Русские писатели XIX века

АНЕКДОТЫ ИЗ ЖИЗНИ ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ
http://proza.ru/2023/03/27/322

Когда И. Аксаков попал под подозрение, Николай I дал такое наставление начальнику жандармов: "Призови, прочти, вразуми и отпусти"

Ох уж эти мне интеллегенты. Вечно их заносит куда-то не туда. В конце 1830-х годов был в Москве проездом панславист Гай. Московские дворяне не успевали спаивать его по банкетам. А тот все дудел в одну дуду: как им, чехам, тяжко в Австрийской империи (теперь-то они, ясное дело, поют по-другому). Огромная подписка была сделана в пользу угнетаемых братьев-славян в несколько дней (в стране крепостного права), и сверх того Гаю был дан обед во имя всех сербских и русняцких симпатий. За обедом один из нежнейших по голосу и по занятиям славянофилов, человек красного православия, -- К. Аксаков, -- разгоряченный, вероятно, тостами за черногорского владыку, за разных великих босняков, чехов и словаков, импровизировал стихи, в которых было следующее "не совсем" христианское выражение:
Упьюся я кровью мадьяров и немцев...
Все неповрежденные с отвращением услышали эту фразу. По счастью, остроумный статистик Андросов выручил кровожадного певца; он вскочил со своего места, схватил десертный ножик и сказал: "Господа, извините меня; я вас оставлю на минуту; мне пришло в голову, что хозяин моего дома, старик настройщик Диз, -- немец; я сбегаю его прирезать и сейчас же возвращусь". Гром смеха заглушил негодование.

Анненков рассказывает, как он с непривычки был озадачен, когда однажды, вскоре после знакомства с Писемским, возвращаясь с ним довольно поздно с вечера, проведенного у друзей, услыхал от него необычайный вопрос: "Скажите, вам никогда не случалось думать, подъезжая к своему дому, что без вас там могло произойти большое несчастие?" При этом Писемский прибавил доверчиво: "Мне часто случается стоять у порога моей двери с замиранием сердца: что, если дом ограблен, кто-нибудь умер, пожар сделался, -- ведь все может случиться!" Причем по голосу его слышно было, что он говорил серьезно 

Как разнятся между собой человеческие личности, характеры, темпераменты. То, что один воспринимает спокойно, для другого жизненный переворот. В истории литературы как установленный факт считают, что переворот в сознании Достоевского произошел после смертного пригоприговора ему и последующей его отмены. Безбожник и атеист, он превратился в глубоко верующего человека (даже стал задумываться, если черти потащат его в ад крючьями, то на какой фабрике будут изготовлены эти крючья), противника революционных методов. Вместе с ним в составе 25 петрашевцев к смертной казни был приговорен и Ашхарумов, веселый неунывающий молодой человек. И как и наш великий писатель прошел всю процедуру смертной казни и помилования, а потом лагеря, солдатчину! Но это не сломило его и, что главное, видимо не изменило нравственный облик. Он дожил до глубокой старости и встретил революцию 1905 г.
-- А где дедушка? -- бывало спрашивали в те дни его близкие. -- А где ему быть? На площади, митингует.

Гончаров рассказывал про пылкий нрав Белинского. Тогда в Россию проникли идеи Фурье. Как-то в кружке, непременным членом которого был и Белинский, заговорили о коммунизме. Белинский слушал молча и вдруг заговорил, причем как-то мечтательно, вроде бы ни к кому и не обращаясь: -- Будь у меня миллионы, я бы их отдал на коммунизм. "Кому отдал? Как?" -- задавал в мемуарах резонный вопрос Гончаров. -- "А ведь точно будь у него эти миллионы и подставь кто кружку, он непременно их положил бы туда.

На одном из пленумов ЦК большевиков, когда все уже охрипли от споров, разговор перекинулся на литературу. Речь зашла об "Обломове" Гончарова. Ленин внимательно слушал, и вдруг влез: - Я бы взял не кое-кого, а даже многих из наших партийных товарищей, запер бы их на ключ в комнате и заставил читать "Обломова". Прочитали? А ну-ка еще раз. Прочитали? А ну-ка еще раз. А когда взмолятся, больше, мол, не можем, тогда следует приступить к допросу: а поняли ли вы в чем суть обломовщины? Почувствовали ли, что она и в вас сидит? Решили ли твердо от этой болезни избавиться?

