед дружкой, бывают и стычки между ними, впрочем, без кровопролития, хотя перышки иной раз и вышибают, днем я их находил на токовище.

   Теперь была середина июня, тока заканчивались, самочки сидели на гнездах, поэтому до драк дело не доходило, - так, косточки разомнут, погрозят другу друг и разойдутся.

   Один мушкетер крутился все время рядом с моей машиной, похоже, это был тот самый, которого я вчера спугнул. Здесь у него было любимое местечко: черная горелая кочка возле лужицы, на которой он и красовался. Иногда бегал на границу к поющему соседу, пел ему свою песню, грозил шпагой, потом раскланивался и опять возвращался на кочку. Потоптавшись на месте, расправлял грудь, слегка расставлял в сторону полусогнутые крылышки, набирал побольше воздуха и пел. И хотя звуки передать невозможно, но смысл их, конечно же, понятен. Широкий весенний луг, вечерний туман в низинах, тихая ночь над миром, а на земле – маленький певец, славящий своего Создателя.

   Кроме дупелей, выступали и другие поэты: два коростеля, перекрикивая друг друга, соревновались меж собой в ближайшем кустарнике, перепел твердил своё неизменное «спать пора», куличок, если не ошибаюсь, травник, бродил где-то недалеко от нас по вечернему полю и тоже пел свою печальную песенку. Заливались в старом колхозном саду соловьи, а комары, каждой со своей скрипочкой, тучей толпились на моей съемочной площадке и, отпихивая друг друга, лезли в кадр.

   Наконец, совсем стемнело. На темном бархате ночи разгорались созвездия и Млечный путь становился всё ярче и роскошнее. Певцы мои не умолкали. Я сидел в машине и был счастлив. И думал уже о будущей охоте. До неё оставалось ровно сорок дней.


3. ПАНДЕМИЯ

   Сорок – число, как известно сакральное, таинственное: сорок лет шли иудеи по пустыне на пути к обетованной земле, хотя по прямой там всего ничего, сорок дней душа после смерти проходит мытарства и ей показывают рай и ад, там открываются ее грехи и фильтруется добро, а Бог смотрит, куда ее тянет и что она выбирает, тьму или свет. Сорок мучеников и сорок сороков над Москвой… Не очень-то я тогда и задумывался об этом, заканчивая съемки дупелиного тока и предвкушая будущую охоту. Правда, где-то рядом бродила чума, то есть пандемия, по слухам, неизлечимая и рукотворная, но казалось, что она далеко и не про нас.

   Уже второй год я жил в деревне, уже остановился во мне городской маховик вечной спешки и душа наслаждалась природой и покоем. Охота, сад, огород, грибы, ягоды, рыбалка, летние вечера на крылечке, огороженном от комаров сеткой, пение соловья в березовой роще, крики коростеля за околицей, тишина и звёзды. Утром теплица и грядки, потом обед, иногда праздничный вдвоем с соседом: утиные грудинки в кляре, коростель  или вальдшнеп с помидорами и барбарисом.

   Никакого тебе телевизора с его либеральной чернухой, строго цензурированный интернет, полностью разрешенное Евангелие, история древней Руси и жизнеописания святых. И классики, конечно: Державин, Пушкин, Аксаков, Дриянский, Тургенев, Пришвин...
 
   В общем, если и бывает рай на земле, то это у нас, в отдельно взятом селе. Первым это заметил не я, а мой любезный сосед Валерий Павлович Шумин. Стоим мы как-то с ним в саду, у меня в руках миска земляники, у него полведра грибочков, разговариваем про дела наши сельские да про политику, вдруг Палыч замолкает, оглядывается вокруг и говорит:

   - А у нас-то – рай! Ты заметил? У нас – рай!

   Поглядел я на него – он после недавней болезни, худой еще, знаю, что еле-еле он выкарабкался, но улыбается и весёлые морщинки возле глаз.

   - Похоже, - говорю, - Валерий Палыч, ты всё-таки примирился с небом и землей...
   - Да... Всё хорошо устроено... Слава Богу!

   Конечно, слишком обольщаться не следовало: выздоровел человек, повеселел, Божий мир разглядел... Потом опять воткнется в проблемы, там не то, там не так, и опять все не так...

   Тем более сейчас, во время пандемии. Как ни отворачивайся, а слухи всё тревожнее. И не только слухи – в нашем селе уже несколько человек унесли. И мужики крепкие, не пьяницы или старики замшелые. Новости нехорошие, даже монахи в монастырях мрут, говорят, и почему-то по нескольку человек сразу...

   Поневоле задумаешься и жизнь свою вспомнишь.
 
   Погулял я, помню, маленько в юности, а потом задумался: как жить? Попытался было жить по Пришвину: увидал муравья или мошку, взял карандаш и блокнотик и пишешь про них. Интересно, конечно, но, к сожалению, быстро наскучивает. Да это ведь и каждый замечал: едешь иной раз по дороге и вдруг такой пейзаж открывается из окна!    Остановишься, полюбуешься, а через минуту всё - ушло очарование и пусто на душе.

   Иное дело жить по Дриянскому: трубят рога, волнуются кони, скулят на сворках борзые, а ловчий набрасывает в остров гончих. Пошли в полаз. Тишина...  но вот и первый неуверенный взбрех: Верный натек на след, а вот и Флейта подвалила к нему, брех, писк… И вдруг – рев! И зарыдала вся стая! Минута, другая – и вот он, волчина, из острова и на тебя.  Ждешь, волнуешься, напускаешь... ближе... ближе... всё! Вперед! Стрелой вылетает Чернопегий, за ним вся свора, а следом и ты на коне: ату ево! ату ево! И только ветер в лицо! Догоняем... хватка, удар, сцепились – взяли! Подлетаешь: атрыщ! Помогаешь собакам кинжалом - и опять на место, опять ждешь, опять волнуешься, а гончие в острове стонут, ревут и плачут...

   Одного жаль – жизнь коротка! Не успеешь перекреститься – и в гроб. Но и это не закавыка, и многим нравится, и я бы, наверно, не прочь, одно плохо: махнешь на скаку через последнюю дверь – и в преисподнюю.

    Еще один пример – Пушкин, типичный наш русский вариант: беззаботная юность, свобода, друзья... Пьянки, шлюхи... И пошел путем блудного сына! К тридцати годам почти промотал и душевное тепло, и сердечность. Скука, хандра и тоска... А впереди – смерть. А позади - бессмысленная жизнь. Жизнь, на что ты мне дана?.. Хорошо, что серафим явился ему тогда на перепутье и выручил: и высший смысл открыл, и веру укрепил, и покаяться помог. Только, видно, не до конца наш поэт раскаялся! Опять враг зацепил его гордость и поэта на старое потянуло – убить этого Дантеса и всё!

   Есть упоение в бою? Есть, конечно, это многие чувствовали... А вот дальше что? А дальше, когда у тебя пуля в брюхе, а у изголовья смерть и ты на краю мрачной бездны, тут, оказывается, и упоение куда-то улетучивается, и о Боге вспоминается.
 
   Не у всех, конечно. И на краю бездны можно сатану выбрать. Свобода.

   Но мне хотелось бы прожить как Сергей Тимофеевич Аксаков: и веру не растерять, и семье и отечеству послужить, и записки ружейного охотника написать –  песню свою благодарную.

   - Хотелось бы?..

   Хотелось бы, Господи...
 
   Конечно, я знаю, что у Тебя и святые певцы есть, покруче нашего брата, каких-то там беллетристов. Пророки Твои, святители, преподобные... Мученик Трифон, например, покровитель наш охотничий. В юности, еще маленьким, ухаживал он за гусиным стадом у своего отца, радовался речке и роще, пел на зеленом лугу и молился. Вначале, конечно, тяжело ему было молиться, отвлекалась душа, а потом легче и легче. Понемногу научился он хранить в глубине сердца благодать – и молитва уже не покидала его и не боялся он уже ни эпидемий, ни смерти. И небесам пел, и людям помогал чем мог. Не всем это нравилось, конечно, и тогда ведь были и богоборцы, и большевики, и либералы. Мучили его. Вначале избивали. Потом уговаривали, - начальник у них был там такой, Аквилин: Трифон, говорит, ну что ты как дурачок, мы и сами в этих богов не верим, Юпитер там, Венера, Диана… Императору поклонись и всё. Да хоть и не кланяйся, ладаном вон покади перед портретом, и отпущу. А в душе веруй кому хочешь!

   Читаю я старое предание – ёлки-палки, всё как у нас! Подпиши, поп, бумагу, что ты заблуждался и у народа прощения  просишь - и топай отсюда.
 
   Иногда мученики пытались говорить с палачами, открывали душу и рассказывали им о Христе... Чаще всего без толку. Только злятся... Зело разгневался Аквилин, как пишет наш летописец, и в волка лютого обращься! Набил в сапоги гвоздей, привязал Трифона к коню и не торопясь отправился на охоту...  И опять издевательства, опять побои... А он молится за него: помилуй его, говорит, охотника этого, он же не понимает ничего! И мы не можем понять такой молитвы за врага, если никогда в жизни не наполняло наше сердце дыхание Святого Духа - та небесная сила, которую кратко называют благодать.

   Теперь святой мученик нам помогает. Я когда в церковь пришел и новичком еще был, узнал, что у крещеных охотников есть свой любимый покровитель, святой Трифон. У меня была тогда одна неразрешимая проблема, помолился я ему у его чудотворной иконы – и он неожиданно услышал меня! И помог... А потом – еще...  Спрашиваю у настоятеля:
 
   - Отец Федор, а почему у вас никто чудеса его не записывает?
А настоятель рукой машет:
   - У нас, - говорит, - и бумаги не хватит!..

   Вот они какие, Божьи соловьи!..

   А тут, как ни пой, а глянешь потом критическим глазом... чик-чирик и всё. Ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. И сомнения всю дорогу. Однако, и на эти сомнения, как ни странно, Господь мне однажды ответил:

   - А Мне и от вас хотелось песню... Это ведь Я таланты раздаю. А вы денницу выбираете...
   - Не все, - пытаюсь я оправдать свой народ, - не все, Господи! Видишь, как только эпидемия, сразу машин у церкви прибавилось! Пока ведь гром не грянет, мужик не перекрестится. Ты только не бросай нас, не бросай и греми почаще!..
 
   Чего прошу? Сам не понимаю.

   А тучи между тем сгущаются и пандемия свирепствует. Вспоминаю, как в прошлом сезоне болел мой приятель Алексей Сабанеев. По вечерам он звонил мне, унылый и перепуганный. Перестал материться, заговорил на чистом русском языке и даже о Боге стал вспоминать. Успокаивал я его как мог, потерпи, мол, Леша, помолимся, выдержим.. На пятый день ему полегчало, Лёха мой повеселел и принялся опять за старое: мат-перемат и костерить всех подряд – любимое наше занятие.

   Теперь заболевает Андрей Доктор, охотник и врач-кардиолог. Теперь я звоню по вечерам и доктор – настоящий профессионал – подробно рассказывает, что происходит с организмом: потеря обоняния, жар, холод, скачки температуры, аритмия, пульс, наконец, самое страшное - затрудненное дыхание. На четвертый день наступает  кризис, затем облегчение – и он выдает мне список лекарств и средств против пандемии. На вопрос зачем оно мне, отвечает, что вы, мол, должны быть готовы ко всему. Нет уж, говорю, у меня ты есть, а я все равно не запомню.

    Интернет переполнен страхами: люди умирают, начальство принуждает прививаться, вакцины не работают, в магазинах, аптеках и даже в церкви  - на полу рисуют квадраты и ближе двух метров друг к другу нельзя, всюду маски, коды и пропуска, пенсионеры и дети по домам… Народ разбивается на белых и красных – одни надеются на врачей и вакцину, это вакцеры, другие не верят ни врачам, ни самому президенту, это антивакцеры. То ли нас хотят всё-таки лечить, то ли начали сокращать население – согласно плану мирового правительства.
 
   В деревне, как нам кажется, спокойнее, поэтому, бросив дела в городе, жена приезжает ко мне. Вместе легче, а про нашего пса и говорить нечего, рад радешенек – кормить будут от души!

   Через три дня у нас пропадает обоняние, начинается жар, холод и скачки температуры. Звонит сосед Палыч – симптомы те же… Андрей и дочь Палыча Света, тоже врач по профессии, диктуют, что нам делать и чем лечиться. Есть надежда переболеть в легкой форме, и у нас с Палычем, судя по состоянию, так и идет, а вот моя супруга...
 
   Андрей, выслушав её жалобы, приказывает немедленно ложиться в больницу. Она не хочет, доктор повышает градус, она опять не слушается, доктор начинает браниться и грозить небесными карами за непослушание. К концу недели состояние не улучшается, а в понедельник сердцебиение, пульс, давление, и, наконец, последнее - затрудненное дыхание. Дышать, просто говоря, нечем. Вызываем скорую – сестрица подозревает пневмонию и ковид сразу, плюс к этому старые наши болячки: гипертония и диабет...

    Отправляю жену в Шатуру и остаюсь с кошкой и собакой. Мысли тяжкие, не прогнать и не отодвинуть... Сорок лет мы прожили вместе – в этом году как раз юбилей - и остаться теперь одному... А молитвы нету, просто ходишь весь день и как попугай: Господи, Господи, Господи... а что сказать, не знаешь, ничего на ум не идет...
   
   На следующий день жена звонит из Шатуры, рассказывает обстановку и я понимаю, почему наш доктор Андрей так проклинает либеральные реформы... Лечить некому! Вечером я беру молитвослов в руки и своими словами начинаю рассказывать Богу и про либеральную чуму, и про шатурскую больницу... Утром жена звонит и рассказывает, что пришла другая врачиха и назначила лечение: гормонами давят пневмонию, а поскольку гормоны повышают сахар – для диабетчиков это смерть, - сестричка три раза в день колет инсулин, понижая сахар.

