200 лет рода. глава 10 и 11. Снова война...

10.  СНОВА ВОЙНА.

Киев, Житомир, Севастополь и Брест бомбили в первый часы войны. Для снабжения армии и успешного наступления на Москву Германия стремилась захватить в первую очередь богатые продовольствием области Украины и Белоруссия, промышленные Киев, Минска, Донбасс и Кавказ.
…Срочная подготовка завода к эвакуации, сворачивание детских садов и школ, переход на карточную систему, погрузка оборудования и людей, жаркая осень, бесчисленные эшелоны на восток под бомбежками и обстрелами, холодный Троицк, первая зима в Челябинске на «пятом участке», потеря карточек, - война во всем расставила свои приоритеты и на многих мечтах поставила кресты.
Прожить на одну зарплату семье было невозможно, рабочие карточки отоваривали лучше, чем детей и иждивенцев, и Анна пошла на работу на тот же завод, куда перевели Леонида и, благодаря бухгалтерскому диплому и прошлым характеристикам ее направили в бухгалтерию заводской столовой.
 
То, что в столовых всегда подворовывают, Анна знала еще по детскому саду в Харькове. Остатки не съеденной пищи работники всегда разносили по домам для домашних животных и скота, уносили домой недоложенные порции, откладывали для себя лучшие куски мяса и какие-то деликатесы, - это было понятно: да и как можно удержаться, когда режешь колбасу, а сам не успел позавтракать? Но то, что она обнаружила в заводской столовой во время войны, проверяя карточки и талоны на питание, которые выдавались рабочим вместо карточек, сначала повергло ее в оторопь: талоны на питание скрывались, задерживались и попросту пропадали.
 Сначала она подумала, что ошиблась в расчетах, разбираясь в сложной системе учета, но когда пересчитала все не один раз и начала осторожно расспрашивать рабочих из цехов, догадалась, что такая запутанная система сделана не случайно, и специально поддерживается в столовой для невозможности точной проверки. Все работники столовой в той или иной мере участвовали в ней, получая дополнительные пайки, и вовсе не стремились разбираться откуда берутся они и неучтенные талоны на питание. Но талоны выдавались в цехах персонально, строго по количеству рабочих и отработанных ими часов, и неучтенные талоны могли означать только воровство.
Не заметить этого и пройти мимо означало бы стать соучастником этого процесса, объявить об этом – вступить в конфликт с ведущими работниками столовой, а возможно и выше, который мог закончиться только скандалом вплоть до обвинения в клевете и потери работы. В условиях войны, когда люди цеплялись за любую возможность выжить, это было более чем вероятно. Но обманывать людей, которые приносили  ее семье хлеб после потери карточек, она не могла.
Единственное, что Анна понимала твердо, что ей надо куда-то уходить, и с этим пошла на прием к начальнику отдела кадров завода, который направлял ее на работу в столовую.

Начальник отдела долго молчал, выслушав Анну. К счастью он был опытным кадровиком, и назначен начальником отдела на режимный завода не случайно. Он прожил время начала репрессий в тридцать четвертом году, взлет - в тридцать седьмом, чехарду в кадрах и низвержения «бывших» вплоть до тридцать девятого… прошел финскую войну и начало этой, - прошел и выжил. Он подозревал, что в столовой идут сомнительные операции, но и хорошо знал, как делаются «Дела», когда вполне порядочные люди попадают в мясорубку подозрительных, но карающих органов. (Он понимал еще, что и его не погладят по головке за подбор кадров в той же столовой, если дело дойдет до НКВД, и был внутренне рад, что не ошибся, когда отправлял  в столовую не кого-то другого, а именно Анну).
     -  Вот что мы сделаем с тобой, Аня, - подумав сказал он, запирая дверь на ключ и переходя на пониженный тон. – Напиши-ка ты заявление, что хочешь перейти на более простую работу из-за детей. Сошлись на младшего, он у тебя болел, я помню... Напиши, что при работе бухгалтером и волнении за ребенка, боишься совершить какую-нибудь ошибку... Ведь ты боишься? – на всякий случай переспросил он, и Анна, закивала головой, начиная понимать, к чему он клонит.
- Вот и хорошо, - продолжал он. – И не рассказывай никому об этом пока, так будет лучше. Я сам разберусь сначала… А по твоему заявлению я подумаю, переговорю кое с кем … есть у меня одна заявка, может быть тебе подойдет… Хотя предупреждаю, это - не столовая...
         Но Анна была согласна на все, лишь бы ни терять работу.

