ДОЧЬ

Эта роль в моём театре жизни, конечно, самая первая.
Я начала её играть по режиссуре родителей Никашкиной Марии Алексеевны и Никашкина Фёдора Сергеевича 17 августа 1950 года, так как девятью месяцами раньше была ими задумана.
По воспоминаниям мамы, я начала уже сразу как бы не с нача-ла, так как была очень крупной при рождении, весила 5 килограммов 400 граммов, то есть, как двухмесячная, розовощёкая и с уже ясными голубыми глазами.
Дочь первых лет жизни была очень спокойной, подолгу могла сидеть в самодельной деревянной скорее тележке, чем коляске, дожидаясь, пока мама переделает все дела.
Росла, как большинство детей: вовремя прорезались зубы, вовремя заговорила и стала ходить. Не было проблем с едой. Словом, потребительские качества дочери проявлялись в полном объёме и без сбоев.
Позже, став ученицей… Хотела написать старалась не огорчать родителей, но это было бы неправдой. Я не очень старалась. Просто избегала плохих оценок, предотвращала их появление и, конечно, не хотела, чтобы моих родителей вызывали в школу и отчитывали за моё плохое поведение. Поэтому вела себя прилично и даже получила благодарность и книгу в подарок от директора школы, а родители - благодарственное письмо за хорошее воспитание дочери. Воспитание было хорошим. И был личный пример родителей: они честно трудились. Были рядовыми коммунистами, и я очень ими гордилась. И в 18 лет по убеждениям и, следуя примеру родителей, вступила в ряды КПСС. Когда старейшины при ГК КПСС, проводившие собеседование, спросили: « Сколько тебе лет, дочка, и почему ты решила вступить в партию», я, испугавшись, что меня не примут, призвала на помощь Устав КПСС, который я знала хорошо, и ответила, что по уставу чле-ном партии может стать… Словом, я « подходила». Но для пущей убедительности я добавила, что мои родители тоже коммунисты. Папа писал заявление под Ленинградом в 1941, а мама - в 1943. Как коммунист я не посрамила своих родителей, но с тех пор, как распались и страна, и партия, ни в каких политических партиях и движениях не состояла и не участвовала. Тоже по убеждениям. Хотя и считаю, что концептуально коммунистические идеи пока остаются самыми прогрессивными. Время их не прошло. Оно ещё не пришло. Марксизм-ленинизм имеет будущее.
Но я уклоняюсь от дочерней темы. Впрочем, и от дочерних обязанностей я тоже норовила уклониться. Не злостно, конечно. Например, если нам с сестрой поручали полить огород, вымыть пол, сходить за продуктами, я выбирала всё, что угодно, только не уборку. По этому пункту меня надо было дорабатывать. Но родители были заняты и не подозревали, что то, что я не выполняла, доделывала сестра, и всё к их приходу с работы было хорошо. Жаль, что меня не исправили. Я так и осталась теперь уже неисправимой лентяйкой, которая убирается до сих пор не по убеждениям, а потому, что стыдно или когда самой становится тошно от пыли и беспорядка.
В семье не возникало противоречиво - скандальных ситуаций. Все старались без особых обсуждений делать то, что надлежит. Ну и я, как младший член семьи, молча, без внутреннего раздражения и даже чуть слышного ворчания, делала всё, ну или почти всё.  Позже, когда я повзрослела, у меня появилась масса всяких общественных поручений в школе. Я была членом совета дружины, чтецом - декламатором, оформителем школьной стенгазеты, участвовала в художественной самодеятельности, собирала металлолом и макулатуру, помогала отстающим (и своему будущему мужу-однокласснику, между прочим). Внешкольных интересов тоже хватало: была корреспондентом молодёжной странички «Горизонт» в газете «Балашовская правда», вела радиопередачи по городскому радио с Вовкой Бакановым в радиоклубе «Ровесники» и т. д. В общем, для домашних дел времени оставалось всё меньше. Домочадцы довольно верно воспринимали эти мои общественные нагрузки как увиливание от домашней работы, но относились к этому снисходительно, однако мою минимальную долю участия оставляли за мной. Приходилось уплотняться. Иногда, когда мне не хотелось щипать слюду или нянчиться с маленьким племянником, я долго «учила» уроки, подложив под учебник интересную книжку. Мама довольно быстро раскусила мои хитрости и потому каждый раз говорила: « На уроки тебе - полтора часа».