   Пересказываю новости Доктору, Андрей внимательно слушает и сообщает, что мне нужно срочно приехать к нему в Москву – у него есть лекарство от короновируса, последняя разработка. Недешево. Но у меня нет денег! Надо мне занять у кого-нибудь, только у кого, когда я сам болен, а все боятся? В ответ слышу: о каких деньгах вы болтаете? Мы на войне, а вы про деньги! Немедленно ко мне!

   Выезжаю немедленно - это другой конец Москвы, двести пятьдесят километров туда, двести пятьдесят обратно. Утром, слава Богу, я уже у шатурской больницы. Доктор тем временем написал жене, как принимать это лекарство и что говорить местным врачам. Шатурский завотделением соглашается, но при условии, что это именно они дают новое лекарство... Чума чумой, а госбюджет тряхнуть обязательно... Наплевать, думаю, лишь бы лечили...

    Четыре дня тянутся как резиновые, а на пятый день жена просит привезти кусочек курочки... Звоню Палычу, делюсь радостью и спрашиваю, как он сам. У нас с ним все как обычно: вялотекущий короновирус, легкая форма...

   Вечером я варю курицу, принимаю горку таблеток – приказ доктора обсуждению не подлежит, измеряю давление и спокойно ложусь спать. Часа через два просыпаюсь в поту, пытаюсь встать и чувствую - нет сил! Озноб, головная боль, сердцебиение. Понимаю, что и у меня начался кризис. Хотя дыхание и свободное, но сил подняться нет! Такого со мной никогда в жизни не было – ноги дрожат, руки без сил и кажется, что сердце уже останавливается. Похоже, я умираю. Напоследок пытаюсь мысленно исповедоваться, но сознание мутится, ничего толком вспомнить не могу, тем более никакого чувства внутри –равнодушным рассудком прошу Богородицу отменить смерть: жене только-только стало полегче, и хотелось бы ее выписать, а уж потом... Все это сидя на кровати, стоять нету сил, ноги трясутся... Ложусь, но лежать тоже тяжко и на душе черно. Никаких чувств, только не отказавший покуда рассудок, тупо уставившийся в черноту. Приходит мысль: измерь давление. Сил нет и я от нее отмахиваюсь: что там мерить, недавно мерил.
 
   Время стоит, а сердце высохло и молчит и только безнадежный разум тупо смотрит в бездну, ожидая конца. И я вдруг отчетливо понимаю: ухожу я - в ад! Этот темный дух, что наполнил мою душу перед смертью – это дух из ада, и забирают меня туда! А я даже заплакать не могу - слёз нет. Равнодушие и страх. Страх в душе еще остается, а если смело глянуть в черноту и бездну – оттуда тянет ужасом. Стой, думаю, погоди, пока есть страх и пока равнодушие совсем не одолело, надо еще помолиться... Сел кое-как на кровати, но не о Боге подумал, а вспомнил почему-то Оптину пустынь: так и не съездил я туда, и теперь уже не съезжу никогда... Батюшка Варсонофий, батюшка Амвросий, старцы Оптинские, меня в ад забирают... Жену жалко... А к вам я так и не съездил... Если бы можно отменить, я бы съездил. Но теперь всё...

    Опустился я на подушку и тупо стал ждать конца. Опять пришла мысль про давление, я опять отмахнулся от нее, что ты, думаю, привязалась, дай умереть. Все равно не уходит, стоит в голове. Ладно, думаю, пока силы есть, померяю, чтоб уже не думать ни о чем.

   Уселся опять на кровати – прибор на столике, рядом. Включил, подождал... Двести на сто десять! Та-а-ак... Вот оно что. Двести для меня смерть... А я-то думал, что это я от ковида... А тут - давление! Но тут-то я знаю, что делать! Спокойно теперь... Принимаем аварийные таблетки, запиваем водичкой, ложимся. Это первое. Второе: вызываем скорую. Эти два пункта мой доктор-охотник вколотил мне четко – как патроны в патронник.
 
   Нашел смартфон, набираю 112 - срывается, набираю 03 – никакой реакции… Пробую еще раз, еще – ничего не получается. А связь в деревне есть – смартфон работает… Надо, думаю, позвонить кому-нибудь из друзей, пусть вызовут скорую на мой адрес. Супруге, понятное дело, нельзя, она и без того чуть жива, но кому же? Палыч сам болеет, хотя позвонить-то и вызвать ему будет не трудно… еще есть один сосед, Юрка... два моих друга в соседнем поселке, Подковкин и Пикушев... Доктор в Москве... хотя Доктор сейчас после работы спит мертвым сном, два часа ночи... Как их будить? Не буду...

   - А что же, помирать будешь? – выскакивает новая назойливая мысль.
   - Лучше помереть, чем навязываться...
   - Ну-ну...

   Уже позже, перебирая подробности этой ночи, задним, как говорится, умом, я попытаюсь разобраться, откуда вдруг явилась во мне такая щепетильность и забота о друзьях. Раньше не было – ночь за полночь, звонишь не думая...

   Враг мой жил во мне - а я никак не мог его разглядеть! И решился умирать.

   Однако, теперь я уже мог молиться – хотя сердце было по-прежнему бесчувственным, а душа мутной и раздраженной, но рассудком управлять я теперь мог свободно. Господи, говорю, не хочу я никого обременять среди ночи, что делать? И вспоминаю, что кроме смартфона, у меня есть другой телефон, простенький, кнопочный, специально для болота и леса. Набираю на нем скорую и слышу: говорите адрес! Говорю. Ждите!

   Слава Тебе, Господи, думаю, от Шатуры до моего села не больше часа, может быть, они где на вызове, значит, часа через два... Таблетки тоже должны подействовать, через часик померяю. Открыл запертые двери, включил на крыльце свет...

   Через час прилетают два ангела в голубых халатиках – измерили, укололи, утешили: жить будешь! Сонные усталые девчушки - едва не забыли на моей руке одну из присосок...

   - Девочки, дорогие, у вас же сил нет...
 
   Отвечают, что не хватает врачей, что специалистов по ковиду нет, платить как положено не хотят, везде сокращения и летают они теперь сразу по четырем районам.
 
   - Это ж какие концы...

   Ангелы мои только устало улыбаются и никого уже не ругают. Следующий вызов у них – Егорьевск, соседний район, от меня сто десять километров. Провожаю до калитки, крещу на дорожку, они садятся в машину и улетают.
 
   Село еще спит, но восток за церковью уже светлеет...

   Просыпаюсь поздно, однако к двенадцати часам, как мы вчера и договаривались, подъезжаю к шатурской больнице. В окошке – повеселевшее личико моей женушки...


4. СОН

   Десять дней после выписки из больницы – карантин. Доктор-охотник звонит каждый день: не расслабляться, принимать таблетки, делать дыхательные упражнения, чай, мед, малина, спирт - дышать и растираться, дальше сада не ходить и гостей не принимать! Доктор строг и серьезен, а мы улыбаемся – иметь в трудные минуты таких друзей, это... Это милость Божия.

   Открывается и еще одна милость – душа, напуганная смертью, понемногу оживает, и отрешенная от суеты и забот, обостренным как в детстве чувством любуется  миром и отдыхает. Шумит под окошком береза, играет зеленой листвой и брызгает в лицо солнечными зайчиками. И жизнь пьется по капле, как драгоценное вино.
 
   Неделя безмятежного карантина – и новые заботы. Жена собирается в город – там наши торговые дела, а моя забота теперь – огород. Лук, морковка, огурцы, помидоры, картошка, малина, смородина, вишни, сливы, яблони. Пропалываю, поливаю, подвязываю.
 
   Появляется сосед Валерий Палыч. В маске. Ближе двух метров не подходит.
 
   - Подходи, короновирусами обменяемся! Твои, говорят, крупнее.
   - А твои?
   - А мои злее!.. Не бойся, мои гордые, к тебе не пойдут!
 
Палыч улыбается, но ближе не подходит. Так и беседуем – на расстоянии...

   - Ты куда собираешься-то? Пиджак охотничий напялил, на охоту, что ли?
   - Скоро открытие, Палыч! Егерю уже позвонил – всё по-старому, двадцать пятого числа. Будем дупелей с тобой жарить. Надо луга теперь проверить, где косили, где нет.
   - Ага, понятно... Три места я тебе сразу скажу: одно за бетонкой, справа, а два за родником, у пруда. Понял? Я там отаву козам подкашиваю.
   - Понял...

   Запрягаю Ниву, звоню Андрею Доктору – и новая милость: его на два дня отпускают с работы. Слава Богу.

   Поля встречают меня разнотравьем и запахом мёда. Луговой василек, клевер, львиный зев, пижма, лютик, колокольчик, ромашка, кипрей – теплый, настоянный на цветах и травах воздух пьется как нектар.
 
   Колышутся воздушные потоки и легкие миражи над полями исчезают в кучевых облаках. Сажусь у старого колхозного пруда – в дальнем углу среди сонных лилий проплывает выводок чирят и прячется под кустом. От летнего тепла кружится голова и слегка темнеет в глазах. Ах, раствориться бы в этом блаженстве и забыть обо всем! Чтоб осталась одна только песня, одна только райская песня о Боге, любимом, милосердном и непостижимом.
 
                И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
                И лазурь, и полуденный зной...
                День настанет – Господь сына блудного спросит:
                «Был ли счастлив ты в жизни земной?..»
               
   Был, Господи... И счастлив был, и молод, и весел! Оглядываюсь назад – не помню я невыносимого горя. А счастье – помню. И нежность матери, и улыбку отца-лесника, и сосновый бор, где я родился, и дубраву, где прошло детство, и своих сестер, и дом деда на берегу реки...
 
   Потом была столица, где я учился в институтах, где тосковал, и пил, и гулял. И блуждал в поисках утраченного смысла двенадцать лет! А ты, Господи, терпел и ждал.
 
   Помнишь, что я натворил тогда? А я помню... В тот вечер она сидела у стола и плакала, а я резко объяснял ей, что месячный зародыш это не человек... Все вокруг говорили: не человек! И я поверил. Помнишь, Господи?..

   А я помню... Потом, уже после всего, она выглянула из больничного окна и сразу ушла, а я, выйдя за ворота, остановился на улице и вдруг неожиданно увидел собственное сердце... Первый раз в жизни я видел своё сердце... Оно было черное как камень, а когда я поднял глаза к небу  –  в небе горело черное солнце...

   Не раскаялся я тогда. Хотя и пожалел о содеянном, но не раскаялся, не было в душе веры. До сих пор у меня сохранился старый листок из дневника: «Не хочу я мертвого сердца, не рождающего ни одной строчки... Но кто мне поможет теперь?.. Господь?.. которого нет... или черт?..  мне мила его рожа...»
 
   Словоблуд... опять он тянулся к падшему духу. А Ты опять терпел, опять ждал и оживлял мою душу. А я опять  надеялся только на себя – столько было во мне сил! Я сам отыщу на этой земле высший смысл, сам открою истину и найду ключ к бессмертию. А если их нет? Что ж, погуляю пока, а после тридцати - застрелюсь.
 
   И опять Ты сжалился надо мной. Никогда не забуду этот день... Ты пришел, Господи! Ты стоял рядом и я не просто это чувствовал - я видел внезапно открывшимися очами и неземной свет, и сияние горнего мира, а в сердце у меня бил источник живой воды, текущий в жизнь вечную... Ничего ярче никогда я не видел на этом свете и ничего слаще никогда не пил я  на этой земле!
 
   А потом, уже позже, когда моя душа успокоилась и я осознал, что со мной произошло, Ты показал мне ад и ужасные образы падших демонов. Боже мой, Боже...

   После этого тридцать лет и три года я шел к Тебе. Много раз Ты помогал мне и много раз я благодарил Тебя. И все равно они тащат меня к себе! Почему, Господи?.. Никак я не разберусь до конца...

   Я сидел на берегу пруда и глядел на лилии и тихую воду. Кучевые облака, травы, тепло. Голова тяжелела, думать уже ни о чем не хотелось и приятно клонило ко сну...

   - Здравствуйте!.. – услышал я за спиной голос и вздрогнул. Ветер пробежал над прудом и выводок чирков, уснувший было под кустом, поднялся и улетел.
   - Здравствуйте...
 
   Я обернулся: передо мной стоял мужчина лет пятидесяти, в дорогом костюме, в галстуке на старый манер и в белой рубашке с воротником навыпуск... Усы, небольшая седеющая бородка и глаза – то ли темно-синие, то ли темно-зеленые, с неприятно широкими зрачками. Мне стало слегка не по себе, а мужчина, не жалея дорогого костюма, уселся от меня в двух метрах на берегу и сказал:

   - И цветы, и трава, и шмели, и колосья... - Он обернулся  вполоборота ко мне и добавил, - Иван Алексеич, прошу любить и жаловать...
   - А меня Евгений Николаич... Я тоже люблю эти стихи...
   - Помните автора?
   - Говорят, будто их Бунин написал... Только не верится мне...
 
   Испуг мой  почти пропал – с тех пор, как наш родник под церковной горой прославился, приезжего люда у нас хватало, а встретить любителя поэзии, хотя и немного странного, было любопытно.
 