…Приняв литейный цех в начале зимы сорок второго  года, Григорий с головой ушел в дела.
Бывший директор Кировского завода в Ленинграде, а теперь - Нарком танковой промышленности и директор всего комплекса танковых заводов на Урале Исаак Зальцман, хорошо знакомый Григорию по Ленинграду, когда они запускали в действие новый чугунолитейный цех и выпускали первые «КВ», требовал от людей максимальной отдачи, не взирая на условия жизни, недоедание, недостачу оборудования и самих людей. «Все для фронта!» - был не просто лозунгом, а приказом всей стране к постоянному действию, и невыполнение плана или ошибки производства рассматривались в первую очередь, как преступная халатность или прямое пособничество врагу. Раскулачивание и процессы тридцать седьмого года оставались в памяти не только у кадровиков, а война тем более не располагала к компромиссам и снисхождениям.
Грамотных людей катастрофически не хватало. Григорий понимал, что ему никто не предоставит лабораторию, какая была в Ленинграде на Кировском, и старался все, что можно, делать сначала своими силами с мастерами-литейщиками: сами подбирали песок и литейные смеси, сами выбирали шихту, присадки для плавки, и сами в первую очередь проводили испытания новых образцов.
Он работал по шестнадцать часов в сутки и практически не выходил из цеха и завода, хотя и выходить-то было особенно некуда: спал у себя же в кабинете, питался в рабочей столовой, выскакивал на совещания в заводоуправление или на Кировский, переведенный на базу ЧТЗ, и дежурил на каждой новой плавке. Даже сын Миша некоторое время жил у него в кабинете, пока Митрошины не забрали его к себе. Но два вопроса постоянно не давали Григорию работать: текущие бумаги (и в войну писали много), и контроль за распределением талонов на питание рабочим (и в войну воровали, к сожалению). Здесь все время возникали конфликты, с которыми надо было разбираться, а времени на это не было совершенно; заводу требовался металл каждый день.
Понимая, что рано или поздно, он завязнет в этих проблемах, Григорий сделал запрос в отдел кадров о недостающей должности секретаря-контролера, долго ждал и, когда ему позвонил начальник отдела и пригласил зайти, не очень надеялся на что-то полезное.
-  Вот, посмотри сам, Гриша, - протягивая личное дело Анны, сказал кадровик. – Сама из рабочей среды, среднее образование, курсы бухгалтеров, работала учителем и воспитателем, знает украинский, двое детей, муж освобожден от армии по брОне, работает у нас же, сейчас - в подсобном хозяйстве. Она у меня работала бухгалтером в столовой, но хочет уйти. Воровать не хочет и податься некуда, а в столовой, ты сам знаешь, - хочешь, не хочешь – заставят, мне еще с этим придется разбираться… Я бы ее с удовольствием в школу или в детский сад пристроил, но там все занято… Посмотри, может быть тебе подойдет… Главное –  человек честный, приписок не будет, и молодая еще, тридцать лет… Почитай сам…
Григорий открыл документы и, когда прочитал в биографии «… г. Людиново, Калужской губернии…1912г. …», сразу вспомнил этот небольшой, но удивительно живописный рабочий городок, среди лесов в центре России с двумя Мальцевскими заводами, стоящими на берегах запруженных рек. Он прожил там около месяца, когда, заканчивая Киевский политехнический, проходил стажировку на Сукремльском литейном заводе, и хорошо помнил, как плавили чугун по старому методу на березовом угле, как внедряли коксовые плавки, и как он купался в озере перед демидовской плотиной, слушая колокола белой церкви, стоящей на берегу. Кажется именно тогда он и заинтересовался высокопрочными чугунами, какими славились Мальцевские заводы еще до революции.
- Присылай ее, - сказал Григорий, дочитав до конца и радуясь этим мирным довоенным воспоминаниям.
- Вот и хорошо, - с облегчением ответил кадровик. –  Может быть и тебе, и ей помогу.
И все же Григорий сомневался, что после того, как эта симпатичная женщина с большими глазами, которая смотрела на него с фотографии, пройдет мимо печей и опок по земляному полу его цеха и поднимется по железной лестнице в его пыльный кабинет, она не испугается и не откажется от его предложения. (Он всегда помнил, что выбрал грандиозную, но довольно пыльную профессию подземного бога Гефеста, с которого по греческим легендам начиналась вся металлопромышленность на земле.)
Но когда она пришла, прошла в туфельках по его земляному цеху, поднялась по железной лестнице в его кабинет и села на заранее отмытый для нее стул, а он, попросил ее рассказать о себе и упомянул, что знает Людиново, что прожил там несколько недель и даже плавил чугун на древесном угле, он увидел, как неожиданно радостно засветились ее глаза, как распрямились губы в невольной улыбке, и они больше часа проговорили о Людинове, о хуторе Волыни в брянских лесах и городке Петриково на Волыне в Белоруссии, где родился сам Григорий и где он впервые увидел раскаленный металл в кузнице отца.
Случайны ли в жизни совпадения, или все же случайность есть всегда проявление закономерностей?..
Так Анна познакомилась с Григорием Моисеевичем Голубом, евреем, инвалидом, участником войны, бывшим комиссаром артиллерийского дивизиона под Ленинградом, а теперь - начальником литейного цеха завода №100, выпускавшего новые танки для победы в новой войне.
И это была не случайность, а простой жизненный выбор из тех возможностей, которые дает нам жизнь даже во время войн.