Могут ли отвлеченно идейные разногласия разобщать людей, вообще-то не вопрос. Могут и еще как. Аксаковы с детства были дружны с Грановскими. Дружили семьи, дружили дети. Подросшие в мужей дети продолжали дружить. Но так случилось, что Грановский стал убежденным западником, а браться Аксаковы подались в славянофилы. Г. как-то шел по улице, К. Аксаков ехал в санях. Грановский дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел к Г. "Мне было слишком больно, -- сказал он, -- проехать мимо вас и не проститься с вами. Вы понимаете, что после всего, что было между вашими друзьями и моими, я не буду к вам ездить; жаль, жаль, но делать нечего. Я хотел пожать вашу руку и проститься". Он быстро пошел к своим саням, но вдруг воротился. Г. стоял на том же месте; ему было грустно. Аксаков бросился к нему, крепко обнял его и крепко поцеловал. У него на глазах были слезы. А когда Грановский, не в силах сдержать слез отвернулся, Аксаков перекрестил его.

Геннади под псевдонимом "Книжник" печатал в "Современнике" книжное обозрение, причем он не гнушался помещать туда любые книги, вплоть до лубка. Добролюбов, печатавшийся там же яростно бранил его за это. Геннади однако в полемику не вступал:
-- Добролюбову только подчинись, -- говаривал он друзьям, -- он тотчас книгоиздание вообще закроет и станет печатать только двоих-троих столь же рьяных поборников демократии.
Что верно, то верно: эти борцы с тоталитарными режимами едва дорываются до власти, тут же становятся такими палачами свободы, что только держись. Сталина, много лет проведшего в сибирской ссылке, удивляло, что ссыльным свободно разрешают читать любую литературу, и в своих лагерях он этот недостаток устранил.

Как-то вечером, часов в десять после ужина, сидели мы в своей камере за столом: Добролюбов, я и еще три студента. Добролюбов читал что-то, сдвинувши на лоб очки. Является от знакомых один студент, некто N, считавший себя аристократом между нами, голышами, как помещик. N стал рассказывать одному студенту новость: будто бы носятся слухи об освобождении крестьян (это было в начале 1857 года). Передавая этот слух, N выразил оттенок неудовольствия как помещик... Добролюбов, не переставая читать, доселе довольно покойно слушал рассказ N. Но когда N сказал, что подобная реформа еще недостаточно современна для России и что интерес его личный, интерес помещичий через это пострадает, Добролюбов побледнел, вскочил со своего места и неистовым голосом, какого я никогда не слыхал от него, умевшего владеть собою, закричал: "Господа, гоните этого подлеца вон! Вон, бездельник! Вон, бесчестье нашей камеры!.." И выражениям страсти своей и гнева Добролюбов дал полную волю!.."

Что есть тайна жизни и смерти? И почему человек так все равно противится переходу в мир иной, если этот мир есть? Красивые философские идеи, что жизнь есть сон, и что человек совершает вращение, переходя через смерть из одного состояния в другое, не более чем красивые идеи. Внутренние чувства иные. Известен эпизод из жизни Достоевского, когда его вместе с другими 25 петрашевцами приговорили к смертной казни. На головы уже надели мешки, прогремела барабанная дробь, после чего мешки были сняты и осужденным даровано высочайшее помилование. Писатель описывает последние минуты перед смертью. Как он пытался представить себя маленькой частицей вселенной, частицей, которая остается вечной и будет носиться маленькой пылинкой, переходя из одного состояния в другое. И в этот морозный февральский день -- небо было затянуто тучами -- вдруг брызнул солнечный луч, заиграл на куполе Петропавловского собора, а в его луче весело резвились те самые снежные пылинки, играя всеми цветами радуги. "И меня вдруг пронзила, пишет Достоевский, шальная мысль: а что если жить. И нестерпимое желание овладело всем моим существом: жить, жить, только бы жить!"

Дружинин предлагал также, чтобы издатели газет, журналов и книг жертвовали в литературный фонд по одной копейке с подписчика. Несмотря на ничтожность этого процента, призыв Дружинина остался гласом вопиющего в пустыне до начала 1890-х гг., когда о " Дружининской копейке" напомнил на одном из годовых собраний фонда В. И. Сергеевич. Присутствовавший на этом собрании П. А. Гайдебуров тут же обещал ежегодно вносить по копейке с подписчика "Недели"; его примеру вскоре последовали "Русская Школа" Я. Г. Гуревича, некоторые авторы (В. И. Сергеевич и др.), и "Дружинииская копейка" стала давать более 100 р. в год. Чрез несколько лет, однако, все опять благополучно забыли о копейке

У многих русских литераторов складывается по отношению к языку определенная тенденция. В молодости они атакуют, или, по меньшей мере подсмеиваются над устоявшимися нормами, а к старости все более и более консеравативеют. Один из авторов "К. Пруткова", Жемчужников, под старость своей охранительной критикой царского режима даже у самых отъявленных реакционеров вызывавший оторопь, перечитывая записки бессмертного Кузьмы, в недоумении восклицал: "Неужели я когда-то мог писать такое?"