   - Не верится, значит... - строго и задумчиво сказал мой собеседник. – Интересно узнать, почему?
   - Помните его стихотворение про ангела, который благословляет мальчика в дорогу? Помните? И пошел наш мальчик, но куда? А туда же, куда и большинство из нас - дорогой блудного сына. И душа, конечно, замутилась. Поэтому и в темных аллеях, и в окаянных днях – везде у него одно и то же: гордыня, похоть и ложь!
   - Позвольте, в чем же ложь?
   - Пришли окаянные дни - он понимает почему? Нет! Россия рушится, а он: ах, ох, какая страна, надо было беречь... Кто её собирался беречь? Все революцию хотели! Все!.. Кто политическую, кто экономическую, кому сексуальную подавай. Жалеет он... Тут о грехах и Божьем гневе писать надо, а он нам опять свою похоть расписывает - помните эту главку? Ну, ту самую, где он соблазняет свою сестру? Грех юности. И в старости, как видите, не забыл, опять расписывает. Слёзки, сопли, сироп... И врёт!
   - Хм... В чём же врёт?
   - А в том, что он про совесть молчит, как будто ее и нет в нас! А ведь она вопит в это время, она криком кричит! Совратил собственную сестру, глаза отводит, а про совесть молчит. Всё же понятно, но почему ж ты не пишешь об этом?
   - Ну-у, Евгений Николаич... Тут Достоевский нужен.
   - А разве он его не читал? Читал. Но смотрите дальше. А дальше вот что: чтоб успокоить её, совесть эту ненавистную, он нам потом целые аллеи создает! И в каждом рассказе одно и то же: познакомился, поимел, расстался. Одни потаскухи у него, других нет. Что ж ты о другой стороне медали молчишь, писатель? Ведь это же любому кобелю известно: переспишь с чужой бабой, а на утро дурман рассеется - и мерзко на душе. Если, конечно, совесть не совсем почернела. А он об этом молчит. У него и бабы-то все какие-то лживые - ни мужа не хотят, ни семьи, ни дома... Или женщину он никогда не понимал, не знаю.
   - Я вижу, Евгений Николаич, что вы насчет похоти... насчет этого дела...
   - А как вы думаете, Иван Алексеич? - отмахнулся я от его ироничного тона. – Времена такие - похоть да порнография везде. Как избавиться?
   - У вас ведь жена...
   - Это да... Это спасение! Но змея в глубине есть? Есть. И не сдохнет никак,  нечистая сила...
   - Вот! – неожиданно оживляется Иван Алексич, - это же сила! Но почему нечистая? Это же все любят! И Пушкин ваш драгоценный...
   - Нет, Иван Алексеич - разве не читали вы? После женитьбы на Наталье Николавне... Он же не только любовался своей красавицей, он же душу ее увидел, женскую, любящую, чистую, он же слов о ней не находил, повторял как попугай: мадонна, мадонна... Пушкин слов не находил, смешно, правда? Но он ведь и свою душу тогда увидел, разве вы не помните этих строчек? Он же проклял тогда все свои похождения, всю свою похоть африканскую проклял, он плакал тогда, глядел на спящую жену и плакал. И Господь очистил ему душу... Иначе как же ему жить рядом с ангелом?.. Вот чем он закончил, этот блудный сын, понимаете, Иван Алексеич...
  - Ну, не совсем он закончил... Чуть гордыньку задели – и опять картель и дуэль!.. И к Черной речке...
   - Да, это так. Но ведь он уже пошел к Отцу... Всё ведь точно как в притче произошло: сын еще не подошел, а отец уже сам навстречу ему вышел! Помните? Поэтому и здесь так, и было ему три дня дано перед смертью – простить, примириться... И к Нему, к Его милосердным коленам... А Бунин что?
   - А что Бунин? – странно как-то дернулся мой собеседник.
   - Сорок семь лет ему было, когда ангел продиктовал ему это стихотворение. А послушал он своего серафима? Нет! Он же не раз перечитывал эти строчки:

                И забуду я всё, вспомню только вот эти
                Полевые пути меж колосьев и трав,
                И от сладостных слёз не сумею ответить
                К милосердным коленам припав...

    - Он же плакал над ними...
    - Плакал, а на старое повернул. Ему ангел стихи продиктовал, а он их себе приписал, великому... А он ведь крещеный был, и знал, что таланты нам Бог раздает. И что? Ничего, наплевать. А чтоб совесть свою успокоить, стал уверять, что все такие, все похотью пропитанные, все кобели да суки. И что это – нормально! Похоть, измены, постоянная ложь – и всё нормально? Они все тогда об этом бренчали, целое стадо этих талантов, серебряный век, как мы теперь говорим. И он за стадом. Есенин хоть плакал, а этот... Поэтому везде у него и темно, и мутно, и холодно: и в аллеях, и в окаянных днях, и в деревне. Даже осень и антоновские яблоки не радуют: погулял там дядюшка, поохотился - и застрелился! Тут уныло, там похотливо и везде гордыння, всё про себя, любимого. Ни сердечности, ни тепла,  ни русского духа... Да и откуда ему взяться, духу этому, без покаяния? Мы ведь с вами люди крещеные, Иван Алексеич, и понимаем, что если не бороться со страстями и не молиться - почернеешь...
   - Да ведь только поверни к Богу – заклюют!
   - Это да, это я согласен. Ханжа, лицемер, святоша... Лучшие друзья порадуют.
   -  Вот видите... А вы Бунина осуждаете. А ведь на конце каждой страсти еще и бес стоит, вы же сами знаете! Мутит, зовет, зажигает. А какие мысли гениальные шепчет! А образы какие –  целая вселенная открывается в сердце, и поет она всеми созвездиями, и зовет! А музыка, а звуки - вся душа растворяется в этих чудных звуках! И божество, и вдохновенье, и жизнь, и слёзы, и любовь – и всё прекрасно там, и всё оправдано! А вы судите. Не судите, да не судимы будете!..

   Мой собеседник вскочил и в волнении заходил по берегу пруда. Выводок чирков, собравшийся было вернуться под свой куст, шарахнулся в сторону и пропал. Над полями по-прежнему стояло марево, а от тяжелого запаха трав и цветов кружилась голова и темнело в глазах. Я поглядел на возбужденное лицо моего гостя – без сомнения, передо мной стоял вдохновенный поэт, во всей силе и красоте. Белая рубашка, дорогой костюм, благородные черты лица... И только глаза, темно-синие, беспокойные и, честно сказать, слегка безумные, настораживали. Может быть, именно поэтому вся вдохновенная речь моего собеседника на меня почти не подействовала.
 
   - Простите меня, Иван Алексеич, но эти слова Христа теперь каждая сволочь повторяет. И вы всё в одну кучу смешиваете: и божество, и слёзы, и нашу душевную муть. Пушкин в лице Анны Петровны Керн ангела встретил, настоящую православную христианку, а вы из нее шлюху сделали и говорите не судить вас. Запрещено осуждать человека, но это человека нельзя осуждать, а грех?
   - Хм... Ну да. Видел я одну поэмку в интернете: православный вроде бы автор, борец со страстями, собрал все грехи Пушкина, все правды и неправды, все это до последней мухи разобрал подробнейшим образом и онегинской строфой припечатал. Такой грязи и у ненавистников Пушкина не сразу найдешь! А формально этот христианин прав: были грехи у Пушкина? Были.
   - Я понимаю, Иван Алексеевич, там фарисейство, а любви нету...
   - Вот именно.
   - Хорошо, конечно, иметь любовь, но где ж ее взять? Я по себе сужу: к Пушкину любовь есть, а к Бунину что у меня? Одна только боль: почему он не послушал своего ангела? Пушкин своего послушал, а Бунин своего – нет. Ведь он еще молод был, поверни к Богу – и душа очистится, и природа посветлеет, и охота порадует... Он ведь тоже был охотник! Я бы его ждал теперь, и поохотились бы с ним, и у костра посидели! И стихи почитали бы... я ведь тоже, признаюсь вам, рифмую...
   - Я знаю... - в голосе Ивана Алексеевича появились теплые нотки, это меня подкупило и я неожиданно для себя признался в главном.
   - Вы знаете, я вроде и повернул к Нему, и тридцать лет шел, а недавно стал умирать и понял, что попадаю в ад...
   - Почему вы решили, что в ад?
   - Лежал как овощ, душа тяжкая, и вся насквозь темным духом пропиталась. Я это ясно видел и ясно понимал, что пойдет она - в геенну...
   - И не молились? Не просили?
   - Потемнело всё внутри и сил уже не было... Хотя нет, это уже потом, а вначале молился. И Богородицу звал, и старцев Оптинских, особенно Варсонофия и Амвросия. Жалел, что в Оптину пустынь так и не съездил. Там ведь нашего брата, беллетриста, много побывало, вы, наверно, знаете: и Гоголь, и Хомяков, и Киреевский... братья Аксаковы,  Достоевский, Леонтьев... Всех и не припомнишь. И Лев Толстой приезжал, тоже хотел к батюшке Варсонофию зайти, только гордость не позволила. Понимаете? Святые старцы всех принимали! И до сих пор они есть, и опять Святая Русь собирается вокруг церкви. Есть такая страна на земле - Святая Русь! Раньше все русские и нерусские о ней знали, а теперь ожидовели и на банк молятся. А я на нее только надеюсь... Теперь съезжу, Бог даст.  Может, и про себя что пойму: тридцать три года ведь шел и всё кобелю под хвост...
   - Хм... Про Толстого, значит, поняли, а про себя нет?.. - Иван Алексеич ухмыльнулся и продекламировал:

                Я бежал как мог от своих страстей,
                Укорял, винил сам себя,
                Но всегда мне пел в сердце фарисей:
                «Не таков, как прочие, я...»

   - Иван Алексеич! – удивился я - Это мои... откуда вы их знаете? Не пугайте...
   - Ну что вы... Они же в интернете...
   -  Ах, да... Тьфу ты...  Я и забыл совсем.
   - Значит, вы на Святую Русь надеетесь, правильно я вас понял?..
   - Только на неё и надежда, на церковь и на Святую Русь...
   - Понятно, - сказал мой гость, - они же вам смерть отменили...
   - Да... Помогли... Не погнушались...
   - Вот именно. Не погнушались. А вы всё чужие грехи осуждаете, страсти до мелочей исследуете и всё умом пытаетесь разобрать и понять. И разбираете, и понимаете, конечно. Поэтому и гордитесь. А как тут не гордиться? Это естественно. Гордиться – это естественно. Но за это куда идет душа?
    - В ад! Это меня и убивает. А как мыслить по-другому, я не пойму.

   Мой собеседник молчал, глядел на поля и травы в жарком мареве, и вдруг звонко прочитал:
                И забуду я всё, вспомню только вот эти
                Полевые пути меж колосьев и трав...
               
   - Понимаете, о чем рассказывает ангел? – Иван Алексеевич поглядел на меня жаркими темными очами. Я растерялся...
   - Не совсем... как-то...
   - А он ведь ясно говорит: повернул к Богу – забудь обо всём, помни только свои пути! Свои пути, свою душу и свои грехи! А к другим милосердие проявляй, как и Он, и всё!..
 
   Мой гость отвернулся, махнул бледной рукой и, глядя на уснувший пруд, добавил:

   - И этого достаточно. И печаль твоя превратится в радость...
  -  Эх, Иван Алексеич, где б только набраться этих чувств, вот вопрос...
   - А это не чувства... Причем тут чувства? Сердцу не прикажешь.
   - Вот видите...
   - Чувства барышням оставьте, милостивый государь! Любовь и милосердие – это действие. Улыбнулся, посочувствовал, встретил с радостью - иногда вопреки своему настроению, помог, чем мог – это действие! А если уж чем-то пожертвовал, это вообще дело... У вас друзья были?
   - Еще бы! Такая компания была!..
   - И что, вы про их грехи много думали?
   - Ничего мы не думали...  Хорошо было вместе и всё. И помогали друг другу. До сих пор жалко.
   - Но не всё же в них нравилось?
   - Не всё. Ну и что же, все грешные, что разбираться? Теперь многих нет... А сердце было у каждого.
   - Жалко?
   - Жалко.
   - Вот вам и выход: нашел что-нибудь хорошее в человеке и держись за эту ниточку... Что тебе до его грехов? Все мы на последнем суде встретимся, увидишь его там, а в нем искра не погасла - и спасибо тебе скажет, и обнимитесь. А пока все грешные здесь, молись за каждого и всё. Нас ведь даже ангелы не гнушаются - песни нам поют, и святые нам помогают, сами видите: смерть отменяют, из ада вытаскивают, и об одном только твердят: проснись, проснись!

   Иван Алексеевич придвинулся ко мне вплотную, схватил меня за плечо и неожиданно начал трясти.

   - Проснись! Проснись!..

   Я разлепил глаза и увидел перед собой своего соседа Валерия Павловича: кепка набок и маска на одном ухе...

   - Фу-у-у... - Палыч откачнулся и перестал меня трясти. – Ну ты напугал меня! Я траву косил, еду, смотрю, твоя машина... Где он, думаю? Вижу, ты на берегу, голову свесил и как неживой! Ох, думаю, должно быть, сердце - такая жара! Подошел, трясу, а ты никак...
   - А где Иван Алексеевич?
   - Какой Иван Алексеевич?
   - Да только что... ты не видел? Мужик такой, в белой рубашке, в костюме...
   - Не, когда я подъехал, никого не было... Да там у родника две машины стоят, мало ли кто тут...
   - Похоже, сон... Сон у меня был, Палыч!.. Как наяву! Ё-моё...
   - Да от жары да от запаха что хочешь привидится... чувствуешь, как травы пахнут?
   - Погоди, Палыч. Надо мне всё обдумать. Погоди пока... Да и луга мне надо объехать, я не всё проверил, сел тут отдохнуть и вот...
   - Ага, ну ладно... Все хорошо. Слава Богу! Давай тогда, а я поехал... Гляди, чирята летят!..

   Знакомый выводок чирков опять появился над прудом, опустился в дальний угол и спрятался под своим кустом.