Вот здесь хочу сказать чьим-то дочкам: не делайте, как я! Всё равно потом жизнь спросит и за невыученную историю и географию. Не зря говорят, что Бог шельму метит. Именно историю мне потом пришлось учить днями и ночами, так  как я, окончив филфак, стала учителем…истории! И вот тут-то знать её на тройку было никак нельзя: ученики лучше любого экзаменатора чувствуют, как знает предмет учитель.
Отношения мои с родителями на всех этапах дочерней жизни были дружелюбными. Любовь, как я всегда чувствовала, была обоюдной. С папой я проводила больше времени, когда была маленькой. Он дежурил по суткам, а двое был дома. Многому меня учил именно он. Например, как мести дощатый пол, чтобы в щелях не оставалось соринок, как мыть посуду, чтобы она блестела. Журил за неметёный порог: « Дом с порога начинается. Не всякий увидит твою спальню, там тебе должно быть хорошо, а по порогу судят обо всех, кто в доме живёт». Лет с 12 больше помню общение с мамой. Долгие часы за щипкой слюды, когда она пела, читала на память стихи, что-то рассказывала. Золотое время! Как бы надо было его ценить, а я тяготилась тем, что меня заставляли работать.
Чувство вины за один свой поступок до сих пор не отпускает меня. Однажды в пылу обиды за то, что у меня не было такой модной одежды, как у других, я сказала маме, что у них вечно нет денег. У других есть, значит, они могут заработать, а вы - нет. Помню, что мама каким-то упавшим голосом чуть слышно сказала: «Мы стараемся, дочка». Она сидела ко мне спиной, продолжая молча щипать слюду и, только заглянув ей через плечо, я увидела, что лицо её просто размокло от слёз, и слюда тоже склеилась от слёз. Господи, сколько раз я казнила себя за эти слёзы! Бедная моя милая мамочка! Ведь я, свинья, даже не извинилась тогда. И даже не осознала сразу, как глубоко, как подло я обидела эту добрейшую женщину, которая потому и была бедной, что никогда ничего не крала, не обманывала ради выгоды и наживы. Знаю, что никогда уже не смогу искупить вины перед мамой. И потому особенно горячо заклинаю всех, кто прочитает эти строки: не обижайте матерей, не берите грех на душу и не судите их никогда и ни за что. Нет тяжелее ноши, чем груз вины перед матерью.
Когда после её трагической кончины отец сказал: «Она не только на меня была обижена», меня полоснуло, как ножом. И я, и я виновата! Несправедливые слова, неудачное замужество, от которого она меня пыталась отговорить, жалобы на то, что не хватает денег,- всё убивало её, пока не довело до петли. И хотя никто из окружающих меня не упрекал, я понимала, что я виновата. Я жила рядом, была взрослой и могла заметить, что что-то не так. Как я могла? Ведь я видела её накануне вечером. Неужели можно было увидеть печать смерти на мамином лице и не разгадать, что смерть рядом?
Она строила планы, радовалась, что скоро сделаем ремонт у меня в доме и справим новоселье. А если это не её решенье, то – чьё? Господи. Как же трудно оставаться любящей дочерью обоих родителей, если подозреваешь, что один может быть повинен в смерти другого!
Эта загадка не отпускает меня. Когда я прихожу на кладбище и вижу мамину могилу, а потом мне нужно идти к могиле отца, я не-вольно замедляю шаг или нахожу предлог, чтобы не идти совсем. Отец не захотел, чтобы их похоронили вместе. Почему? Как избавиться от этих мыслей, от этой боли? Ведь прошло уже больше четверти века, а ответа нет и не будет никогда.
И после их смерти я не стала примерной дочерью. Я не сделала (в отличие от сестры) ничего, чтобы увековечить их память: ни хороших памятников, ни грандиозных поминаний, ни пышных венков. Или хотя бы таких поступков, которые прославили бы и их.
Есть только память. Доживающая со мной благодарная, измученная тайной и раскаянием память. И, читая «Уроки музыки» Дины Рубинной, я не могла не заметить откровенного намёка таким, как я: «С годами всё глубже заглядываешь в себя, и настанет день – не отшатнёшься от гиблой пропасти вины. Не отшатнёшься от края, а пристально вглядишься в каждый камень этой вины, и маленький, и большой, и эту кладь несёшь до конца, не сбрасывая ни крошки, лишь иногда молча жалуясь себе дрожащим горлом в размытую мглу бессонной ночи…».