Гипатия, астроном

итак, в чем святотатство? оптическая труба, орудие наблюдения – сообразно с указаниями десятой книги Витрувия – за приготовлениями врага при осадах бастионов, пристегнута, грубо и дерзко, к мистерии созерцания Небес, тогда как изыскания эти надлежит производить исключительно путем совершенного погружения в себя, творческой имагинации, притом, непременно со смеженными глазами; и вот – исход: Галилея спалили на костре, Кеплер обвинен в ведовстве и удавлен в камере, и только Бруно сумел избегнуть смерти, тиснув опровержение и выплатив незначительный штраф; но пострадали они отнюдь не за сугубо теоретический посыл – перенести с одного светила на другое некую весьма условную исходную точку калькуляций планетных циклов; нет, их вина в вульгарной страсти к хитроумным кунстштюкам механики – и к обыденному зрению

астрономия в первородном смысле, называемая «внутренней астрономией», подобна тому, как вот в этом разрыве между двумя полотнами всегда задернутых штор в моем жилище бритвенно просверкнет вечерний фонарь, бледно-ярким алмазом обливающий пышные гривы деревьев, толика сияния достанется и каплям воды на стекле – и я мгновенно извлеку из мнимого небытия гипотезу порождения сновидений, обосновывающую сотканность иллюзорных гобеленов из электрических пятен, пикселей и линий, живущих на изнанке сомкнутых век; вспомни, как за миг до нырка в забытье сна эти холодные сущности вдруг стекаются в меркуриальные лужи, отливаются в причудливо-живые формы, объемные и калейдокопически-многоцветные, с преобладанием синего и зеленого и вкраплениями терпкого бордо, исступленно-тщательно отделанные и проработанные умственным резцом мастера; ergo, ты черпаешь свой свет из самого себя, когда весь внешний свет умер; так, мы суть малые творцы, скромные демиурги

однако заметим, что посвятивший себя Урании в своей глубине глубин обладает женственной природой; известно, что величайший астроном – Гипатия Александрийская; я отчего-то знаю, что на ее лиловых, гладких, как лед, удлиненных ногтях выгравированы изображения парусных кораблей; рисунок мира таков: мужское естество вытянуто тонким веретеном меж двух женских лун: одна черна, словно кровь, другая – каррарской белизны; и я все же уповаю на то, что мое воображение сумеет изваять и пирамиды Космоса, и изящные амфоры средиземноморских ландшафтов – здесь, очевидно, будут и кипарисы на фоне Пиранезиевых руин, и гроздья винограда, и листья аканфа; ибо одно лишь море способно сейчас, среди снегов, доставить мне отраду, моя далекая отчизна