5. ОХОТА НА ДУПЕЛЕЙ

   Обычная проверка лугов перед охотой показала, что больших ферм в нашем уезде не осталось, а мелкие крестьянские хозяйства дышали на ладан. Несколько небольших местечек было выкошено, кое-где даже отава успела подняться, а в основном – щетина. Дупель там кормиться, конечно, мог, но с рассветом улетал – таиться ему было негде. Самый большой и прекрасный луг оказался почти весь перепахан и засеян какой-то китайской травой на бумагу. Так объяснила мне совхозная агрономша, встреченная мною у огромных мешков с удобрениями. Трава была многолетней и только поднималась, а пока на поле царствовала лебеда.

   Ничего не оставалось, кроме как надеяться на небольшие участки с отавой, на травянистые дорожки и потные низинки с невысокой травкой.

   На рассвете, воткнув мордой под дикую яблоню нашу вороную лошадку Ниву и выпустив на свободу восьмилетнего курцхаара Шмеля Третьего, мы с Андреем Доктором встали на краю скошенного участка. Пока Андрей собирал ружье и одевался как должно приличному охотнику-легашатнику, я попробовал яблоко от дикой яблоньки – еще не созрело – и настроил видеокамеру.

   - Сегодня, Андрей Викторович, по благословению нашего покровителя святого мученика Трифона нам будут помогать две богини: Диана и Киномуза.
   - Что за Киномуза? Мельпомена вы имеете ввиду?
   - Мельпомена, Доктор, это у театралов, а это её дочка, от нее и от папы Инженера. Это современная муза: на башке причесон, в губах силикон, в ноздрях пирсинг, красота – страшная сила! Весной она тебя уже мучила, помнишь? Не так стоишь, не так стреляешь. Так что опять тебе мука. Готов? Дубль первый: заряжай!

   Доктор не спеша зарядился и Шмель пошел в поиск. Луг, лежащий перед нами, был выкошен недавно, торчала щетина и только там и тут зеленели небольшие кудрявые кустики уже начавшей подниматься пижмы. Метров через сто наш курцхаар сделал небольшую потяжку и стал – носом как раз к такому кустику. Доктор взял ружье наизготовку, подошел... но нет, пес пошел дальше.

   Обошли этот лужок – больше ничего не встретилось, если не считать небольшой кудрявой яблоньки в центре, сплошь усыпанной зелеными яблочками. Доктор попробовал – кисло.

   Пошли к следующему участку – травянистая тропка с небольшим прокосом. Шмель опять стал – я ему не поверил, пес после каникул, соскучился, мог и по сорочьему наброду стать, этого добра у нас много. Однако пес стоял твердо. Охотник, сняв с ружье, стал осторожно подходить, оператор снимать, а Диана с Киномузой помогать. Надо было бы перекреститься, но забыли и я, и Доктор. Дупель вспорхнул, Шмель дрогнул, охотник пальнул – мимо!

   Над полем звонко и радостно закричали журавли. Недалеко. Охотники не обратили внимания.

   - Кто это был? – спросил Доктор.
   - Дупель, Доктор, это он был, желанный...
   - Вкусный!.. – плотоядно сказал Доктор и облизнулся.
 
   Журавли опять прокричали, поднялись и потянули над полем по своим делам.

   Дальше события развивались так. На очередном прокосе Шмель потянул левой стороной. А дупель сидел справа и они его прошли. Дичь вылетела из-под лаптя кинооператора, но и у того ничего хорошего не получилось: камера была выключена.

   Третьего дупеля я решил взять сам – показать этим пацанам классику. В небольшой низинке курцхаар сделал стойку, я включил на лбу маленькую камеру, выволок из-за спины свою старую рабочую пушку и неторопливо пошел к собаке. Пес стоял твёрдо, место было чистое, всё было схвачено – дупель взлетел в расчетном месте, я прицелился, нажал на спуск, стволы дернулись, но… Не снял предохранитель! Торопливо двинул вперед кнопку, догнал стволами улетающего дупеля – увы, уже далеко. Выстрел – мимо!

Показал пацанам классику...

   Четвертый дупель кормился на голой щетине, заметил нас издалека и ни охотнику, ни кинооператору пользы не принес.

   Обследовали еще два скошенных участка, но кроме пустой стойки по ночному наброду, радости не увидели.

   Больше сенокосов в окрестных местах не было и решили переехать на другой луг, тот самый перепаханный с китайской травой и русской лебедой. Ночью у нас был небольшой дождик и мне почему-то подумалось, что дупеля могли кормиться на сырой пашне в лебеде.

   И я не ошибся! Но тут нас подвел Шмель. Вначале он увлекся набродами мелких пташек, которые кормились здесь целыми стайками - весело разгоняя мелюзгу, он разлетелся по лебеде и первого дупеля, а по счету пятого, спорол! Доктор ударил за пятьдесят метров – мимо. Собачий сын получил нагоняй, успокоился и начал работать как положено. На границе лебеды и голой пашни пошли потяжки, Доктор готовился, торопился за собакой, но нет. Прошли с километр, повернули и здесь, на границе некоси и пашни, Шмель стал. Я установил штатив, включил камеру и объявил очередной дубль. Артисты приступили к работе: охотник подошел, дупель вспорхнул, пёс дрогнул, стрелок выстрелил – мимо! Пес молча ругнулся и улетел за дупелем, стрелок огорченно махнул рукой, а оператор был доволен и благодарил господ актеров: сцена промаха была снята отлично.

   Андрей стоял и улыбался. Он был отличным стрелком, любил оружие и великолепно колотил тарелки на стенде, весною он ни разу не промахнулся по селезням, а тут... Хотя дупель не бекас и стрельба простейшая...
 
   - Возможно, красота влияет, а, Доктор?
   - Красота – страшная сила!..

Он был доволен, а мне этого было и надо.

   Вечер провели за столом в разговорах. С Андреем можно было говорить обо всем. Вначале вспоминали старые охоты, потом перешли к его работе, к медицине, к реформам, обругали по нашей неистребимой привычке правительство – этих многолетних врагов русского народа, а потом добрались и до самого народа.

   - Напрочь забыли наши матершинники о Боге и церкви, а, Доктор?
   - Это да...
   - И какого же счастья нам ждать, скажите пожалуйста?
   - А я вам как врач скажу. Нас ожидают болезни, эпидемии, пожары, землетрясения, войны, химическая жратва, дебилы во власти, развал страны и цифровое стадо...
   - Спасибо, доктор, спасибо... вполне... хватит. Думаете, всё? Не осталось закваски?
   - Трудно сказать... Колокола звонят, слава Богу...

    Доктор улыбнулся, налил себе рюмочку лекарственной – подарок от моей супруги – хлопнул, оценил и мы опять вернулись к охоте.

   - Жалко, собаку мне пока нельзя, просто некуда...
   - Ну, это пока, погоди... Еще не вечер...
 
   На второй день, поскольку Андрею после обеда надо уезжать в Москву, решаем не распыляться, а хорошенько вытоптать те места, где поднимали четыре дупеля. Четыре скошенных участка, парочка низин, два пруда, три канавы – авось без добычи не будем.

   Не надеясь на Диану, не забыли перекреститься и не спеша двинулись за собакой. Не успели отойти – стойка на краю скошенного участка, пёс как изваяние, и я был уверен... напрасно.
 
   Заглянули на пруд – стайка чирков вылетела из-под куста и растворилась вдали. Проверили ручей - ни дупеля, ни бекаса, хотя бекасы здесь бывали часто. Поднялся выводок крякушек, а второй нырнул и спрятался в тростнике. Хлопунцы.

   - Ничего, - говорю, - до утиного открытия подрастут!
   - Я приеду, пусть как хотят, а три дня дадут...

   На травянистой дорожке за канавой Шмель опять стал. Потом потянул и опять стал. И опять потянул. Я решил, что здесь пусто и стал снимать летящих над полем журавлей – пара стариков и один молодой, наши, местные, кричат тут каждое утро.

   Пока я любовался журавлями, мои охотнички трудились. Оказалось, дупель бежал, пес шел за ним на потяжках, дичь, наконец, не выдержала и поднялась в высокой траве за кустом. Охотнику это не помешало и Диана была довольна, а вот Киномуза не очень – я успел снять только спину стреляющего Доктора.

   Шмель принес дичь и мы поздравили Андрея с полем. Пошли дальше. У старого огромного куста ивняка Шмель встал и начались наши страдания с коростелем. Лягаш делал стойки, залезал внутрь, бомбил кустарник по частям – птичка вылетать не хотела.

   Андрей не понимал. Пришлось объяснять, что такое коростель. Летний коростель, особенно молодой, все время бьется в кустах и выгнать его даже русскому спаниелю трудновато. Тем более легавой, с ее постоянными стойками. И совсем другое дело будет в конце августа и начале сентября – заматереет наш местный, добавится пролетный и тут они, хотя и придерживаются кустов, но гуляют уже далеко, жируют, жиреют и готовятся к отлету. И стойку держат неплохо, и поднимаются охотно. Тогда и будет настоящая охота.

   На этом же лугу было у нас и местечко с тетеревами – весной небольшое токовище, а летом и осенью они часто кормились неподалеку среди кустиков черноплодной рябины.

   Расчет оказался верен и Шмель выкатил нам великолепную стойку. Тетерев вылетел из-под носа. Через тридцать метров опять потяжка и стойка - и тетерка, заквохтав, поднялась между кустов и потянула вдаль. Охотник мой был в восторге – всё было перед нами, и работа собаки, и красавицы птицы, поднимающиеся из разнотравья.

   - Да-а... Жаль, стрелять нельзя. А что, лицензию совсем не выписывают?..
   - Наш председатель – да продлит аллах его годы – однажды разрешил одного петуха. Как потом оказалось, одного на всех!
   - Я думаю, этих правил никто не соблюдал,  – Доктор засмеялся. - И каждый взял по одному!
   - Да маловато их у нас... В Вологодскую надо ехать, там получше. Или в Тверскую... А нам жалеть приходится...

   Полюбовавшись работой курцхаара и тетеревами, повернули обратно. По пути был еще один пруд с болотистой низинкой. Оттуда, не подпустив нас на выстрел, поднялся бекас, а следом за ним дупель – наш пес, не успев прихватить, остановился, проводил их глазами и поглядел на нас. Явно огорчился.

   Полюбовавшись летним прудом и кудрявыми березками на другом берегу, пошли к машине. До нее оставалось полкилометра и мы уже ни на что не надеялись, но наш собачий сын, как и положено профессионалу, не расслаблялся и в сотне шагов от автомобиля стал. Я настроил камеру и Андрей с ружьем наизготовку пошел к собаке.

   Дупель порхнул, охотник пальнул, Диана улыбнулась и пёс рванул за добычей. Я посмотрел последний файл –  Киномуза тоже улыбалась, весь эпизод был в кадре: стойка, дупель, подъем, выстрел и подача.
 
   Летний день набирал силу, сияло солнышко, дул небольшой ветерок – разобрали ружья, убрали камеру, напоили собаку и оглянулись напоследок на поля. Остановись, мгновенье!

   - Два дня на утиное открытие, - раскрыл я Доктору план на будущее, - а последнее утро коростель с легавой!..
   - Да! – Доктор счастливо улыбался, - Шмель и коростель, обязательно!..


5. РАЙСКИЕ САДЫ

   Август, благословенный август, первый месяц длинного охотничьего сезона, как не любить мне тебя, государь! Уже больше сорока лет я встречаю тебя на своем охотничьем веку - и не устал, и не заскучал. Иногда ты отличался изобилием дичи, иногда, наоборот, скудным урожаем уток и луговой мелочи, иногда ты собирал у костра всю нашу золотую компанию и тогда - дым коромыслом, а иногда хорошо, если приезжали на открытие утиной охоты хотя бы трое. Иногда ты запоминался хорошей работой собаки, особенно когда очередной юный щенок начинал делать первые шаги, а иногда, хотя и редко, ты, мой государь, ничем не выделялся и никаких записей о тебе в дневнике не оставалось. Просто: открылись по дупелю и перепелке, открылись по утке. И всё. Но и за это, пусть и с опозданием, спасибо тебе.

   Этот же охотничий август, сорок четвертый по счету, оказался таким ярким, что должно было пройти немалое время, прежде чем я стал находить какие-то слова о нём. Причин этому много, стал я их перечислять – и увидел, что они не выражают всей истины. Ну не достигают они всей глубины и не поднимаются на должную высоту!

   Гуляющая по Руси коронованная чума и заглянувшая в душу смерть – на таком фоне мой охотничий сезон мог бы, конечно, казаться ярким и неповторимым. Если бы не одно но: смерть оставалась впереди и совсем не за горами, а будущее моей души неизвестно. Это мягко говоря. Так что радоваться здесь особенно нечему.

   Однако это «но» довольно быстро растаяло: не прошло и месяца, как острота переживаний спала и память о смерти ушла на второй план. Жизнь, как любят выражаться беллетристы, брала своё, а если говорить грубо... Нет, грубо говорить не буду – просто живем мы все так, как будто смерти впереди нет.
 
   А жизнь и вправду утешала и радовала – этот август и эта осень удивляли щедростью, воистину пришло изобилие плодов земных и благорастворение воздухов, всё, как мы и просим на церковных службах, всё исполнялось в точности. Черника, земляника, малина, брусника, клюква, смородина, вишни, сливы, груши, яблоки... А уж яблоки в этом году! Мало того, что от них ломились наши сады – даже старые колхозные поля, зараставшие мелколесьем, кроме ивняка, осин и берез оказались полны диких яблонь. Невзрачные и незаметные, они все вдруг оказались красавицами. И количество их – удивляло. Отцвели они почти незаметно, да и смотреть было некому, никто у нас ранней весной по мокрым лугам не бродит, разве что какой-нибудь рыбак, пробирающийся  к пруду, - а осенью оказалось, что все наши дикушки украшены как рождественские ёлки. Несколько больших яблонь на полях я знал давно, но теперь они все до единой, от больших и развесистых до самых юных и маленьких, все уродили. Яблочки были самые разные: сочные и суховатые, горькие, кислые, сладкие, медовые, мелкие и крупные, зеленые, желтые, полосатые, красные первомайские и багряные райские. За осень я их перепробовал великое множество.