   ЧАСТЬ 2.  ВОЗВРАЩЕНИЕ  АЛЬКИ 

«Устами младенца глаголет истина».
                Перефразировка слов из Евангелия.
                (Святой Антоний, Платон и другие источники.)

                11. НАЧАЛА БОЛЬШИХ ДОРОГ   

Знаменитый на весь мир киевский кардиохирург и ученый Николай Амосов, (академик, лауреат Ленинской премии и дважды Герой Социалистического труда, писатель и кибернетик, занимавшийся проблемами развития человеческого интеллекта и рационального  общественного здоровья), на основании данных физиологов и психологов утверждал, что за первые пять лет жизни человек получает половину информации от той, которую получает за всю жизнь.
Если этого не происходит, если окружающая среда не дает ему необходимой информации или дает искаженную, - вырастают дети-Маугли, не вполне полноценные люди, не способные развиваться на уровне современного общества, продолжающие жить животными инстинктами и мало способные к абстрактному мышлению и обобщению информации, независимо от способностей, которые были даны им природой.
В отношении Альки, вряд ли можно было сказать, что среда в первые годы его жизни обделила его информацией. Напротив, информации было так много, что память уже начинала учиться избирательности и отсекала повторяющиеся образы, не приносящие ничего нового. Видимо поэтому он не помнил, как они с матерью приехали в Харьков.
…Он помнил только, что они с матерью идут по большому внутреннему двору-скверу между многоквартирных домов, подходят к одному из домов, входят в светлую парадную и поднимаются на третий или четвертый этаж. А потом открывается дверь, слышатся женские возгласы, их обнимают, втаскивают в квартиру, плачут от радости, проводят  через прихожую в большую светлую комнату… Альку окружают три женщины, теребят, вертят, целуют: «Как ты вырос!.. Помнишь?.. Не помнишь?.. Да сколько ему было тогда?..». Все говорят разом, перебивая друг друга, с радостными лицами и слезами на глазах.
Рядом с мамой – молодая светловолосая, - оказывается она была его няней до войны… Нет, не помнит (огорченно)… Да сколько ему было тогда!..  Рядом – полная темноволосая, чем-то похожая на женщину в вагоне, которой он свалился на спину, и что-то напоминающая ему… И эта светлая комната, и большие окна с цветами на подоконнике, и высокая форточка в окне… Что-то шевелится в памяти, но нет, не вспомнить…
А Рита где?.. А Риту, оказывается, увезли к бабушке в Людиново: приехала Клава и увезла, Рита сама просила… (А кто такая Клава?..). А Лёня на работе, сейчас должен подойти… И - мальчик рядом в возрасте Миши, сын этой полной женщины, тоже улыбается встрече… (Нет, не помнит)… Вот только эта полная суетливая женщина… но она уже подбегает к окну и радостно кричит:
- Вон и Лёня идет! - и уже Альке, - Алик, беги, встречай отца!..
(Зачем надо куда-то бежать, и куда?)... Мать делает непроизвольное движение, словно хочет остановить ее, но эта женщина уже хватает Альку за руку, тянет его в прихожую, на лестницу и подталкивает его вниз: «Беги, беги»… Бежать вниз по крутым ступенькам очень не удобно, и он неловко спускается на один марш вниз, и видит уставшего мужчину поднимающегося снизу… (Отец, или не отец?)... Но человек уже поднял глаза на него, с удивлением смотрит, не узнает… и все же узнает:
- Алик… Это ты!? – и сразу улыбается, светлеет и распахивает руки к нему. И Алька, еще не уверенно - так изменился отец - идет в эти руки, а отец поднимает его и несет обратно наверх. И зачем надо было бежать?..
Только позже Алька понимает, что эта женщина, которая посылала его бежать к отцу, и есть та самая женщина, которая тыкала его пальцем в живот и хотела, чтобы он смеялся, когда еще до войны в этих комнатах его фотографировал рыжеволосый фотограф в клетчатом пиджаке.
На этом их однодневный заезд в Харьков заканчивается, но, как оказалось, он был лишь прелюдией тому, что происходило дальше, потому что после небольшой паузы в памяти Алька словно сразу обнаруживает себя уже в Людиново перед улицей Нариманова, когда они уже идут вместе с матерью к дому бабушки Саши и деда Миши.