В юности Катков зачитывался Гофманом и до того увлекся этим писателем, что хотел непременно попасть в погребок (Weinkeller), играющий большую роль в произведениях знаменитого немецкого рассказчика, и пригласил Панаева посетить такое заведение. Когда же Панаев отказался, разъяснив Каткову, что в Петербурге погребков на немецкий лад не существует, Катков серьезно рассердился и два дня дулся на Панаева

Русский историк Костомаров был по происхождению хохлом. Однажды он работал в Публичной библиотеке со старинными рукописями. А рядом с ним что-то разбирал другой историк Пыпын. -- Смотри-ка, -- обратился он к Костомарову, -- эта вещь кажется мне очень интересной. Кастомаров ворча отвлекся от своей работы, но стал читать находку. Вскоре она произвела такое на него такое сильное впечатление, что он принялся громко декламировать "древнее стихотворение". Пыпин пытался урезонить его, говоря о неуместности подобного поведения в зале библиотеки, однако даже вмешательство дежурного чиновника не смогло умерить восторги Костомарова. Так был открыт один из шедевров древнерусской литературы "Повесть о Горе-злосчастии"

Чудачества митрополита Филарета надолго остались несмываемым пятном на совести истории русской литературы. Как-то по его настоянию критика Никитенко на 2 недели посадил под арест за пропуск стихотворения, где возлюбленная сравнивается с господом богом. Так что у разных идеологических обществ по противодействию разжигании розни, отрицанию победы в Великой Отечественной войне... давняя и славная традиция.

Летом 1861 года в Воронеже было необыкновенное религиозное возбуждение по случаю открытия мощей св. Тихона Задонского, память которого глубоко чтилась в народе. Вся губерния оживилась и наполнилась тысячами богомольцев, собравшихся из разных концов России. Это настроение сообщилось и больному Никитину; он с глубоким интересом читал жизнеописание святого, которое приводило его в восторженное состояние. "Вот это я понимаю! Вот она где, правда-то!" - восклицал Никитин при этом чтении. Другой его настольной книгой в это время сделалось Евангелие

Потанин, сибирский томский публицист, учился в С.-Петербурге, а до этого несколько лет провел у себя на родине в казачьей станице. Жил впроголодь, но много занимался. И когда доброхоты предлагали ему уроки для заработка, он неизменно отказывался: -- Я потерял так много времени, что мне теперь наверстывать и наверстывать.

Александр II, прочитав "Губернские очерки" С.-Щедрина, где обличалось взяточничество и волокита чиновников, начертал прямо на экземпляре резолюцию: "Заставить его служить. Пусть как написал, так и делает". И назначил Салтыкова вице-губернатором в Рязань? Интересно, каковы были успехи писателя на административном поприще? Обличать-то со стороны легко. По крайней мере, И. С. Тургенев обозвал его в "Отцах и детях" деспотом и "прогрессистом", "как это сплошь да рядом случается на Руси". И если в "Губернских очерках" Салтыков-Щедрин нападал все больше на начальников, и брал под защиту мелкую чиновничью сошку, то после у него появился тип Акакия Акакиевича, который сидит у себя и ехидно поговаривает, когда не в меру деятельный губер или там министр вдруг затевает благие нововведения: "Уж я министерской фантазии крылья-то подрежу".

Один из предков Салтыкова-Щедрина, живший в XVII веке, решил поменять свою неблагозвучную фамилию -- то ли Заячье Ухо, то ли Вырви Глаз -- на более благородную. Чего мелочиться? И он стал подписываться Салтыковым. Салтыковы же были именитым боярским родом, входившим в десятку самых аристократических семейств Руси. Естественно, этим Салтыковым новый "родственник", мелкий дворянчишко не понравился, и, как говорит история устами канцелярских документов того времени, он "был бит за то нещадно батогами смертным боем". Однако от фамилии не отказался, и, как мы теперь знаем, передал ее потомкам. Сильна в русском человеке страсть к вычурным именам и громким названиям. Возьмите хоть расплодившиеся в последние десятилетия "университеты, лицеи, колледжи, академии".

-- Что новенького в нашей литературе, -- спросил Александр II графа Толстого, одного из авторов Кузьмы Пруткова.
-- Русская литература скорбит о несправедливом осуждении Чернышевского, -- был ответ.
Толстой старался не участвовать в политической борьбе своего времени, но куда же деться от политики русскому писателю?