   Это была вторая радость. Третья радость – друзья. В этот сезон они все вырвались на охоту, все побывали у меня в гостях, жаль только, что не в одно время. Слава Богу, все повторилось, и охота, и застолье у костра, и вечера воспоминаний. Приезжал даже один новичок, молодой охотник, и ходил с нами, и взял первую в жизни дичь.

   Четвертая радость - собачья: мой Шмель шел восьмое поле и достиг настоящих высот в работе. Мне удалось снять на камеру и его анонсы, и его умелую подводку с заходом на стрелка. Мы давно уже выступали с ним как одно целое и без слов понимали друг друга – не всякий  охотник испытал это счастье! А мне повезло.
   
   Однако, и это было еще не всё: радовала и сама дичь - и богатый урожай коростеля - надо отметить, уже второй год подряд, - и многочисленные выводки кряквы и чирка. О цветах и травах, то есть о благорастворении воздухов, и говорить нечего. Рай, чистый рай!

   Сижу на крыльце, любуюсь деревьями – у меня вдоль забора со стороны улицы посажены елка, четыре сосны и несколько берез, у окошек тоже березы, за домом сад и огород, а дальше березовая роща, осинник, лесные пруды и сосновый бор… Хорошо мне. Приходит сосед Палыч.

   - Палыч, помнишь, ты мне говорил насчет рая?
   - В нашем селе – рай.
   - А как его описать, чтоб и другим было видно?
   - А как святые рай описывали, те, которые видели?
   - Такое, пишут, блаженство, что и око того не видело и на сердце человеку не всходило.
   - Нет, это ты про Небесное Царство, а про земной рай?
   - Хм... Палыч, - я поглядел на соседа, - действительно, у меня ж примеров полно! Как православные Святую Русь свою описывают?
   - У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том...
   - Гм... Можно и так. Там – чудеса! Но не это главное, не чудеса, не сказка...  Главное то, что Господь там рядом, что Он слышит нас и отзывается! Понимаешь? Молишься Ему – и Он слышит! А на сердце... эх, Палыч!..
   - Понимаю - благодать. Но это не передать.
   - Да. Но мы про неё и не будем, сколько «мёд» не говори, слаще не станет. А вот как Господь нам отзывается... у меня, кстати, книжка есть – «Райские хутора», писатель Ярослав Шипов, священник, так вот там... Кстати, он тоже охотник! И заядлый тоже был, пока Господь его священником не поставил. Я тебе давно хотел дать почитать. Наша православная классика, между прочим, Чехов против него – муть, как Рафаэль против Рублева. Так вот. Там он описывает райский хутор: крестьяне, старик со старухой, уже на пенсии, вокруг - лесное изобилие, и зверюшки у них там всякие, людей уже не боятся...
   - У нас тоже не боятся! Помнишь, кабаны в колхозном саду? Я на яблоне сижу, а они внизу яблоки собирают. Они-то меня не боятся, а я чуть с яблони не рухнул! Орать пришлось.
   - Да помню я про твоих кабанов...
   - А бобер? Мы на неделю к матери, а он пришел, поселился у меня на дворе в пруду, спилил вишню, я приезжаю, а он на берегу сидит, ветку доедает...
   - Это тот бобер, которого вы с Юркой-соседом добыли? Охотнички... Я тебе про другое... Там тоже, кстати бобер был: бабка стирает белье на речке – плывет бобер, она его вальком раз по башке - и на берег! И деду докладывает: я, говорит, чёрта на речке убила! Дед спрашивает: какой он? Она описала, а он хохочет: что-то черт у тебя, бабка, на бобра похож! Браконьеришь, старая? Пошел на берег – лежит бобер, положил его в сарае, потом заходит, а его нету. Воскрес!
   - Ну, мы с тобою, сосед, тоже, считай, воскресли, я в прошлом году, а ты в этом... У тебя хоть диабета нету, а у нас с твоей Лидой болячек как поганок на болоте. У нас теперь каждое утро – воскресенье...
   - А ты говоришь рай, Палыч...
   - Дак ты оглянись кругом-то! Это же Он нам дает, Он же утешает нас, Он же нас как детей: и наказывать надо, и жалко! Ты вот своих щенков как учил?
   - Кнут и пряник... Ох, Палыч, дашь хворостинкой, а потом тискаешь его! Но баловать  нельзя.
   - Ну вот. А у нас теперь просто: болит – терпишь, а не болит – блаженство. А ты рай не знаешь, как описать! Я твои охотничьи журналы, между прочим, все перечитал, пиши по порядку, как было дело, и всё.

   Ладно, думаю, все равно ничего путного не придумаю, может, ангел-хранитель сжалится, подскажет как и что, надо помолиться...

    Начал писать по порядку - о! Тут же и вспомнил: а мы с Палычем как раз и молились в начале августа! Два великих молитвенника. Дело было так. В конце июля и начале августа установилась жара и погода повернула к засухе. Палыч начал жаловаться: грибов нет, и, похоже, до октября не будет, а без грибочков ему, заядлому грибнику, невесело. Опять-таки, и картошка сохнет, а ей еще расти да расти.

   - Палыч, - говорю, - погоди расстраиваться, помолимся вдвоем, авось, не откажут нам.

   Три дня молимся – сухо, а на четвертый день, точнее, в ночь выпал небольшой дождик и утром явился Палыч.

   - Моя Нина Ивановна говорит: дождь! Что это за дождь... Объясняю ей: росы по утрам нету уже две недели, над  нашей низиной стоит сухой столб, и он не дает тучам подойти. И не даст.
   - Палыч, причем тут столб? Мы же молимся, ты, смотрю, и Нину Ивановну свою подключил! Просто молитва некачественная. Грешишь, наверно, втихаря?
   - А я вам объясняю: росы нет, нашу низину как колпаком накрыло, сухая атмосфера стоит столбом и тучам подходить не дает! А над Шатурой льет через день –  там озера притягивают и все тучи выливаются там.
   - А я думаю, молитва некачественная. У отца Ярослава тоже так было: помолятся они о дожде – через неделю речка из берегов выходит, помолятся о погоде – засуха начинается. А просьбы какие?  Картошку, Господи, пролей, но чтоб сено не замочило, на грибы тоже дай, но чуток, чтоб не зачервивели. Как это одновременно сделать, неизвестно. А ты хочешь, чтоб у нас всё сразу получилось.

   В ночь опять выпал дождик, и опять небольшой. Палыч снова мне про столб, про колпак и притяжение у озер.

   На следующий день погода начала меняться и к вечеру подошла такая туча, что я слегка перепугался. Черная, с фиолетовым отливом, а впереди и по краям серые лохматые облака – признак града. Она встала над селом и стала прицеливаться, куда бы шарахнуть. Я был в саду у теплицы и с испугом глядел на небо: теплица, картошка, земляника, лук, морковка, укроп - все мои труды прахом... И тут с перепугу я обмишурился: я стал махать руками и гнать ее на соседнюю деревню. Господи, говорю, отгони ее к соседям и избави нас от лукавого!

   Туча заклубилась, выдвинула вперед градобойное облако и решительно пошла на меня. Первые градины, крупные, с голубиное яйцо, ударили по нашей улице и по моей теплице. И тут я только сообразил: что же я делаю, я же гоню её на соседей! Господи, кричу, прости, ошибся, прости! Она же может пройти между нами - а я ж по глупости, прости, Господи!..

   Бегаю по двору вместе с собакой и не знаю, за что взяться, то ли машину накрывать чем попало, то ли теплицу спасать, а как?

   Однако, смотрю, а серые градобойные облака остановились и понемногу потянулись за околицу… И ушли. Но остальная туча не ушла, а основательно расположилась над селом и зашумела обильным дождём.

   Должно быть, Валерий Павлович с Ниной Ивановной уговорили-таки Илью-пророка!..

   С небольшими перерывами дождь шел до утра, а утром явился мой Палыч.

   - Что, - говорю, - видал? И где твой столб? Где твой купол?
   - Дак молитва же была! Я еще в обед, как первые тучки показались, так, думаю, собирается, ну, Господи...
   - А ты видел, какие градобойные впереди шли?
   - Жуть! На лес, говорю, Господи, на лес, там безопасно!..
   - Вот! Ты правильно молился, Палыч, а я чуть не ошибся, - и рассказываю ему про неправильную молитву.

   Через три дня наш правильный молитвенник пришел ко мне с небольшим ведерком и объявил:

   - Пришел к тебе за грибами!..
   - Палыч,  – говорю, - я понимаю, что Илья-пророк сейчас в отпуске и теперь ты за него, но если ты думаешь, что грибы уже пошли и что они у меня в огороде...
   - Я не думаю, я знаю! Я своей говорю: пойду за грибами! Она: далеко собрался? А я: к соседу! Она посмеялась, а зря – у тебя грибов полно...
   - Ага. Три поганки у сарая, но если ты их за грибы держишь, тогда конечно...
   - Готовь кастрюлю и ставь воду, а я щас приду...

   Палыч взял ведерко и вышел, я посмеялся вначале, а потом думаю: а вдруг ему Господь и правда по вере даст? Хм... да ладно... откуда у Палыча такая вера? Или он после дождя и правда решил, что мы с ним тучами двигаем и грибы по нашим молитвам растут?.. Тогда чего уж там мелочиться, мы теперь и русалок на ветвях рассадим...
 
   Сижу, новости в смартфоне читаю, открывается дверь и является Палыч, а в ведре – грибы! Почти полное ведерко... Беру в руки – передо мной настоящие рядовки, светло-коричневые шляпки одна к одной, а сверху ножкой кверху золотистый масленок...

   - Па-а-алыч!.. А я думал, ты шутишь. Где ты их? Быстро что-то – заранее нарвал, да? А где? Сдавай местечко, не жмотись! За лесным водоемом, в осиннике?
   - За водоемом пока нету.  Пойдем покажу...

   Улыбаясь, Палыч ведет меня на крыльцо и идет к моим четырем соснам, к елке  и березам у забора.

   Надо сказать, что под этими деревьями образовалось у меня довольно уютное местечко с песчаной почвой и я там пытался вырастить маслят, то есть постоянно выливал туда остатки после чистки грибов. За десять лет выросло два масленка и мухомор...

   - Эх ты, грибных мест не знаешь! – Палыч отыскал еще одну рядовочку и развеселился как ребенок. – А я еще вчера утром заглянул, смотрю, они проклюнулись, ладно, думаю, как раз за сутки подрастут...

   Отварили картошечки, пожарили с лучком грибочки и поблагодарили святого Илью-пророка...

   За пряники и конфетки Бога благодарить, конечно, легко, а вот как благодарить за кнут? Ну, пусть не за кнут, а за хворостинку?..

   Попробуйте, тогда и скажете. А у нас, точнее, у меня, грешного, следующий случай – именно хворостина.

   Открытие утиной охоты в том году выпало на четырнадцатое августа. Места проверять я не стал, сорок лет здесь охочусь, и почти каждое болотце знаю. В пятницу приехал Андрей Доктор, а за ним неожиданный подарок – мой племянник Владимир, строитель, человек занятой, трудоголик, а охотник, похоже, потому, что есть заядлый дядька. Племянник – сюрприз приятный, а уж Доктор! Это гость долгожданный, отпросившийся с работы на целых три дня.

   Что сказать об охоте? Если по-научному и кратко, то Доктор выразился так: сделали 6 выходов, добыли 33 утки, 5,5 за выход. Пять целых пять десятых утки за выход. Это наука, дорогие мои охотники. Статистика. Можно продолжить: добыли 33 утки, из них 19 чирков и 14 кряковых, из 19 чирков 12 трескунков и 7 свистунков и т.д. Это статистика. Ружья таких-то марок, одна пятизарядка, две двустволки, дульное сужение у пятизарядки цилиндр с напором, у двустволок чок и получок – это механика. Тоже наука. Можно рассказать об утиных породах, о биотопах и геобиоценозе – орнитология, охотоведение, биология – такие науки. Можно припомнить настроение: первый день испорченное, с желанием утопить егеря, второй день – приподнятое, с желанием егеря обнять, а собаку поцеловать. Это тоже наука - психология.

   А где же Бог? Где же религия? Для тех, кто не в курсе, поясню кратко: религия - это связь души с Богом, Создателем этого мира.

   Именно ее, драгоценную мою религию, я и собираюсь теперь показать в деле! И если после этого какие-нибудь атеисты или гуманисты по своей низменной привычке возразят и попытаются наши золотые охотничьи денечки свести к обычной логике, психологии, философии или другой какой науке, у меня для них найдется еще одно слово, тяжелое, грубое и неотвратимое. Последнее. Так что кому читать об этом неинтересно, можете пропустить несколько абзацев и сразу перейти к этому последнему слову.

   Вечернюю и утреннюю зорьку я собирался отстоять у одного нашего старого карьера под названием Восьмой-А. Это название сохранилось еще со времен торфоразработок. Сейчас это было круглое мелководное кормовое озеро с бровочкой в одном углу – любимое мое местечко. Приехали вечером с Андреем, Володькой и Шмелем к нашему месту и попали: шестеро городских охотников на двух джипах, в новом камуфляже, с переносным мангалом, раскладным столом и стульями, костер, казан, шашлык, батарея бутылок... Пожелали им счастливого открытия и поехали дальше.