…Если идти от станции Ломпадь (теперь Людиново 2) к центру города не в обход по булыжному «большаку» - улице 3-го Интернационала, а напрямик через поле по тропинке, переходящей в грунтовую дорогу, то после улицы Максимо Горького, которой тогда еще не было, перед улицей Нариманова попадаешь в проулок между двух заборов из частокола, а выйдя из него, оказываешься прямо на перекрестке улицы Энгельса, ведущей к центру города и улицы Нариманова. Улица Нариманова идет поперек улицы Энгельса, а на ее противоположной стороне, слева прямо на углу стояла обычная  деревенская  изба в три окна с двускатной крышей, левее от него - маленькая избушка в два окна с деревом перед ней, а еще левее, - дом побольше, в пять окон и вытянутый вдоль улицы.
Этот дом под продолговатой четырехскатной крышей был обшит вагонкой в елочку и покрашен в зеленый цвет с белыми наличниками окон. Перед домом за невысоким забором из штакетника был палисадник, из которого свешивались пара кустов георгин с красными и белыми цветами, а сам дом имел два входа: справа – через калитку в палисаднике и боковые сени с окном, пристроенные к дому, а слева –  тоже через сени, пристроенные к дому, но не через палисадник – он оканчивался, не доходя до сеней, - а прямо с улицу.
Вот перед этим домом и включилась Алькина память, когда они с мамой пересекали улицу наискосок от проулка, и мать, неся тяжелые чемоданы, сказала ему со вздохом:
- Вот, кажется, мы и приехали, - и Алька понял, что это и есть дом бабушки и дедушки.
Почему-то она повела его не к ближнему правому входу, а к левым сеням, обогнула палисадник, поставила  чемоданы на скамейку у забора, ступила на низкое крыльцо перед неказистой дверью, и потянула за шнурок, торчащий из нее. Дверь стукнула щеколдой и открылась. Толкнув ее, мать провела Альку в полуосвещенные сени, прошла вперед, уверенно потянула на себя ручку видимо тяжелой двери в правой стене, шагнула через высокий порог, перетащим через него Альку, и тут же раздались возгласы, почти крики: «Аня?!.. Мама!..», и две женщины бросились друг другу в объятия.
Слезы радости и горя полились сразу же, почти рыдания: «Как вы?.. Как ты?.. Как доехали?.. Как живы?..» - и снова  - возгласы объятия и слезы. Забытый Алька смотрел на эту сцену, прислонившись к косяку дверей, а на крики из двери на противоположной стене комнаты уже бежали две светловолосые девушки, и с ними - Рита. И снова – возгласы, радостные слезы, вопросы, объятия, торопливые ответы, и снова женщина ростом повыше мамы, но с седыми волосами, прикрытыми платком, видимо бабушка, прижимала мать к себе и гладила ее по волосам. Потом она отступила назад и, утирая ладонью слезы с лица, уже с улыбкой смотрела как выбежавшие девушки и Рита крутились вокруг мамы, а слезы все бежали и бежали по ее щекам. Так это видел Алька.
… -  А вещи Аня?.. На улице оставили?.. – наконец спохватилась бабушка. - Клава, Валя, несите вещи в дом… Не дай бог что… - и  снова начала обнимать маму. Обе плакали, гладя друг друга по плечам, у бабушки на голове сбился назад платок, и она, поворачивая голову, чтобы поправить его, наконец заметила Альку у дверей и, словно осознавая, спросила:
- Никак твой Алька?…Вот какой вырос… - и тут же отвлеклась, -  а Киля где?.. Рита, беги, девочка, за тетей Килей, скажи мама приехала, - и Рита умчалась в сени вслед за девушками.