   Это меня не обескуражило – недалеко был запасной вечерний вариант. Приехали туда и опять попали – еще одна компания, теперь из четырех охотников. Солнце садилось, времени на переезды не оставалось и деваться было некуда – поговорили с нежданными хуже татарина гостями и ушли от них в самый угол болота. Место было весьма неудобное, тем более для троих. Встали недалеко друг от друга – сзади высокие березы, справа лес  и только перед нами кусок болота… Если только какая-нибудь дура захочет сюда...
 
   Дурочек оказалось несколько, но вылетали они либо из-за высоких берез, либо из-за леса, стрелять было неудобно и настроение было испорчено. Особенно у Доктора.

   Утром, точнее, ночью я повез всех в другие места, на карьеры Острого мыса, места мне хорошо известные. Многие годы именно здесь я встречал открытие утиной охоты, и выпадали иной раз баснословные утренние тяги...

   Два года я не был в этих местах и в темноте с трудом разобрался, куда нам идти. Заросли ивняка, березняк, осинник, тростник выше человеческого роста, а внизу какие-то канавы – бобры проложили новые дороги, кое-где подтопили болото, кое-где добавили свежих нор. Ночь, туман, заросли - не видать ни зги. И я растерялся.

   До места от дороги было пятнадцать минут ходьбы – мы крутились уже полчаса, а чистой воды не открывалось. Начинало брезжить, в тумане засвистели утки, пара прошла над головами, но стрелять в этих зарослях было бессмысленно. Молодежь, слышу, завела речь про то, что старый егерь, мол, того, и пора его на помойку. Это было, не по-русски говоря, фиаско.
 
   Дождались рассвета, по выстрелам я сообразил, где наше болото – мокрые и раздраженные вылезли к чистой воде, встали. А утки не было. Та, что начала летать на рассвете, прошла, а второй волны не было. Вторая волна обычно образуется из-за того, что утку начинают гонять – на озерах, на больших и малых карьерах, она поднимается, ищет тихих местечек и тут мои заросшие тростником и осокой мелководья привлекают ее на дневку. Так говорил мой сорокалетний опыт.

   Теперь небеса решали иначе. Ни одной! Не только не взяли ни одной, но и стрелять было некуда. Доктор попытался было вышибить что-то из налетевшей метров на пятьдесят стайки – нет, высоко.

   Володька предложил ехать домой, высохнуть, отдохнуть, перекусить и поспать – всё-таки бессонная ночь и тяжкая ходьба в зарослях... Я, конечно, понимал – племянник пытается спасти рухнувший и навсегда утонувший в болоте авторитет дяди-егеря.

   Сказал ли я спасибо Господу за наказание? Нет, не сказал. Набычился, заупрямился и молчал. Ничего, думаю, еще не вечер.

   На закате я повел свою молодую компанию на Горелое болото. Пять лет уже я охотился по вечерам на Горелом болоте и ни разу – ни разу! – не выходил оттуда без добычи. Утка и бекас всю осень шли туда кормиться и никакая стрельба их не смущала.

   Идти от дороги не более километра, но уже при подходе я почуял неладное… Вышли из тростника к окружной канаве – открылось болото... А воды – не было! Перед нами был старый горельник,  на дне торф, по краям тростник, а в центре, там, где было кормовое мелководье – цветы. Бордовые болотные цветы, названия которых я не знал. Это был удар! Егерю оставалось только посыпать голову торфяной крошкой – за неимением пепла – и утопиться в канаве. Впрочем, и утопиться было нельзя – воды в канаве оставалось полметра. Ехать в другое место было поздно – солнце уже опустилось за лес. Я же не торопился, я же был уверен, я же егерь, я сорок лет здесь и каждую крякву знаю в лицо...

   И тут я наконец поднял глаза к небу... Выбросил из голову всяческую науку и свой сорокалетний опыт, из сердца выкинул самонадеянность и с горечью глянул на этого гордого глупца, у которого всё схвачено. Виноват я, Господи...

   Поглядел на расстроенного Андрея Доктора – у него всего три свободных дня, поглядел на племянника – выход был один: остаться у окружной канавы, авось, какой-нибудь залетный чирок...
 
   Время еще было и почему-то захотелось пройти в центр болота, прикинуть, куда ушла вода... Пошли потихоньку по кочкам и остаткам сгоревших кустов и берез, Шмель впереди, охотники за мной – и неожиданно в центре открылась небольшая лужица, метров пятнадцать в диаметре, - всё, что осталось от огромного мелководья... Я остановился у лужи.

   - Всё, мужики... Андрей Викторович, оставайся здесь, бекас должен быть, возможно, и чирок какой налетит... Обмишурился я, ребята.

   Оставили Доктора, а сами с Володькой пошли дальше: метров через двести, я помнил, было еще одно глубокое место и там могла оставаться водичка... Пришли – увы, сухо.

   - Что будем делать, Володь?
   - Да ничего, здесь постоим, пусть Доктор стреляет, а то он совсем приуныл...

   Поглядел я на племянника - высокий, красивый, с ружьем на плече, стоит, улыбается. И тут меня пробило - Господи, думаю, этот твой дитенок готов на всё, лишь бы порадовать другого, а кто он ему? Никто. А мне-то... и говорить нечего, сколько доктор для меня сделал, а отблагодарить его нечем! Потому что без Тебя хотел! Доброе дело сделать! Сделал...
 
   Стоим с Володькой на сухом месте, ждем незнамо чего, а я опять вспоминаю всю свою охотничью науку за сорок лет, и свою самонадеянность. Вспомнил даже, как весной на комплимент у Доктора напрашивался: «Как вам егерь, Доктор, скажите пожалуйста?..» Тщеславился в открытую, совесть еще тогда кольнула, а не раскаялся и удар пропустил. За это теперь и получаю: охоту порушил, настроение друзьям испортил, опозорился... Да еще и внутри раздражение какое-то.
 
   Над болотом поднялась луна и высокие бордовые цветы на кочках замерцали в сумерках, как у художника Врубеля на картинах – глядеть на них было неприятно, того и гляди мелькнет в темноте угольками глаз лохматый лешак. Эх, Господи, кругом я попал...
 
   В это время раздается, выстрел, за ним второй, а немного погодя – третий.

   - Ну, Доктор, повеселел! – Володька засмеялся, снял с плеча ружье и оглянулся по   сторонам. Но нет, над нами ни одной.

   В это время крик:

   - Евгений Николаевич, идите скорей сюда со Шмелем! Все идите!

   Приходим. Доктор бродит среди кочек и показывает, куда упали утки – посылаем Шмеля, он находит одну, потом вторую.

   - Оставайтесь здесь, - говорит Андрей, - уже темнеет, куда пойдете? А тут уже третья стайка… Доктор крутит головой, вскидывает ружье и налетевший бекас падает в лужу. Шмель деловито отправляется подавать.

   Надо сказать, что вечерняя тяга, точнее, вечерка – прилет уток на ночную кормежку,  длится у нас минут пятнадцать, максимум двадцать, потом тишина и в полной уже темноте, бывает, что-нибудь налетит напоследок, но стрелять тогда, конечно, трудно.

   После того, как Шмель принес из лужи бекаса, началось нечто совсем уж нежданное. Дичь выходила со всех сторон и сыпалась в лужу как из мешка - чирки, кряквы и бекасы. В особенности чирки. Четверть часа моя молодежь палила не переставая, а мы со Шмелем едва успевали собирать. Я просил только не стрелять в сторону тростников – там лежал большой слой прошлогодней осоки и старого камыша, утка, падая, пробивала этот слой и в сухой дырке почти не оставляла запаха. Шмель не мог причуять и проскакивал мимо, я посылал его по нескольку раз, он не верил и отказывался. С этим, к сожалению, приходилось мириться. Наши стрелки этот момент, слава Богу, учли и в тростнике мы потеряли лишь одного чирка.

   Наконец, наступила тишина.

   - Что это было? – ошеломленно спросил Доктор. Володька вынул патроны, дунул в стволы и засмеялся.
   - На твою шляпу пошла, доктор! Особенно твоё куриное перо на шляпе...
   - Ошибаетесь, Владимир Владимирович, это перо вальдшнепа - одна из самых наших благородных птиц, добытая мною весной!

   Охотники смеялись, а меня понемногу отпускало... И луна, и бордовые цветы, блестевшие в темноте при лунном свете, уже не вызывали неприятного чувства. Слава Тебе, Господи...

   На следующий день у меня по плану была охота с легавой – окрестные луга и три пруда по пути, в кустах, конечно, коростель, в двух местах есть надежда на бекаса, на отаве возможен дупель, в одном месте есть тетерева, а в прудах кряква и чирок. Чирок, конечно,  есть сто процентов, выводки хорошие и никуда не делись.

   План мой рухнул через полтора часа. Обойдя два пруда и половину лугов и не подняв ничего, я понял, что небо гневается на меня по-прежнему и растерялся. Меня покинула не только самоуверенность, но и вообще всякая уверенность, а душа нахохлилась как больной воробышек и замолчала.

   - А помните, мы прошлый год ходили вдоль какой-то длинной канавы? – Доктор, очевидно, почувствовал моё состояние и попытался придти мне на помощь.
   - Помню, Доктор. Это недалеко отсюда, и если идти по ней вниз по течению, то придем к нашей землянке, но вы идите вверх, а я объеду по дороге через деревню и у Бетонного мостика буду вас ждать... Чтобы не топать нам потом назад три километра к машине.

   Честно сказать, дело было не в трех километрах – я хотел побыть один и помолиться. Господь опять был мною недоволен, отсюда, очевидно, очередная черная полоса. Или полоса смирения - один из моих знакомых священников черные полосы всегда называет полосами смирения, обязательными для каждого орла.

   Андрей и Володька пошли к канаве, а я остался на поле. В машине у меня несколько маленьких иконок на торпеде - я перекрестился и поглядел в душу: побитый воробышек молчал. Я пошевелил его палочкой: давай, молись. Не хочет. Ну ладно. Посидим молча, просто поглядим на небо. Солнышко, травы, цветы...

   Издалека донеслось пару выстрелов – охотникам, похоже, попалась, наконец, дичь. Завел машину и поехал назад к селу, по улице мимо церкви и дальше вниз, к Бетонному мостику... Остановился у канавы и стал ждать охотников. Полчаса – тишина. Что-то они долго, тут всего-то полтора километра. Попробовал звонить – не отвечают. Не случилось ли чего с молодежью?..

   Еду вдоль канавы – вот они, оба два на берегу, слава Богу, живы и здоровы. Один, весь перемазанный грязью, торчит по колено в канаве, а второй с ружьем на берегу.

   - Евгений Николаевич, наконец-то! – Доктор машет руками. -  Давайте скорее Шмеля, одну нашли, а вторую никак, вот тут перья валяются, а самой нету. Я уже всю воду взбаламутил, а ее нет...

   Посылаем Шмеля, он уходит метров за пятьдесят вниз по течению, прыгает в воду, раздается кряканье – и собака плывет через канаву с кряквой в зубах.
 
   - Доктор, не там ты мутишь воду! – Володька хохочет. – Всех лягушек разогнал. С тебя сыр для Шмеля...
   - Будет!.. – Андрей вылезает из канавы.

Забираю крякушек в багажник, они идут дальше, а я на машине следом.

    Дорога вдоль канавы твердая, хотя и заросшая травой. Отошли они от нас не далее сотни метров – раздалось семь выстрелов и мы со Шмелем завели мотор. Картина открылась прежняя: Андрей в канаве, а Володька с двустволкой в руке на берегу.

   - Давайте, давайте скорее, - возбужденный Доктор, держа в руке двух чирят, указывает ружьем вперед, - третий вон лежит, а четвертый нырнул, посылайте быстрей Шмеля, туда, дальше, дальше!..

   Собака вынесла на берег чирка и пошла вдоль канавы дальше, потом поплыла, потом закружилась в осоке на месте и достала из-под берега добычу. Доктор ликовал.

   - Ура! Пять выстрелов – четыре взял! Пятым не достал, далековато уже было, но все равно рекорд, ни разу у меня не было, чтобы из пяти четыре.
   - Почти пятиплет, Андрей Викторович. Отлично.  Ну а ты? – я обернулся к племяннику.
   - А у меня – дуплет. Вон они оба лежат на воде.
   - Ну вы даете, мужики...

   Собираем чирят, укладываю дичь в машину, а охотники отправляются дальше. Минут через пять снова несколько выстрелов, подъезжаем – и еще три чирка становятся нашей добычей.

   - Ну что, пойдете дальше? Канава вдоль щебенки, справа наша землянка на берегу, за ней Дмитровский ручей, он идет краем леса где-то с километр, а потом уходит в лес, но там уже ходьба тяжелая...
   - Нет, - сказал Доктор, - жара и Владимир Владимирович кушать хотят…
   - Извините, это Андрей Викторович пить просят...
   - Понял, - говорю, - тогда меняем план: нас ожидают вода из родника, яблоки, груши, огурцы, помидоры, укроп, утиные грудки в кляре, штоф лекарственной настойки и отдых в благодатной тени берез.
   - Ура! – сказал Доктор и подвел под этот план научную базу. – Именно отдых в тени и полезен сейчас для сердца, это я вам как врач-кардиолог говорю.

   Сложили в машину ружья,  развернулись и не спеша поехали вдоль канавы назад к Бетонному мосту. Немного погодя Доктор – вот уж любитель статистики! – выдал нам цифры: подняли пять кряковых уток и больше тридцати чирков, добыли две кряквы и девять чирков. Ни одного подранка не оставили, но это благодаря Шмелю. Доктор обернулся назад и чмокнул Шмеля в нос. Шмель от неожиданности шарахнулся в сторону, молодежь рассмеялась, а я с удовольствием отметил, что между Андреем и Володькой установились дружеские отношения.

   По дороге заехали к роднику, набрали водички и стали подниматься на пригорок к селу. Открылась площадь, магазин, памятник погибшим воинам и церковь Покрова Пресвятой Богородицы, белая с голубыми куполами, сияющая на фоне чистого неба. Новенький асфальт на площади, цветы возле калиток и в палисадниках, кучевые облака над селом… Я заглянул в душу: никакого обиженного воробья уже не было, наоборот, на веточке сидела золотистая птичка и распевала песенку. Слава Тебе, Боже...

    Часа через полтора, украсив стол зеленью с огорода и приготовив дичь, приступили к трапезе. Доктор налил по рюмке лекарственной и произнес первый тост:

   - Ну, за егеря!
   - Нет, Андрей Викторович, прошу извинить, но я тут ни причем. Тут другой егерь командовал! Судите сами: вчера в Остром мысу я заблудился, а когда пришли на место - над нами ни одной. Дальше. Вечером было Горелое болото – тут вообще у егеря полное фиаско. У лужи стали, у переплюйки! Да я  бы никогда в жизни не стал на такое место! А что получилось? Тринадцать штук! Сапогами отбивались.
   - Одного чирка не нашли, - уточнил Доктор. - Да еще три бекаса - итого семнадцать!
   - За сорок лет только один раз мы с Андреем Подковкиным настреляли восемнадцать за вечер – вы чуть рекорд не побили. Но, главное, где? На сухом месте! Теперь, смотрите, сегодня: какой план был? Три пруда и луга. И что?.. За полтора часа – ни перышка! А потом, не знаю почему, вы решили идти вдоль канавы... Я в ней больше двух выводков ни разу не поднимал, а у вас? Такое ощущение, как будто чирки на пролете скопились. Между прочим, одни трескунки, я проверил. Но пролет-то у них через две недели еще! Да и не скапливаются они у нас на пролете, пропадают потихоньку и всё. Так что я тут ни причем, я сам удивлен. Чудеса, ребята...
   - За что же выпьем, за чудеса?
   - Первым делом - за Небесного Егеря! А потом - за святого мученика Трифона.
   - За Егеря!
   - За Трифона!

   Выпили, закусили, заценили лекарственную настойку, взяли по чирковой грудке  и зачмокали от нежного мяса.

   Я разрезал большой желтый помидор и продолжил:

   - Статистика твоя, Андрей Викторович, хоть я и смеюсь над ней, а тоже интересная штука, глянешь на цифры – тайна! Наука, Доктор...
   - Наука, Доктор! – подхватил Володька. – Если бы ты вместо куриного пера утиное засунул в шляпу – не донесли б добычу...
   - Завидуете...
 
   Я подвинул тарелку с желтым помидором к Андрею и продолжил:

   - Нет, я серьезно. Наука всегда к тайне подводит. А в тайне скрывается чудо. Или Господь, если уж точно сказать. Вот наше охотоведение, например: почему трескунки улетают в конце августа, а свистунков только мороз выгоняет, да и то пинками? А утки ведь почти одинаковые, и живут вместе. Тайна? Вот. Или чудо – как хотите. Еще одна тайна: почему эти два вида, такие по виду похожие, а не смешиваются?
  - Ну, это понятно, Евгений Николаевич, - генетика!
  - Ты думаешь, генетика - это понятно? А, по-моему, ген – это как раз и есть чудо. Такую эволюцию нам безбожники сто лет впаривали, а этот малыш одним пальчиком раз! – и всё развалил: не переходит один вид в другой, и хоть ты тресни. Теперь им новую брехню сочинять надо. А твоя медицина, доктор? У вас вообще... Одним маленького укольчика хватает, а других кувалдой спать не уложишь, сто человек придут – всем одно лекарство помогает, моя жена придет – вся медицина в ступоре.
    - Смотри, дядь Жень, узнает тетка про критику... - племянник хорошо знал теткин характер.
   - Доктор не сдаст, он Гиппократом клялся!

   Они выпили по третьей рюмке, закусили и начали приглядывать себе местечки, где прилечь. Шмель, вылизав миску, давно дрых и я отправился дощипывать оставшуюся дичь один.

   К пяти вечера проснулись, Владимир стал собираться в город – ему в понедельник на работу, а мы с Доктором, попивая кофе, раздумывали, куда нам отправиться на вечерку. Доктор горел желанием вернуться на Горелое болото к луже, а я сомневался: переплюйка за сутки жары наверняка уменьшилась и пуганая кряква не придет, оставался разве что какой-нибудь чирок да бекас, которому все равно. Было, правда, и непуганое местечко, но за двадцать километров плюс по болоту идти километр - Андрей Викторович это предложение встретил без энтузиазма. Я ждал какого-нибудь указания с небес, но ни умной мысли, ни учебного наставляющего пинка не было.
 
   Отвез на электричку племянника, вернулся и мы стали собираться на Горелое. В это время позвонил Андрей Подковкин, старый наш приятель, рыбак и охотник.

   Рассказали ему новости, подтвердили, что вечерняя канонада на Горелом – это мы, сказали ему и про сомнения насчет вечера.

   - Идите на Восьмой-А!..
   - Там же компания на двух джипах была, там и лягушки теперь разбежались!..
   - Ошибаетесь! – сказал Подковкин, - в пятницу там было выпито столько, что нам и не снилось, на охоту вышел только один, взял трех штук, одну не нашел, в субботу один джип уехал, но вечером никто не стрелял. Меня тоже угостили.

    Так пришло указание на вечер. Приехали на Восьмой-А, убрали в мешок мусор от городского праздника и вышли на мою любимую бровку в углу... Взяли пять штук, все кряквы, несколько чирков пропустили над головой без выстрела. Доктор рассказывал о своих испытаниях нового пороха и любовался закатом, в общем, не охотились, а откровенно отдыхали.

    Рано утром опять приехали к Бетонному мостику, но идти собрались вправо, вверх по течению, там, где не ходили.

   Здесь я увидел, как смиряли и моего любезного Доктора.

   Проехали сотню метров вдоль канавы до небольшой бобровой запруды и остановились. Вышли, зарядили ружья, выпустили Шмеля и пошли к канаве. Не дойдя метров тридцать, встали в недоумении – вдоль канавы тянулся густой ольшаник. Молодая ольха стояла так плотно, что воды не было видно.

   - Стрелять невозможно! – огорченно сказал Доктор. – Утка если и подпустит, уйдет вдоль канавы, за ольхой и не увидишь! Поднимется низко и уйдет над водой - она всегда так поднимается! Это закон... Что будем делать?
   - Не знаю, Доктор. Бить через заросли?..
   - Нет, мы ее не увидим, слишком густо...

   Стоим в тридцати метрах от ольхи, рассуждаем во весь голос, чешем затылки, Шмель тоже стоит рядом, ждет, чего прикажут.

   Подходим к канаве поглядеть на водичку и в это время перед нами с шумом и кряканьем начинают подниматься утки, восемь тяжелых крякв, пять уходят влево, три вправо. Доктор стреляет левых, я правых – выбиваю одну. Шмель идет подавать. Приносит сначала мою, потом одну Андрея, а вторая у него упала далеко за канавой. Бросаем в ту сторону палку и собака уходит. Спускаюсь вниз – поглядеть на канаву и сообразить как нам охотиться...

   - Давайте я ружье подержу, Евгений Николаевич...
   - Спасибо, Андрей Викторович, думаете, у меня уже старческая немощь? Ошибаетесь, любезный...
   - Летит, летит!.. – Доктор шарит по карманам и торопливо пытается пихнуть патрон в пятизарядку. Вернувшаяся утка идет точно над канавой – срываю с плеча ружье, бью и она падает в воду. Шмель приносит из-за канавы подранка, потом достает из воды последнюю налетевшую и, отряхнувшись, усаживается на берегу.

   Довольный Доктор держит в руках четыре кряквы и улыбается.

   - Доктор, а вы заметили, как нас с вами смирили? Два таких орла, все из себя ученые, стоят рассуждают: утка пойдет вдоль, это закон...
   - И не говорите! – смеется Доктор – А утки сидят рядом и слушают!.. Восемь штук!
   - А взлетели как, видел?.. Почти вертикально!..
   - А должны были идти вдоль...
   - Вот так, Доктор. Медицина оказалась бессильна!
   - Это точно. Ну, медицине не привыкать. Что дальше делать будем?..

   Решаем так: Доктор идет по тропинке в стороне от канавы, метров шестьдесят-семьдесят, тихонько подходит к воде и ждет, а мы со Шмелем будем гнать их вдоль зарослей.

   Возможно, план был и хорош, однако, пройдя таким манером больше километра, ни одной  не подняли. Только цапля и погоныш, который благополучно сбежал, не взлетая...
 
   Повернули к машине. Я соображал, куда отправиться дальше, но у машины Андрей сказал:

   - Я доволен, Евгений Николаевич!.. Тридцать три утки за три дня и всего одну не нашли, куда же лучше? Нет, я счастлив. Слава Богу! – Доктор оглядел окрестности и принялся разряжать пятизарядку. – Хочу поехать пораньше, отдохнуть перед работой. Наберем водички в роднике и хотелось бы еще яблок ведерко...

   Набрали водички, набрали разноцветных яблок с нескольких яблонь, достали дичь, Андрей уложил всё в машину и уехал.
 
   Расстались не без грусти.

   На следующий день пришел Палыч. Заварили чайку и я рассказал ему подробности.

   - Ты понял, Валерий Палыч?.. Полностью отстранили меня от руководства... Все мои планы святой мученик Трифон поотменял, всё в свои руки взял! А дичь им как из мешка сыпал...
   - Мужики довольны?
   - Еще бы!..
   - Но ты же этого хотел? Ты же порадовать их хотел?
   - Ну да...
   - Ну вот.
   - Хм... Действительно...  Но понимаешь, что получилось? Им, значит, пряников и конфет, а мне кнута! Не кнута, конечно, так, хворостинка, чтоб нос не задирал... Но я про другое думаю: они-то почувствовали чудо? Ничего же сверхъестественного не было, просто милость Божья...
   - А милости Божьей им, значит, мало?..
   - Да нет, Палыч, чудо – это другое. Я тебе про муравья рассказывал?
   - Про муравья?.. Кстати, твои муравьи, которых ты из-под своей елки под вербу переселил, все ушли!
   - Куда?
   - В концы огорода, старый пень обживают. Пустой был, а тут гляжу – а их целая куча! А под твоей вербой пусто - всё переворошил, ни одного!
   - Надо же... На сто метров ушли, не понравилось им под вербой.
   - А что им сто метров? Матки летают, нашли новое место. Обычное дело... Что ты хотел мне про муравья рассказать?..
   - А-а... Да это я фильм видел, там интересный случай приводят: мужик один, приехал к старцу - просто так, из любопытства, даже и веры у него толком не было. Поглядел на старца: дед как дед, с чего взяли, что он святой? Веселый, улыбчивый, крепкий ещё - обычный, в общем. Ну и ладно, думает. А после обеда пошли они к роднику – водичка чистая, а в ней муравей плавает, почти утонул. Старец выловил его, посадил на палец, тот уселся и отдыхает, а он ему говорит: ну что, брат муравей, как благодарить будешь за спасение? А муравей поднялся на ножки – и поклонился ему три раза!
   - Красота-а-а...
   - А ты говоришь...
   - Да, это чудо. Но я тебе так скажу, - Палыч махнул рукой, - если не хочет человек знать Бога, то ты ему хоть муравья, хоть шестикрылого серафима покажи – всё без толку! Упрется, как баран перед новыми воротами и всё!
  - Ну, Палыч, ты прямо как мой отец выражаешься. Он у меня коммунист был, началась перестройка, я ему и заявляю: я демократ и гуманист! А он поглядел на меня внимательно и говорит: баран ты! А вожаком в вашем бараньем стаде – козёл... Я обиделся тогда...
   - Ну, на отца что обижаться...
   - Да прошло потом... А что, Палыч, это правда, что в овечьем стаде козла всегда вожаком ставят? Ты же крестьянин, должен знать: точно?
   - Точно.
   - А что, среди баранов вожака не находилось?
   - Да у баранов всё как-то не так, всё вразнобой… А козлы хорошо стадо водили. У нас козел был – ух!.. Здоровый! Мы его курить научили...
  - И курил?
  - Курил. И водку пил! Много, конечно, не давали, чтоб не спился.
  - Вот я и думаю, Палыч, отец-то мой ещё тогда всё понимал, кто и куда нас ведет, и не только демократов он имел ввиду. Да ты сейчас спроси какого-нибудь коммуниста или демократа, да любого мужика спроси: кто нами управляет?
   - Козлы!.. - Палыч расхохотался.
   - Ты вот смеешься, Палыч, а я тебе серьезно,.. Понимаешь, получается, что у человека только два выбора – либо ты в стаде баранов и тогда у тебя вожаком козел, либо ты в христианском стаде, и тогда твой пастух – Христос! Он же и главный Егерь, и Поэт, и Художник. Слышал, как в церкви поют? Великого Совета Ангел... Эх, Палыч, такая в литургии красота!.. Только мало кто чувствует.
   - Ничего, гром грянет – почувствуют.
   - Ну да. Доктор наш еще весною прописал лекарства: эпидемии, пожары, землетрясения и война! Апокалипсис. Об этом все уже знают – только не боится никто.
   - Я тоже не боялся, пока не прижало.
   - Как один батюшка говорил: каждому орлу – полоса смирения! Вот и мы попали с тобой. Не забыл Он нас до конца, вот что радует.
  - Не забыл... Слава Богу!..
  - Вот то-то. Ну ладно. Давай о делах: я  гостей жду, а чем кормить, не знаю. Одна тушенка... это как обычно у меня. Ну, грудинки в кляре, допустим, я теперь сделаю, три года учился.
  - А что еще лучше? Я грибочков принесу. Огурцы, помидоры свои, картошечки молодой отваришь, чем тебе не угощение?..
   - И то правда...