…Бабушка со спокойным, но серьезным лицом, смотрит на Альку, у дверей, и, устало опуская руки, говорит матери:
- Какой вырос… - и договаривает, приглядевшись, - а похож на отца…
- Похож, - соглашается мать, - и по ее тону не понятно, нравится ей это или нет… - Ну поцелуй бабушку, - говорит она Альке, – и Алька идет к бабушке, а та, склонившись, обнимает его и целует в голову.
Перетаскивая чемоданы через порог, возвращаются девушки, и Альку, чтобы не стоял по середине комнаты, сажают справа от двери на широкий деревянный диван, крашеный коричневой краской и твердый, как вагонная полка. До его спинки Алька не достает и, чтобы удержаться, ему приходиться схватиться за подлокотник, но зато теперь он уже может спокойно осмотреть людей и окружающую обстановку.

...Серо–коричневые бревенчатые стены, белый крашеный потолок, слева – большая беленая печь почти до потолка, рядом с ней стоит бабушка и, вытирая уголком платка лицо, смотрит на детей. Дальше за печью – дощатая перегородка в кухоньку наполовину задернутая занавеской, напротив Альки –  в стене – белая филенчатой дверью, словно из другого места, из которой выбегали девушки; на стене висят квадратные ходики с гирями, и еще правее в углу - темная икона в тусклом латунном окладе. На правой от Альки стене – два небольших окна с белыми занавесками, между ними, в простенке - длинный прямоугольный стол, накрытый клеенкой, с керосиновой лампой по середине и неказистые табуретки вокруг стола.
Клава и Валя (кто из них кто?) вместе с мамой втаскивают один чемодан на табурет, открывают его и, не переставая говорить, начинают вытаскивать из чемодана на стол какие-то кульки и пакеты, Алька сидит, а из сеней снова открывается дверь и в комнату, переступая высокий порог, входит женщина с простым широким лицом, в длинной юбке и в платке, завязанном, как у бабушки, сзади и все повторяется снова. «Аня!.. Киля!..» - и обе идут друг к другу, и снова – уже скупые слезы, возгласы, слова… А из-за спины этой женщины, словно из ее юбки, выскакивают Рита и еще одна девочка почти ее возраста, и все говорят, говорят и не могут наговориться.
Только тогда, когда все знакомятся с Алькой, и все немного успокаиваются, он начинает понимать «кто есть кто» в этом женском хоре, но пройдет еще вечер, прежде чем он запомнит, что женщина в юбке и платке – это тетя Киля, старшая сестра мамы и его тетя, Клава – это смеющаяся девушка с кудрявыми светлыми волосами, тоже его тетя… девушка помоложе, худенькая и более спокойная, как бабушка – это Валя, самая младшая его тетя, а девочка, что пришла с тетей Килей, – это Шура, дочь тети Кили и его двоюродная сестра.
-    Да что мы все говорим и говорим, - сурово спохватывается бабушка, - они же с дороги, кормить надо, да и нам пора есть, -  и быстро идет за занавеску. Мама тоже спохватывается и несет на кухню кульки, выложенные из чемоданов, Рита с любопытством заглядывает в чемодан - «за вкусненьким» догадывается Алька, - но мама возвращается, закрывает чемодан и ставит его к стене. Клава несет на стол тарелки и ложки, Валя режет хлеб, а Альку пересаживают с дивана на табурет с другой стороны стола, так что он может видеть теперь противоположную стену, где он сидел на диване, тетю Килю и Шуру, пересевших на диван, и входную дверь (какую-то особенную, не высокую, из толстых вертикальных досок, скрепленных двумя горизонтальными перекладинами сверху и снизу, крашеную той же краской, что и диван, и с большими длинными петлями прямо снаружи). У дивана оказывается высокая ребристая спинка с овальным навершием, а справа от двери, за печкой помещаются еще умывальник с полочкой и полотенцем, ведро под ними, и ведро, стоящее на табурете рядом и накрытое круглой деревянной крышкой, на которой стоит большая алюминиевая кружка.
Фотография детскими глазами, запечатленная в памяти на всю жизнь.
…Все, кроме Кили и Шуры, садятся за стол, бабушка несет на стол черный чугунок и черпаком начинает разливать по тарелкам молочный суп с лапшей, который она называет «кулеш». Глубоких тарелок и мисок оказывается  недостаточно, и мама говорит…
-  Наливайте нам вместе с Алькой, он мало ест…
Алька, помня, что есть мало – это плохо, чтобы выглядеть не очень не воспитанным перед новыми родственниками, начинает вылавливать из тарелки ложкой неподатливую и нелюбимую лапшу и неожиданно слышит голос бабушки, которая, видимо, наблюдает за ним:
- Вон как у матери гущу-то выгребает, - констатирует она спокойно, - и Алька чуть ни давится этой лапшой, а все начинают смеяться.
«Вот и пойми, что им хорошо, а что плохо» - думает Алька и перестает вылавливать лапшу, а мама еще и защищает его:
- Пусть ест, пусть… видимо проголодался…
Пока они едят, бабушка забирает со стола котелок и приносит странную с высоким бортом и на таких же высоких и тонких ножках большую сковороду, в которой лежит что-то желто-оранжевое, похожее на толстый пирог.
- Вот, пусть попробует нашей толчонки, - говорит она и начинает резать содержимое сковородки на отдельные куски, и раскладывает эти вкусно пахнущие куски по тарелкам, а мама объясняет Альке, что это толченая картошка с молоком, помазанная сверху яйцом, и это вкусно…
Это действительно вкусно, но Алька, помня о недавнем конфузе, ест немного, хотя навсегда запоминает эту необыкновенную бабушкину «толчонку», и само слово которое тоже слышит в первый раз.