   Через два дня приехали гости – русский американец Андрей Дружников с приятелем Гариком. Дружников – один из моих самых старых друзей, сорок два года как мы знакомы. Охотник он настоящий, мужик душевный, а уж сколько раз он помогал мне в жизни – и не вспомнить. Не знаю, как он одолел в этом году американские санкции и ограничения из-за пандемии, но счастливый этот факт с радостью отпечатался на моем лице.

   Охота, скажу сразу, удалась – стойки, стрельба, видеосъемки, костер, утиный супчик, день рождения Андрея Подковкина и застолье под елкой у нашей охотничьей землянки. Все прошло хорошо. Почти хорошо. И на третий день, после утренней охоты, я проводил их на самолет.
 
   Первый вопрос Палыча – он, кстати, один и тот же, я слышу его уже двенадцать лет.

   - Ну, как охота?
   - Удалась, Палыч. И грибочки твои, и грудинки в кляре, и сами они разносолов навезли, и супчик у землянки варили... Всё отлично. Но полоса смирения опять была!..
   - Дичи не нашел?
   - Не, дичь нашли. Андрей, он же легашатник, у него и собака тоже, Макс Второй. Я опять план продумал до мелочей: провезу его, думаю, по всем коростелиным местам, там, где уже точно должны быть, пять лугов же у меня! Ну не может не быть... А про уток думать нечего – парочку на супчик, больше нам и не надо. Переезжаем с места на место, стойки, стрельба, я кино снимаю, артистов ругаю – они, как обычно, на оператора плюют и из кадра уходят. В общем, процесс идет и всё идет по плану. Слава Богу, думаю, вернул мне Господь егерскую фуражку...
   - Ну вот...
   - Не, Палыч, опять меня по носу щелкали. Шмель мой стаёт, стойка крепкая, а голова кверху – так он всегда по тетеревам стоит. Тетерев, говорю. Подходим – коростель! Вторая стойка – такая же. А ходим ведь недалеко от токовища. Тетерев! Подходим – опять коростель! Третий раз... Андрей уже хохочет: тетерев, егерь? Тетерев, говорю.
   - Коростель?
   - Ну. Восемь лет моему Шмелю, никогда он так по дергачу не стоял! А тут три раза подряд. Андрюха, положим, свой человек, хохочет и всё. А то, что Господь меня смиряет, об этом он, конечно, не догадывается...
   - Может, и понял...
   - Да нету у них веры, Палыч. Гарик вообще сказал, что Христос – это легенда. Ну с ним понятно, пусто пока за душой. Но Андрей-то поглубже, он чувствует, что есть Бог, а разбираться в этом не хочет. Сели мы за стол - как начали они материться! Два дня - сплошное сквернословие. Три раза я их просил – нет, уперлись как бараны. За эти двенадцать лет в моем доме никто так не матерился. Даже иконы покосились! Потемнело у меня на душе - тут бы мне, конечно, помолиться посильней, а я чё-то расстроился, особенно за Андрюху... Эх, думаю, неужели и ты не понимаешь, кому твоя мать молилась за тебя? А ты и в мать, и в Бога...
   - Да что ты расстроился? Надо было их остановить и все дела!
   - Да как, Палыч? Я ж просил их...
   - Дал из ружья в потолок – и всё, и тишина!
   - Ну, Палыч... Круто... - я поглядел на потолок. – Вагонку насквозь пробило бы.
   - Что мы, дырку не заделаем?
   - Хм... а я думал, молиться надо побольше...
   - А потом молись.
   - Слушай... а, может, и правда? Пока же гром не грянет, мужик же не перекрестится?
   - А я тебе про что... В нашем колхозе нельзя по-другому: кнут и наган – обязательно. Ты погляди, как они народ распустили...
   - Ох, Палыч, только про политику не надо! Мы с тобой где живем?
   - Мы в раю живем. Я тебе, кстати, беленьких собрал! Вечером принесу.
   - Хорошо...

   И покатился наш август дальше. Полоса смирения, положенная мне в этом сезоне, закончилась и даже по носу меня больше не щелкали. Мы со Шмелем каждый день проверяли какой-нибудь из наших окрестных лугов, гуляли по зарастающим полям  от яблони к яблоньке, ели разноцветные яблочки, любовались просторами и насквозь пропахли яблочным духом, цветами и травами. Коростель сыпал до половины сентября, и сыпал обильно – если в прошлые годы обычно поднимали четыре-пять за выход, то в этот год – десять-двенадцать, а то и пятнадцать.

   В сентябре начала табуниться утка, я облюбовал три местечка, куда она шла по вечерам на кормежку – кряква, чирки, свиязь и широконоска – и ни одной вечерки без салютов у мне не бывало. Больше трех-четырех сразу старался не добывать, чтоб не превращать охотничий праздник в скучный труд по обработке дичи. Здесь я встретил некоторое непонимание со стороны своего курцхара: подняв пару тяжеленных крякв из канавы и вместо дуплета услышав аплодисменты, Шмель растерянно уставился на хозяина - чему тут хлопать? Второй случай – бекас. Он уселся в роскошную грязь в трех метрах от нас, Шмель поглядел на него и не спеша согнул левую переднюю лапу. Прошла минута и он оглянулся на хозяина – давай, мол, а то улетит. Хозяин хлопнул в ладоши, бекас улетел, а пес опять в недоумении поглядел на своего бога. В третий раз, когда пара веселых чирят, покрасовавшись перед нами, спокойно перелетела за кусты к зеленому салату из ряски, помощник мой не выдержал, оглянулся и заворчал. Хвостиком он, конечно, вилял, то есть извинялся, но скрыть своего недовольства не мог. Зачем тогда ходим и мокнем?

   В двадцатых числах сентября начались высыпки вальдшнепа. Любимая наука Андрея Доктора, то есть статистика, выдавала нереальные цифры: 8, 10, а то и 12 подъемов за выход. И это у меня, в северной Мещёре, где больше пяти за выход я, кажется, никогда и не поднимал. А уж когда я  уехал в южную Мещёру, в березовые рощи к своему другу Юрию Любимову и его красавице Леське...
 
   Октябрь, золотая пора листопада, мелколесье, золото листьев, изумруд сосен и бирюза небес. К диким яблоням прибавились заросли терна и небольшие деревца боярышника с крупными красными ягодами. И всюду, в каждой рощице – вальдшнеп. Красивые собаки и точеные стойки. Умри, статистика! Потому что никогда это уже  не повторится – 40 подъемов за выход!
 
   - Юра, как мне рай описать?
   - Рай?.. Даже не знаю... Беззаботное время... Может, детство? Дом, сад, пасека... Лес, луг, речка. Гуси в небе, храм на холме, звон над полями...
   - Ты просыпаешься утром, выглядываешь в окно, а отец уже там, уже в саду...
   - А у тебя сотня вопросов к нему!
   - Еще бы! Да, Юра, это рай... Цветы, муравьи, пчелы,  рыбы в речке, звери в лесу, птицы в небе... И всё тебе отец покажет, обо всем расскажет...
   - Отец мой Небесный, слава Тебе...
   - И молитва!.. Конечно, обязательно... Песня и молитва...
   - А Бог тебе в ответ: ты же Мой сын, и это всё – твоё...
   - А ты Ему: Господи, я Тебя люблю...
   - А Он тебе: что ты еще хочешь? Зови Меня, Я всё тебе дам!..
   - Господи, если придет моя горькая полоса, помоги мне тогда благодарить Тебя...
   - И всё?
   - Всё...

   Мы сидели на пасеке у Юрия Любимова, отдыхали после охоты и любовались ульями среди вишен, слив и боярышника. Ощипывали вальдшнепов и глядели на небо - ожидали северо-восточных ветров и гусиного перелёта. На разливах старого огромного рыбхоза нами уже был построен скрадок.
 
   - Юра, а ведь они вначале над моим селом пролетают. Потом Спас-Клепики, Криуша, потом над Окой – и к тебе.
   - Ну да. Это их северо-западный маршрут, обычно он и южнее отклоняется, особенно когда циклон их прижимает.
   - И меня к тебе циклон прижимает. По есенинским местам, между прочим, езжу к тебе. Он, если помнишь, в училище в Клепиках учился, а в Радовицы на богомолье с бабушкой ходил. «Край ты мой березовый, край ты мой пустырь, сенокос некошеный, лес да монастырь...» Тосковал потом об этом.
   - Время ему досталось...
   - Не только время виновато, Юр. Засомневался он, что душа у России бессмертна, умерла, мол, Святая Русь и не будет ее больше... Хлебнул греха по молодости – и засомневался. Конечно, и храмы взрывали, и православных расстреливали, и на святыни гадили - всё было. Наверху русофобы, в культуре русофобы – как выдержать молодому русскому парню? Но он бы выдержал, Юра, если б они не убили его. И убили, и оплевали, и алкашом выставили, и к самоубийцам причли. И не только его, из его друзей потом всех перебили. Есть такой поэт, Юра, Игорь Евсин, наш, рязанский – мой, кстати, однокурсник, - он полжизни потратил, чтобы хоть как-то всю эту грязь очистить.
   - Книжка есть?
   - Есть. Я тоже с Игорем согласен: он уже повернул к отцу, наш блудный рязанский сын, а как только повернул, Господь его и забрал. Тосковал он и хулиганил, потому что ушел далеко! А Святая Русь и тогда не умерла, она и тогда жила - в подполье ущла, в леса, в глухомань. Она и в лагерях не умерла! Да все наши современные старцы, ты погляди, откуда они? Ипполит, Авель - эти, положим, с Афона вернулись, а остальные? Павел, Иоанн, Алипий, Кирилл, Наум, Зосима, Власий – кто из них не сидел?
   - Или сидел, или войну прошли.
   - Вот! На них и держалось всё, и возрождение от них началось, от новомучеников. Я в восемьдесят первом году племянника ездил крестить в Ракитное - мы недалеко жили, - а крестил его знаешь кто? Серафим Тяпочкин! Я и не думал тогда, что он старец, да я и неверующий был, хотя и крещеный. А она ведь тогда совсем рядом была, понимаешь, Юр? Настоящая Святая Русь! И старина наша, и сказка – рядом была... И молилась, и пела. А нам тогда что в душу вбивали? «Лукоморья больше нет, от дубов простыл и след, Пушкин это бред!..» - изо всех матюгальников хрипатое воронье об этом орало! И до сих пор наши глухари эту брехню за высокое держат... Да он один, что ли, был? «Пальнем-ка пулей в Святую Русь!..» - помнишь такого?
    - Блок?
    - Весь на понты изошел, аж почернел...  А уж этот, с маузером, этот сразу к сатане, с докладом: «Будет сделана работа адова, и делается уже!..»
   - Партия и Ленин – близнецы-братья!..
   - Вот-вот... По сорок лет им всего Господь отмерил. Но как были чернушниками, так и ушли по черному, все без покаяния, насколько я знаю. Такие вот дела, Юра... Ты вот тоже меня огорчаешь, Юрий Владимирович, - я отложил недощипанного вальдшнепа и серьезно поглядел на Юру.
   - Чем же, Евгений Николаевич?!
   - Седьмой год я тебе толкую: улыбайся, на нас ангелы смотрят! А ты утром опять с угрюмой рожей явился. И целый день такой ходишь. Мне можешь не улыбаться, не хочешь не надо, но ангелам-хранителям? Как же так? Я не понимаю. Лечить тебя придется.
   - Картечью?
   - Понимаю. Надеешься, как невинно убиенный... из нашего рая сразу в небесный? Не получится, я нашел другое средство, - кстати, на кухне у вашего батюшки.  Отличная соль - помол номер один! Лечебная. Так что не забывайте.
   - Помол номер один.
   - Да не помол номер один, улыбаться не забывай, ангелы же смотрят!..

   Юра, наконец, улыбнулся, мы отряхнули с колен пух, собрали ощипанных вальдшнепов в пакет и пошли готовиться к вечерке.

   И был вечер, и было утро, день один, - именно так считает время пророк в книге Бытия. За вечер мы добыли четыре или пять уток, а единственный гусь-гуменник прошел над нами в полной темноте. А на следующее утро Юра подманил вереницу из одиннадцати белолобых гусей и мы добыли трех. Я был счастлив.
 
   Любителям статистики и прочей всякой орнитологии могу сообщить, что в сезон двадцать первого года гуси северо-западного миграционного маршрута хорошо шли и южнее, через Рязанскую и Тверскую области. В следующие выходные после моего отъезда Юрий Любимов с нашим приятелем Александром Кондратьевым в два манка раскрутили над старым рыбхозом несколько каруселей из гусиных стай и добыли за вечер и утро тринадцать гусей. Кроме фотографий, мне пришло и сообщение. «Чудеса, - писал Юрий Владимирович, - Сашка перестал ругаться матом, а утром, после охоты, вышел из скрадка, глянул в небо и стал благодарить святого Трифона! Чудеса...»

   А я не удивляюсь – я и сам с этого начинал. На Святой Руси живем, у нас и не такое бывает. В следующий раз, глядишь, и перекрестимся пред охотой, а там, может быть, и заинтересуемся, почему у святого мученика Трифона сокол, у великого князя Владимира крест, у святого Георгия Победоносца копье, а у святого Александра Невского меч.