…Пока все с удовольствием доедают толчонку, открывается дверь и на пороге возникает первый мужчина в этом женском царстве. Это босой мальчик лет шести в трусах и майке, худой и довольно высокий, с большим открытым лбом и светлыми глазами. Он прикрывает за собой дверь, говорит всем «здрасте», но остается стоять прямо на пороге, словно боится ступить на пол.
- Вот и Витя прибежал, - говорит бабушка, - хочешь есть?
- Не-е… - тянет Витя, коротко взглянув на стол, и отворачивается от еды куда-то к печке, словно даже не хочет ее видеть. – Я уже ел…
- Да уж садись, раз приглашают, - говорит тетя Киля, ставя под сомнения Витины слова, а мама объясняет Альке, что Витя - это сын тети Кили, его двоюродный брат и он на год старше Альки.
       Алька с осторожностью рассматривает брата, мама уговаривает Витю поесть, но Витя гордо отказывается и, став на одну ногу на пороге, почесывает ее другой ногой. Тогда мама снова лезет в чемодан, ищет там что-то и приносит ему и Шуре по плитке печенья. Витя на этот раз не отказывается, говорит «спасибо», ждет, когда мама отойдет и только тогда, пряча печенье в ладони, отгрызает от него кусок и начинает тихо жевать, глядя куда-то в сторону и изредка поглядывая на Альку. Так он и запечатлевается в Алькиной памяти: на пороге двери, худой, босоногий, большелобый, в трусах и большой майке, почесывающий одну ногу другой.
- Да проходи же ты. Чего стоишь в дверях, как бедный родственник, - говорит ему бабушка, но Витя только солидно качает головой:
- Не-е… У меня ноги грязные…
- И все в цыпках, - добавляет тетя Клава непонятное для Альки слово.
- И то, в цыпках, - подтверждает тетя Киля, глядя на Витины ноги. – Весь день босиком… А у твово что ли нет? - спрашивает она у мамы
- Где ж ему по воде бегать? – со смехом отзывается мама. – Это у вас трава, а у нас –  земля да асфальт. – И уже Альке, -  иди, познакомься с братом... Идите оба на улицу, побегайте по траве… Только не далеко от дома.
Витя, внимательно слушавший их перекличку, сразу же оживает, словно освобождается от малоприятной обязанности, толкает задом тяжелую дверь и придерживает ее, ожидая, когда подойдет Алька. Так они и выходят на улицу: молча, еще приглядываясь друг к другу, и так начинается их многолетняя дружба, а для Альки – первое знакомство с людьми и городом, в котором родился он, Рита, мама, и множество родственников, о которых он еще ничего не знал.